Ich bin das Fleisch auf dem Gabentisch der Macht* [*Нем. «Я – мясо на столе с дарами, преподнесенными власти» Из песни группы Goethes Erben – “Himmelgrau”]
Плакат был почти уже готов, последние буквы закрашивались уверенными мазками – куда быстрее и проще, чем первыми пугливыми движениями. Даже время еще оставалось в запасе, только Ию всё равно рвало на части противоречием, остаться, задержаться, провести вот так еще хотя бы пять лишних минут, или, напротив, отправить Ладу домой поскорее, чтобы не давать Карлу лишнего повода усилить контроль над непутёвой жёнушкой. Хотя, с другой стороны, он же сам сказал, что девять месяцев у нее еще есть, - так пусть и не пеняет потом… Удивительное дело, но Ию, кажется, Карл нервировал значительно сильнее, нежели саму Ладу – а, может, она и правда так тщательно скрывала это, что даже вечно подозрительная Ия невольно ей поверила… - … Понимаешь, в чем проблема? – Продолжала меж тем щебетать младшая из девушек. - В том, что мне все мои идеи – да и не только мои, а все, что касаются восстания, - видятся какой-то сказочной идиллией, словно не будет ни слёз, ни смертей, ни разрушенных семей… Я как будто говорю, а сама не понимаю о чём, в голове только героизм да желание спасти весь мир – а так ведь не бывает, да? – Говорила она спокойно и очень вдумчиво, без этого почти пугающего Ию порой фанатизма в голосе, а вместе с тем и без горечи о собственном бессилии, и речь её, несмотря на передаваемый смысл, звучала так мягко и по-человечески искренне. – Не бывает, чтобы все всё разом поняли и договорились, даже если долго-долго готовить почву. А у меня только книжки да сказки в голове - стены разрушены, люди счастливы... Ну, кроме Высоких… - А Высокие – не люди? – Как-то совсем уж невесело усмехнулась Ия. - Люди, конечно, но это не то, мы же о других говорим. - А что же? - Ты же понимаешь, что это другое. Ну, хватит придираться, Ий… - Да я и не придираюсь, - рассеянно произнесла Ия. Обрывки недодуманных до конца мыслей призраками носились в голове, - я бы сама хотела понять, что же это получается. Почему мы видим только Высоких, Средних и Низких? Почему мы видим только мужчин и женщин, детей и взрослых? Почему - только учителей, врачей и продавцов, почему мы не видим людей? Дело ведь не в том, как я к ним отношусь, да? Они не перестанут от этого быть ни Высокими, ни людьми, даже если для меня невозможно ставить знак «равно» между двумя этими понятиями… Понимаешь, мы ведь когда говорим о Средних – ну, с тобой, разумеется, говорим, - мы кричим о том, какие все мы разные на самом деле, так? – Лада неспешно кивнула, вдумчиво и заинтересованно глядя на собеседницу. - А когда говорим о Высоких, пытаемся как будто сами себе доказать, что одинаковые, что равны… Так как это? Как такое возможно – быть разными и быть одинаковыми просто из-за одного единственного слова «люди»? Как-то это неправильно… - Правильно, - произнесла мягко Лада, глядя ей в глаза. Какая-то почти восторженная улыбка легла на её бледные губы, - по-моему, это-то как раз и правильно. Потому что настоящее, а не подстроенное кем-то, кому это выгодно. Даже наоборот, наверное, - это почти никому не выгодно, и слишком сложно, но… разве не прекрасно? Я бы хотела жить в таком мире, Святая Империя, как бы хотела! В мире, где можно быть одновременно и равным, и разным… со всеми. - Она прикусила нижнюю губу, кажется, пытаясь скрыть лёгкую дрожь, и отвела взгляд, потом продолжила задумчиво и грустно. - Но ведь рано или поздно придут новые Высокие и новая Система, да? Даже в таком прекрасном мире мы – люди – не сможем жить сами по себе и править сами собой. Почему люди этого не умеют?.. - Так что, получается, всё это, - Ия окинула взглядом полотно ткани, лежащее перед девушками, да и всю окружающую их комнатку, - всё это – напрасно? – Противный ком подступил внезапно к горлу, не давая глубоко вдохнуть. - Получается, мы всё это время говорили только о себе? Только о собственной выгоде от того, что делаем? Ладушка, мы ведь и хотим стать этими самыми новыми Высокими – и сделать такими всех Средних... – Впервые в жизни Ие стало по-настоящему страшно от того, что она говорит. Потому что даже на День Славы Империи, когда она так просто решила, что возьмет развязку всей этой затеи с плакатом на себя, чтобы Лада могла идти дальше, даже тогда страшно почти не было – ведь когда то будет, да будет ли… Неопределенность планов словно сглаживала все самые острые их углы, а здесь… Слишком страшным стало для нее это внезапное открытие. - Нет, не Высокими, - качнула головой Лада, - Низкими. - По сути – одно и то же. Просто перекроить мир под себя, не задумываясь, кто пострадает, хочет ли этого кто-то кроме нас, или нет. - А вот и нет, всегда есть выбор. Просто большинство боится и не хочет его делать. - И мы собираемся оставлять кому-то выбор? – Кажется, Ию начинало уже тихо колотить изнутри от ужаса собственных мыслей. Не может этого быть. Не-мо-жет. Только, если рассуждать по логике, а не как сердце говорит, то выходит, что может, еще как. - Да кто мы такие, чтобы давать или не давать другим выбор? Ия, одумайся, ты не права, - Лада смотрела на нее почти напугано, - мы никогда не говорили, что править будем мы. И никогда не считали себя способными к этому. Дело не в том, что придут другие Высокие, кто бы ими ни стал, дело в том, что люди должны быть людьми… Что людьми стоит быть, без разницы, какой статус у тебя сейчас! И не нужны будут статусы, если все поймут… - Это же просто оправдание... - Да не оправдание это, опомнись! – Наполнившись внезапным гневом, речь девушки зазвучала быстрее. - Я хочу, чтобы люди поняли! Хочу что-то донести до них! Не восстанием, но словами. А Высокие - такие же люди, как и мы, и если бы только кто-то из них понял... - Но они этого не хотят. И никогда не захотят... - Я тоже никогда не хотела становиться преступницей! - Глаза Лады отчаянно блеснули. - Не хотела в тебя влюбляться и не хочу, чтоб из-за меня под удар попадали другие люди! Но если никто не поймет, что он человек, никакие нормы, никакие законы и никакие революции человеком его никогда не сделают. Ни Среднего, ни Высокого, ни даже Низкого. А если не быть человеком, то кем быть - пушечным мясом? Безмозглым телом, тупо выполняющим заданную функцию? Винтиком Системы, работающим на болото стабильности? - Голос девушки зазвенел слезами, но глаза, яростно блестевшие, оставались сухим. - Мне семнадцать лет, и я хочу жить. Хочу так жадно, как не хотела никогда в жизни. Хочу любить тебя и быть с тобой. Воспитывать сына, не забивая его голову Святым Словом, хочу слышать его смех. Хочу обнимать свою сестру и видеть ее счастливой. Знать, что мама перестала пить таблетки и дергаться от каждого шороха. Хочу иметь выбор, голос и право распоряжаться собственной жизнью. И провалиться мне на месте, если я не сделаю все возможное, чтобы хоть на шаг к этому приблизиться и приблизить других, кто тоже хочет этого, но молчит, боясь себя. А на самом деле – грош цена нашим мыслям, пока они не станут словами, и грош цена всем разговорам, пока мы ничего не делаем. Мне страшно, Ия, а от того, что ты говоришь сейчас, - еще страшнее, - прошептала Лада, срываясь. Губы её дрожали, глаза, только что горевшие обжигающим огнем, были полузакрыты и обращены куда-то наверх, словно для того, чтобы выступившие слезы не полились по щекам, - мне так страшно, что я проживу впустую, ничего не успев и не сумев сделать, изменить, сказать. А я уже так устала. Не бросай меня, пожалуйста. Только не сейчас – хотя дальше будет только хуже и сложнее. Что я буду делать, когда появится Йонас? Как мне разорваться? И как не поставить его – и всех – под угрозу? Я как заложница сама себе… А главное – уже не убежать, потому что невозможно вернуться к тому, что было до этого всего. Невозможно вернуться в клетку, однажды узнав свободу. А я, мне никогда уже не стать той, кем я была прежде - и это из-за тебя… - А ты против? Тебе не нравится?.. – Горечь в последних словах Лады больно зацепила что-то внутри Ии, и все сомнения насчёт Системы, только что переполнявшие ее сердце и ее голову, мигом куда-то улетучились. - Нет, Ий, что ты… - качнула головой та. - Я просто всё еще поверить не могу. И принять, что всё – по-настоящему, всерьёз. Когда же я уже научусь верить в это счастье?.. Прости меня, что-то я совсем сегодня расклеилась, - деланно оживилась Лада, шумно втягивая носом воздух, - давай уже заканчивать с этим, времени много… - она поднялась на ноги, оправила юбку, и принялась сматывать длинный тканевый хвост назад в рулон с того конца, где буквы, написанные вчера, уже успели высохнуть, потом взобралась на верх стремянки, аккуратно расправив еще не высохший край. Алые буквы горели в свете тусклой лампочки огнём. - Ну и как его туда?.. – С первой попытки справиться с пачкающейся тканью у девушки не получилось – пришлось доставать и снова расправлять, и снова запихивать всё в тайник, когда Ия вдруг вздрогнула и резко обернулась, сама испугавшись собственного страха. - Эй, ты чего так дергаешься? – С тревогой взглянула на нее Лада, устанавливая на исходное место потолочную плитку. – Я сама аж чуть не упала... - Прости. Показалось, что там кто-то есть, - нахмурилась Ия, - пойду взгляну… - Девушка приоткрыла дверь и, дав глазам чуть привыкнуть, оглядела тёмный павильон – никого. Постояла пару минут, пытаясь успокоить дрожь в руках, но павильон был пуст и нем. - Видать, совсем крыша едет, - прошептала девушка, заходя назад в освещенное помещение, ставшее их укрытием на последние два вечера, - всё в порядке, Лада, - с трудом выдавили она из себя улыбку. Святая Империя, какой же уставшей девушка вдруг почувствовала себя, - мы по отдельности поедем, да?.. Боясь лишний раз вздохнуть, Рона Валтари, едва успевшая присесть за составленные друг на друга коробки с буклетами, замерла, молясь не выдать себя никаким случайным звуком. Две девичьи фигуры, которые она без труда узнала по голосам, по очереди вышли из павильона. Святая Империя, что задумали эти девчонки? И что же теперь делать ей? Время, кажется, остановилось – по крайней мере, Рона не могла сказать, сколько его прошло, прежде чем она выбралась из своего укрытия и, войдя в еще теплую подсобку, пристально огляделась по сторонам. ***Этот город погас В этот утренний час, Только сон продолжает сниться* [*Из песни группы БИ-2 - «Научи меня быть счастливым»]
Сигареты кончились еще в шестом часу утра, часа три назад, что всё это время немало удручало, потому что ощущение, что всего его перетряхнули и вывернули наизнанку, даже теперь, за рулем движущегося в сторону Академии автомобиля, Алексиса не отпускало. Мальчишка уснул, кажется, сразу, едва они сели в машину, и теперь в зеркале заднего вида отражалась его лохматая голова, от одного только взгляда на которую Алексис невольно поражался, какой тот теплый, сонный и живой, безумно уютный, непричесанный и, наконец, настоящий. Неужто и правда удалось? А он, он сам? Что стало с ним? Пока что Алексис чувствовал себя просто изжёванным и измочаленным, однако усталость, эхом отдававшаяся во всем теле, в кои-то веки ощущалась не опустошающей, но, напротив, переполняющей, эмоциональной, а не физической, умиротворяющей, а не изматывающей. Уходящая ночь, становясь постепенно хмурым утром, казалась с каждой минутой всё более похожей на сон, но обрывки разговоров кружились в голове цветным калейдоскопом, словно силясь доказать, что происходили когда-то на самом деле. - Ладно. Ладно, хорошо, - мальчишка словно спорил сам с собой и, наконец, принял какое-то бесповоротное решение, глаза его отчаянно блеснули. А ведь Алексис, кажется, за ушедшую ночь уже успел почти привыкнуть к этому странному тону, которым Пан пересиливал сам себя, говоря о чем-то, о чем говорить ему явно было сложно, будь то эмоции, внутренние установки или вся Система, - тайна за тайну. Ты знаешь, что такое музыка? - Знаю, - отозвался Алексис настороженно, - относительно, - поправился он, - в теории. - Ну да, глупо было бы... - Пана, кажется, расстроил этот ответ. - Нет, не глупо. А с чего вопрос? - Ты открыл мне много нового – алкоголь, всё это... – Пан окинул взглядом комнату, имея в виду весь дом. - Я, конечно, вряд ли тебе смогу открыть, но, может быть... - А откуда ты знаешь про музыку? - Признаться, крайне удивить Высокого ему и правда удалось – уже не впервые за эту ночь. - Мне было тринадцать - только исполнилось, когда Марк меня вытащил в одно... Место. – Говорил Пан задумчиво, тщательно подбирая слова, глядя куда-то мимо Алексиса, и вертел в пальцах свой мобильный – разумеется, отключенный, - на который всю ночь время от времени поглядывал, словно считая уходившие минуты. В серой толстовке Алексиса, которую он в конце концов согласился надеть вместо своей неудобной форменной рубашки, он выглядел жутко непривычно и словно старше, хотя последнее, конечно, зависело отнюдь не от одежды, не от места, где находился, и не от каких-то еще внешних факторов. – Ему тогда уже четырнадцать было, он же старше меня без двух месяцев на год, да и знакомых... всяких… у него всегда было больше... - Так что за место? - Оно часто переезжает, не знаю, как сейчас, но тогда находилось в четвертом квартале и называлось "Пунктом". Там... - казалось, Пан все еще сомневается, не зря ли затеял разговор об этом, - у одного парня были записи, - выпалил он на одном дыхании, - музыка. И мы собирались их слушать. Человек пять-семь. Однажды было одиннадцать. В основном парни, конечно, хотя пара девчонок тоже бывала. Я там был три раза - два с половиной даже, один - всего ничего, но это было... Странно. - Пан говорил удивительно спокойно, а вместе с тем и несколько нервно, явно прекрасно отдавая себе отчет, насколько нельзя делать то, что он делает. Хотя какая теперь разница? Разве есть еще какие-то слова, которые смогут затмить всё то, что уже сказано? – Не странно, удивительно. – Продолжал меж тем Пан. – Потому что это звуки, которые заставляют тебя чувствовать разные эмоции, и непонятно, откуда они берутся. А мы… просто приходили туда в условленное время, слушали, общались… Иногда обсуждали – там много разного было… - Мм, то есть делать то, что мы делаем сейчас, - это для тебя еще цветочки, - хмыкнул Алексис, - круто же я ошибся. - Да ну тебя, - смутился Пан, недовольно сверкнув зелеными глазами. - Так к чему ты это ведешь?.. – И пусть только попробует сказать, что «ни к чему» или «да просто». - Сам знаешь, - буркнул мальчишка, снова глядя куда-то в сторону, - но это невозможно. - Хорошо, тогда я скажу за тебя. - Странную улыбку, блуждавшую по лицу, невозможно было спрятать, даже искусай ты все губы в кровь. – Я хочу туда, Пан. Хочу туда с тобой. - Но… - Я знаю. Только зачем ты тогда рассказал обо всём этом, если теперь собираешься отпираться? - Да что б тебя, Алексис! – Вспылил Пан, не выдержав. В голосе и взгляде его, однако, не было злости, только то удивительное негодование, которое еще непонятно, на кого было обращено – на Алексиса или на самого Пана. - Зачем ты это делаешь? Зачем ты постоянно заставляешь меня чувствовать себя конченым идиотом? - Затем, что нам пора уже, в конце концов, научиться говорить друг с другом. И у тебя уже очень неплохо получается. – Щеки мальчишки вспыхнули, но глаз он не отвел, мучительно долго выдержав взгляд Алексиса. Странно, но ощущение это последнему здорово понравилось. - И идиотом себя чувствовать не нужно, ты не такой. А вообще я более чем серьезен, Пан, - смягчившись, чуть улыбнулся он, - если ты решишься, мы найдем способ, как это сделать. Обещаю. А потом, уже под утро, когда пора было собираться и ехать, Пан все-таки задал его – тот жуткий вопрос, который мучил Алексиса еще с осени: - А дальше-то что, Лекс? – Он смотрел на него прямо, и лицо у мальчишки, несмотря на твердость голоса, было такое отчаянное, что внутри Алексиса словно резанули чем-то острым. – Дальше всё будет по-старому, да? Академия, Устав и субординация… - А что ты предлагаешь? - Я уже всё предложил, если ты помнишь. - Кусает губы. - Прости, - выдохнул Алексис. Давненько слова не давались ему с таким трудом, - я пока ничего не могу предложить. Снег, выпавший вечером, стремительно таял, оставляя лишь мутные лужи на дороге, а небо, затянутое тяжелыми тучами, казалось таким низким, словно лежало на крышах высотных зданий, среди которых змеилась паутина дорог. - Пааан, - негромко позвал Высокий, чуть оборачиваясь, - Пан, проснись, приехали почти. - А? – Мальчишка резко выпрямился, словно не понимая, где находится, и выдохнул, растирая ладонями лицо. - Прости, что-то меня подкосило... - Да не страшно. Мы ехали-то меньше получаса… - И теперь уже не важно, насколько сильно ему хотелось продлить безумные ночные разговоры на эти полчаса. - Вот видишь, нам даже удалось прожить бок о бок целые сутки и почти не поцапаться. - Ага. Это потому что ты не строил из себя Высокого начальника. - Это потому что ты не вел себя как упрямый баран с уязвлённым самолюбием. - Парировал Алексис, едва сдерживая смех и возводя очи горе. Всё, Брант, конец сказке, они снова здесь и снова те, кто есть, Мастер и кадет. Держи себя в руках. Еще поворот, и машина затормозила у ворот Академии. - Ну… до пятого? - Да, - кивнул мальчишка, снова кусая губы, и, глядя куда-то в сторону, неловко выбрался из машины, - до пятого. - Постой, Пан… - Святая Империя, что он делает? - Да? – Растрепанная голова в открывшейся снова дверце. - Я люблю тебя. Алексис щелкнул выключателем и, стягивая ботинки, окинул взглядом полутемную квартиру. Невероятное чувство одиночества и какой-то необъятной внутренней пустоты затопило его изнутри тяжелой волной. Молодой человек неровно выдохнул и закрыл глаза, отворачивая лицо от недремлющих камер. Что с ним происходит? Что с ним, провалиться Империи, происходит, если ему, всегда наслаждавшемуся этой свободой независимой жизни, теперь кажется легче уйти, куда глаза глядят, сбежать в город, в Академию, в больницу к Виктору – куда угодно, только не оставаться здесь одному. Даже если это бегство не даст ему и сотой части того желанного тепла, к которому он успел так невероятно привыкнуть за одну эту несчастную ушедшую ночь. Глаза, уставшие без сна, болели от света – без него темные комнаты казались еще больше и еще холоднее. И шум закипающего чайника, кажется, никогда прежде не звучал так оглушительно громко. Дверь балкона нараспашку, холодный воздух, несколько сигарет одна за другой. Спать не хотелось, и начинала болеть голова – оказывается, он и не помнил уже, когда приступ головной боли посещал его в последний раз. Моргнув, погасло уличное освещение. Десять часов утра на часах, туманный сумрак последнего декабрьского дня за окном. Пустота.