Охота как способ выживания, добыча пропитания — удел бедняков. Охота как игра, как испытание выдержки, ума и терпения — забава для избранных. Умный человек всегда настороже, ибо понимает, — все может измениться вмиг и из охотника можно стать добычей. Кизюм решила, что она будет охотником. Заманит Хасана, обманет и… убьет. Ну и что, что в жизни ни одно живое существо не убила? Просто нужен хороший план, — с такими мыслями она и сидела в кухне за общим столом для младших евнухов, ковыряя нехотя плов с редкими кусочками баранины и кураги. Слуги дворца ели два раза в день: рано утром, пока не проснулись представители династии, и поздно вечером, когда все отошли ко сну. Это было то редкое время, когда все собирались в одном месте: тут шумели сплетни, которые Кизюм сейчас слушала вполуха.
—Слыхали, ожерелье-то Солнцеликой нашлось.
—И кто безумец, что покусился совершить такое?
— За языком следи! У дочери султанши и нашлось, в шкатулке.
Повисла пауза. Потом по залу пронесся радостный вздох.
— Слава Аллаху!
«Наконец-то перестанут мучить и обыскивать», — единодушно подумало большинство. И лишь Кизюм усмехнулась скрыто, глядя в плов: она-то точно знала, как драгоценность оказалось у дочери Михримах.
Кухня продолжала кипеть, обсуждая прочие новости. Ахмед-паша собирался уезжать, был щедр. Диваль-ага купил себе новый шелковый халат. Смотр войск янычар прошел не для всех благополучно — многие были не готовы: в сокольничих ротах получили выговор целых семнадцать человек. Хасан должен был десять акче и теперь, получив выговор, неизвестно когда отдаст. Кто-то сокрушался, а Кизюм при имени этом вся напряглась и сжалась. Рустем-паша со злости толкнул служанку в коридоре и она разбила кувшин с шербетом. Ага, несший следом мясо, поскользнулся; нерадивую выпороли…
— Приехал Рустем-паша?!
— Да!
— Когда?!
— Вчера вечером, поздно уже было. Я коней распрягал.
— Повелитель его с битвы прислал?
— Зачем?
— Да кто знает-то…
— А Солнцеликая его не пустила на ночь остаться…
— Он так гневался…
— Да?
— Говорят, госпожа заболела и…
— Тихо! — прервал их болтовню грубый голос Окуль-аги. — Не сметь обсуждать госпожу. Дел нет?! Дармоеды! За работу! Быстро! — Ругался Окуль-ага. Кто жевал быстро и кивал — успел поесть, остальные хватали с тарелки и жевали на ходу. Под хлопки всех младших слуг спешно повыгоняли с кухни. Короткая передышка закончилась, начался новый день, полный чужих забот.
Кизюм послали забрать последние письма у Ахмеда-паши. Сегодня он возвращался в Амасью и раздавал последние указания и отчеты по возникшим вопросам. Подходя к его покоям Кизюм вдруг поняла, куда идет. Там,
всё там произошло. На нее нашел непередаваемый ужас. Ноги будто в землю вросли. «Не пойду, хоть пытайте, не пойду!» — Кизюм вжалась в холодную каменную стену, потом резко развернулась и пошла в другую сторону. Прошла коридор, потом еще один. Вспомнила, что должна была с утра в библиотеку сходить, забрать книгу с письмами Мерджана. Туда и решила направиться.
В зале библиотеки было тихо и безлюдно; стояли высокие полки с книгами. Книгу с газелями Софита Кизюм поставила в самый дальний, забытый всеми стеллаж с персидской поэзией. После затяжной войны с Тахмаспом читать их поэтов считалось не патриотично. Она пробежала глазами по корешкам, наткнулась на нужный и, не удержавшись, прочитала первое письмо полностью. Сердце в груди билось как у птички. Прочитанное никак не сходилось с характером старшего слуги: Мерджан словно шкатулка, внутри которой жил скрыто целый ураган, а никто не догадывался.
— Первый раз вижу евнуха, так увлечено читающего книгу!
Кизюм так и подпрыгнула от неожиданности и спешно захлопнула книгу. Напротив нее стоял мужчина лет сорока с седой аккуратной бородкой, с рядом морщинок вокруг смешливых глаз. Кизюм испугалась и поклонилась.
— Прошу вас, не говорите никому… меня накажут, нам нельзя…
— Не бойся, я никому не скажу. Меня зовут Матракчи́ Насу́х эфенди. А тебя?
— Кизюм-ага, — опустив еще ниже глаза чуть слышно буркнула свое имя.
— Что ты читаешь?
— Газели Сафита.
— Почему именно их?
— Хочу понять, что такое любовь. Мне казалось, что я знаю, но это все было ошибкой. Глупостью. Может и нет никакой любви, а все выдумки писак…
— Было время, я тоже так думал. Но нет, чувство не может быть глупостью. Оно может обернуться большой болью, но без этого чувства жизнь была бы такой пресной. — Матракчи смутился от собственной откровенности малознакомому человеку. Он поспешил закончить разговор: — Так я думаю. Удачи тебе с поисками, Кизюм-ага.
Кизюм застыла, обдумывая слова. Впервые в столь коротком разговоре она получила столь много. Все это время она винила и презирала себя, корила за глупость… И все же никогда, как в те мгновения с Хасаном, она не чувствовала мир так ярко. Кизюм спрятала книгу за пазуху и постаралась сообразить, куда бы пойти, и какую придумать отговорку, почему к Ахмеду-паше не зашла.
Мерджан был прав: ходить по коридорам было не так, как раньше. Было тревожно и, если в полумраке коридора никого не было, охватывал, пробегался мурашками по телу холодный липкий страх. Казалось, что она видит ухмылку Хасана. Хотелось спрятаться в каком-нибудь темном тупике, отсидеться допоздна и никого не видеть. Так она и сделала, прячась, сколько могла. Но эта осторожность не спасла от проблем. Есть захотелось, да и ноги, словно у лошади, привыкшей ходить одной и той же дорогой, по привычке пошли в дворцовые кухни. В одном из коридоров на нее налетел Сюмбюль-ага.
— Это все ты устроил. Так ведь? К этому подлому Ифриту переметнулся?
— Я династии Османов служу, а более никому. В Манисе был. Ничего не знаю. — скороговоркой ответила Кизюм.
— Да, так и поверил. Ты ходил к Гюльфем…
Кизюм достала кинжал и угрожающе махнула на Сюмбюля:
— Отстань! Ничего я не знаю.
— Ууу! У Кизюма выросли зубки. Ой, какой грозный, прям лев настоящий! — Насмешливо говорил Сюмбюль, но в Кизюм ничего не осталось от светлого детского взгляда. Она смотрела исподлобья и угрюмо. Это, а не кинжал невольно заставило его отступить на шаг-два. — Ишь, размахался мне тут! Я и на тебя управу найду, — уже менее уверенно заявил Сюмбюль, убегая.
Кизюм старалась успокоиться, но восторг перекрывал страх и волнение. «Получилось! У нее получилось! Вот ведь с Сюмбюлем же разобралась! И с Хасаном получится! Надо затаиться в коридоре и выждать. Рано или поздно Хасан здесь пройдет, и тогда он мне за все ответит». — Только она подумала, что надо найти угол потемнее, как тут же налетела на Мерджана.
— Да где еще ты можешь быть, как не в кухнях?! В покои Ахмеда-паши так и не явился за письмами?! Где полдня шляешься? На тебя Окуль-ага жалуется.
— Я не могу туда идти…
— Прятаться будешь по углам, пока не найдут
эти? Таков твой план? Очень глупо.
— Нет, я сама их поймаю.
— Ну да. И как?
— Заманю в покои и опою чем-нибудь.
— Будь я на их месте — ничего бы пить не стал. Поступил бы проще. Убил бы тебя в коридоре ночью по-быстрому и все.
Кизюм с ужасом уставилась на Мерджана. С ним не поймешь, шутит он или серьезно.
— Ты и правда собралась с тремя хорошо подготовленными янычарами сражаться одна?
Кизюм потупилась и молчала. Выставлять себя еще большей дурочкой не хотелось.
— Я помогу, если будешь делать, как я скажу. Ты знаешь одного из них, так?
Кизюм сдалась:
— Одного из них Хасан зовут…
— Надо их спровоцировать. Скажешь Хасану, пусть собирает деньги, много денег. Пусть откупается, или ты их всех сдашь, поняла? Встречу назначишь в гостевых покоях. Ахмед-паша уехал.
Пришлось идти в казармы и потребовать встречи с Хасаном. Мол, поручение у нее от одного из пашей. Когда вышел Хасан, улыбаясь, вальяжный и расслабленный, словно ничего и не было между ними, Кизюм передернуло. Встреча стала тяжким испытанием; преодолевая ужас и комок в горле, Кизюм старалась держаться уверенно и смело.
— Четыреста акче!
Хасан присвистнул:
— Зачем такому маленькому евнуху такие большие деньги?
— Не твое дело. Твое дело принести, а то все узнают.
— Ты девчонка, переодетая евнухом. Как объяснишь?
— У меня здесь есть друзья. Они меня устроят в гарем, и скажут, что я новенькая невольница. Что тогда скажешь?
Хасан нахмурился, кажется, поверил. «Или он меня боится?» — с торжеством подумала Кизюм.
К гостевым покоям девушка шла, как на каменных ногах. Здесь было убрано, богатое покрывало лежало на тахте. Кизюм смотрела на кровать и ужас накрывал ее. Мерджан подошел сзади и развернул ее за плечи. Кизюм вздрогнула, съежилась, губы ее дрожали, она боролась с собой, чтобы не заплакать.
— Они ответят за это! Не стой, помоги зажечь свечи. Темно тут.
Она послушалась, лишь бы чем-то себя занять, только бы не думать. Взяла из его рук длинную лучину, пошла в дальний край покоев, где стоял сундук и внутристеный шкаф. Она зажгла несколько масляных ламп прежде, чем Мерджан спросил:
— Как прошло? Он поверил?
— Да, кажется, поверил.
— Хорошо, подождем.
***
— Ну здравствуй, Кизюм. Ты оказался алчнее, чем я думал. Не промах, да…
Хасан угрожающе потер руки. Кизюм бросило в дрожь. Из-за ажурной ширмы, за которой обычно переодевались, вышел Мерджан.
— О, ты не одна, и старший слуга с тобой.
— Да, я тоже хочу свою долю за молчание.
— Про тебя давно слухи ходят, что ты взятки берешь.
— Слухи не врут, — Мерджан улыбнулся кривой жуткой улыбкой.
Хасан сделал вид, что достает мешок с деньгами, на самом же деле он достал веревку и набросил на шею Мерджану, Кизюм выхватила из-за пазухи кинжал и хотела помочь старшему слуге, но тут подошли еще двое. Один кинулся на девушку, и она резанула его по щеке. Он схватил ее за руку и вырвал клинок, одной рукой закрыл ей рот, а другой с размаху засадил кинжал прямо в грудь. К счастью, книга, все это время лежавшая за пазухой, сгладила удар, не дав лезвию глубоко врезаться в тело: утонув в обложке, оно лишь царапнуло девушку. Это вызвало удивление, и янычар ослабил хватку. Кизюм вырвалась и закричала.
На шум и крики прибежали охранники. Один из янычар выскочил в окно, но в коридоре его предусмотрительно поймали. Кровавая царапина на лице не давала выкрутиться, выдавала участника расправы. Убежавшего вернули в гостевые покои. Всех, кто был там, скрутили. Позвали Бали-бея и старшего над отрядом сокольничих янычар.
— Что здесь произошло? — Строгим басом проговорил командир, бросив суровый взгляд на янычар.
Вошедший Бали-бей поразил Кизюм своей статью и красотой. Вот бы такой в нее влюбился, — словно принц из сказки…
Хасан заговорил первым:
— Мы раскрыли их, давно за ними следим. Они шпионы. Она переодетая женщина, они заодно. И книга с шифрами. Вот, смотрите, середина вырезана - это явно не просто так. Он протянул книгу.
Бали-бей открыл и полистал, в глаза бросились имена Эсмахан и Лютфи-паша. Он хлопнул обложкой и укоризненно посмотрел на Мерджана. Тот был бледен, но никак не оправдывался.
— Да… доказательства налицо, — хмыкнул Малкочоглу в усы. — Это они напали на тебя ночью? — Обратился он к Кизюм.
— Да, — кивнула девушка.
— Все трое, больше никого не было?
— Да.
— В темницу их.
— Что?! Почему?! — завозмущались янычары.
— Этих двоих освободить, я с ними отдельно поговорю, — махнул рукой на Кизюм и Мерджана Бали-бей.
Охранники, державшие им за спиной руки, ослабили стальную хватку. Кизюм потерла затекшие запястья.
— Обвинение в шпионаже очень серьезно… — начал старший сокольничий.
— Я знаю все. Эти твои лучшие охотники нападали на девушек в коридорах, насиловали, убивали и обворовывали. Мы со старшим слугой давно разрабатывали план по их поимке. Кизюм-ага работал под прикрытием. Я все знал с самого начала. Может, и меня в шпионы запишешь?
— Нет, простите.
— Лучше со своими людьми разберись. Такой мусор не достоин быть янычарами Османской империи.
Когда комнату покинули охранники и старший над сокольничими, Бали-бей отдал книгу Мерджану.
— Не мое дело, но лучше сожги от греха подальше.
Мерджан кивнул.
***
Старший слуга с Кизюм шли по полутемному коридору в свою комнату. Как тут невольно не вспомнить освещенность в Ташлыке, а в жилых покоях евнухов экономили, считая, что им ни к чему блистать на свету… Кизюм эта темнота больше не пугала и сейчас даже радовала — скрывала чувства. Всю дорогу она смущенно молчала, пытаясь разобраться в себе. Получалось, что Мерджан опять помог ей, но теплоты между ними не было. Его отношение к ней Кизюм не было понятно, и все же теперь он вызывал больше доверия, чем добродушный Сюмбюль. Тревожило ее то, что янычар подержат и отпустят. Она все же решилась спросить:
— Что с ними будет?
— Их казнят. Два свидетельства — мое и Бали-бея — достаточно. И твое как пострадавшей.
Возле дверей комнаты их ожидали люди. Кизюм напряглась. Похоже, этот день еще не кончился. Вперед вышел богато одетый мужчина с злыми глазами. Он был вежлив и цедил слова:
— Приветствую, Мерджан-ага. Тебя не так-то просто найти.
— Рустем-паша, — таким же нарочито вежливым тоном отозвался Мерджан, и они с Кизюм поклонились.
— Ты арестован. Ты обвиняешься в попытке отравления Михримах-султан Хазретлери. У тебя в комнате в сундуке был обнаружен яд.
Мерджан не стал спорить, лишь отдал книгу Кизюм.
— Что это? — заинтересовался Рустем-паша.
— Гюльфем-хатун просила взять для нее книгу стихов из библиотеки, — ответил Мерджан равнодушным тоном.
Рустем открыл первую страницу и поморщился:
— Любовные стишки, — с толчком всучив книгу обратно Кизюм, он перевёл взгляд на старшего слугу. Мерджану скрутили руки и его повели по коридору.
— А ты, как тебя…?
— Кизюм.
— Кизюм. Не болтай. Негоже трепать имя светлейшей госпожи… Узнаю, что проболтался — накажу.
