***
«Точно помню день, когда все изменилось навсегда. День начала моего безумия. До этого единственным чувством к тебе была только благодарность. Ты изменила мою судьбу. Я был сыном сербского приказчика. Умел считать и писать. Когда мне исполнилось семь, вся жизнь перевернулась, словно ураган пронесся: в дом пришли янычары. Я не знаю, жив ли мой отец — с тех пор я не видел его; не знаю, что с ним стало. Узнаю ли я его, увидев случайно в городе? — детская память размыла его черты, навсегда оставив лишь ощущение дома: тепла и уюта, радости. Меня привезли в Стамбул и продали как вещь. Как же я ненавидел это место и всех его людей и, более всего, да прости меня, твоего отца! По его милости я был лишен семьи и самого себя. После оскопления я не понимал, кто я теперь. Что я за странный человек? Болью, мучением и унижением стало то, чему никогда не придавал значения. Во мне жили лишь чувства — ненависти к окружающему миру, злость и презрение к себе. Мир стал отвечать мне тем же. Побои старшего аги были способом донести до неразумеющих язык, как надо. Поклон, не смотреть, поклон… Каждый день одно и то же. Я перестал бояться боли, Любимая. Что еще кроме боли? Унижения. Насмешки твоего старшего брата Мурада¹, который евнухов за людей вообще не считал. Человеческий обрубок достоин ли внимания? Не больше, чем лошадь. Он выставлял нас, мальчишек, рядком, и начинал всячески издеваться над нами. Стрельба из лука, метание дротиков по живым мишеням — были его любимыми развлечениями. Раны перевязывались, и опять начиналось все по новой. В ночные часы в покои приглашал и наложниц, мы присутствовали. Поправлялии свечи, следили за огнем в камине, отгоняли опахалом насекомых. Так он хотел показать, чего мы лишились. Мы же ведь словно мебель, без глаз, чувств и голоса. Люди-тени. Увиденное не порождало зависти, вызвало лишь чувство брезгливости. Так пролетело три года. Я забыл, что такое игра, доброе слово. Ненавидел себя и думал, что все это страшный нескончаемый сон. А может я умер? Может, я попал в ад?»***
«Встреча с тобой в библиотеке изменила мою жизнь. Был большой праздник. Твой отец вернулся с победой из похода. Поэтому случаю были приглашены все его дети из санжаков и провинций. В те дни у слуг дворца прибавилось работы, для нас праздник стал тяжким бременем. Дети проводили время в саду и в развлечениях, все, кроме тебя. Ты хотела получать образование наравне с шехзаде и засиживалась в библиотеке. Дерзкая просьба, шептались во дворце: твой отец гневался, мать смущалась, что неправильно воспитала. Мне было велено отнести чистые пергаменты в библиотеку — в тот день я и увидел тебя впервые: ты что-то писала в длинном свитке. Ты была такой тоненькой и худенькой, но уже тогда настоящей красавицей. Тебе лет семь, наверное, было. На одном из свитков, упавших на пол возле тебя, я увидел знакомые закорючки цифр, каким учил меня отец когда-то. — Мальчик, ты знаешь, что это? — спросила ты. —Знаю, госпожа. Это цифры. —Сможешь решить? —Да, госпожа. —Помоги мне. Меркез эфенди по приказу отца специально мне так много задал, чтобы я не справилась. Если не справлюсь — не будет меня учить, как брата. Занятия с отцом мне пригодилось впервые за три года. Я решил все примеры, что были в свитке, мне это было в радость, словно вернуться в прошлое. Я тогда почувствовал себя живым, важным, способным на что-то по-настоящему достойное. Ты запомнила меня, Любимая, и просила за меня твоего отца. Кто я был до этого? Уборщик, принеси-подай, бессловесная тень, существо непонятного рода. Но ты увидела во мне то, что не видели другие. Ты дала мне шанс и изменила мою судьбу. С этого дня я стал молиться Аллаху впервые осознано, за тебя, за твое здоровье и счастье».***
«Меня направили учиться в Эдирне. Благодаря тебе я тот, кем я стал. Возможность учиться дала мне все! Высокий фарси, арабский, греческий, математика и ведение основ хозяйственных дел, история Османской империи и свод законов Канун-Наме². Физическая подготовка, основы рукопашного боя, разумное питание не дали моему телу раздаться вширь; я рос лишь ввысь, как упертая гордая финиковая пальма. Вместе с чувством благодарности к тебе зародилась теплота в моем сердце, ушла ненависть. К концу обучения я смог принять себя: смириться с телом, в котором теперь буду жить, смириться с тем, что я человек без рода и семьи, собственность османской империи. Все эти годы я мечтал служить тебе, но судьба решила иначе, у меня опять не было выбора — лишь подчиниться чужой воле. После возвращение в Топкапы меня назначили помощником писаря к Ферхат-паше, но и я должен был успевать продолжать обучение уже при Эндеруне. Времени свободного почти не оставалось, долгий сон - пустая блажь. Здесь во дворце я узнал, что ты вышла замуж и теперь живешь очень далеко в Конье. Это разбило мне сердце и я почти потерял всякую надежду увидеть тебя вновь. Что мне оставалось? Лишь молиться за тебя Аллаху. Только молясь о тебе я чувствовал, что моя новая вера обретает смысл. Один случай изменил все: смерть твоего отца. Мне было доверено оповестить о случившемся твоего брата С… Это я принес ему эту горькую и ожидаемую весть одним из первых. Он не мог меня наказать, но видеть рядом человека, принесшего такие вести, не желал. Ты же просила направить верного человека для помощи в управлении дворца в Конье. Так судьба свела меня с тобой вновь. Я был счастлив этой возможности; видит Аллах, я служил тебе честно и с полной самоотдачей, радуясь возможности отблагодарить за милость. Ты же не вспомнила меня. Что ж, твоя правда, прошло столько лет… Кто я? Лишь раб среди многих. Ты так и не узнала, что мы были знакомы прежде, а я не дерзнул напомнить тебе».***
«Когда кызылбаши³ устроили заговор и вошли в город, Конья была объята пожаром; ты одна не рыдала и не падала в обморок и точно знала, что нужно делать. Лютфи-паша участвовал в походе на Белград, нам с тобой пришлось справляться с бунтом. Ты четко давала указания, сохраняя хладнокровие в трудный час. Многие мужчины трусливо попрятались тогда, предали и сбежали. Ты не растерялась ни на миг. Я знаю, как трудно тебе было. Ты проявила мужскую волю. Тогда к чувству благодарности прибавилось восхищение тобой. Искреннее, не потому, что так надо. Наверное, тогда и начали зарождаться ростки безумного, запретного чувства во мне. Я не придал этому значения. Просто служил и восхищался тобой. Ты смогла подавить бунт в отсутствие мужа и перетянуть заговорщиков на свою сторону. Это было потрясающе! Когда же все закончилось, ты хотела посетить могилу вашей с Лютфи-пашой дочери — Неслихан, что умерла совсем малюткой. Я сорвал для тебя розу. Она одна расцвела после восстаний, но пожары не тронули ее. Твои пальцы коснулись моих. Это было мгновение. И тогда я умер и бездна разверзлась подо мной. Я впервые осмелился и поднял глаза, и наши с тобой взгляды встретились. Таким счастливым я не был никогда, и понять этого даже сразу не смог. Весь день я пытался прятать улыбку. Тело мое бросало в жар, и не было мне покоя той ночью, эту агонию тогда смог утихомирить лишь кинжал. Я провел им по груди, оставляя глубокий кровавый след. Муки тела отступили на время. Тогда я впервые понял в полной мере, что было отобрано у меня, ибо то, что терзало мое тело, было порождением оскопления. Мое желание было безумием, невозможным безумием. Жуткое отчаянье со смесью стыда и презрения к самому себе я испытал. Но это было лишь начало моих страданий. Ведь наступил новый день, и для тебя произошедшее ничего не изменило. Было страшно, казалось, любой может прочесть это переполнявшее меня радостно-восторженное чувство. Я боролся с собой и старался не смотреть на тебя при всех, но когда мы были одни — соблюдать правила становилось невыносимо. Казалось бы, куда ужаснее? Раб, влюбленный в госпожу. Что ж, по милости вашего брата С…И-паше было позволено жениться на вашей сестре Х… но в моем положении даже мечтать о таком было немыслимо и дерзко. Евнухи — это нечто постыдное, запретное и невозможное, словно неприкасаемые, прокаженные, что странно, ведь вы сами сотворили нас такими. Что мне оставалось? Смиряться, каждый новый день — смиряться. Я радовался возможности видеть и слышать тебя. Это все, лишь это наполняло мою жизнь светом».***
«Когда же из похода вернулся Лютфи, я познал, что значит ревность в полном смысле этого слова. Не было на земле человека, которого бы я ненавидел столь люто, как его. Всю ночь я не сомкнул глаз — меня терзали боль и отчаянье. Он мог дотрагиваться до тебя по праву мужа. Все было правильно, но мой разум отказывался это понимать — это не поддавалось воле и ввергало в пучину такой злобы, что я не испытывал доселе. Лишь одно меня утешало: наверно, ты счастлива. Когда же утром я увидел твои потухшие глаза и следы у тебя на шее, мне остро захотелось убить его самым медленным и жестоким из способов. Этот человек мог прикасаться к тебе и делал это грубо. Он мучил тебя. Тяжело было жить и осознавать, что ты страдаешь. Он не заслуживал тебя. Не понимал, насколько ты умна и прекрасна. Разве можно рвать лепестки розы, сминая, уничтожая душу цветка так беспощадно? Да покарает его Аллах!»***
«Когда рождалась Эсмахан, я решил, что, если роды пройдут для тебя плохо, я убью его. Слышать твои крики было словно самому испытывать боль. После рождения Эсмахан ты стала отказывать ему в посещении своих покоев под разными предлогами. Это сняло большой камень с моей души. Знать, что ты не с ним. Даже дышалось легче. Одна из служанок в те дни разбила вазу, Лютфи забил ее осколком насмерть. Слуги стали его бояться. Решение пришло случайно, на невольничьем рынке его глаз жадно упал на одну из продающихся рабынь. Я купил ее и подослал прислуживать к нему. А ночью она осталась у него в покоях. Через какое-то время я сменил ее на другую. Лютфи не мучил тебя более, перестал срываться на слугах дворца. Плохо ли я поступил? Грешно ли? Я сделал это для тебя. Молчал, зная, что правда оскорбит тебя. И все во дворце молчали, поверь — я следил за этим. Каждый из нас не свободен по-своему, — понял я тогда. Ты стала мне ближе».***
«Тяжело быть рабом не имея своей воли, не имея возможности распоряжаться своей судьбой. Быть влюбленным рабом — это значит каждый день напоминать себе, кто ты. Каждый божий день душа моя противостояла и боролась, билась, словно заключенная в клетку. В рабском пресмыкании и повиновении рождалось что-то другое. Недопустимое мужское. Желание прикоснуться к тебе, ощутить теплоту твой кожи, чего быть не должно. На это не было у меня никакого права. Я стал позволять себе смотреть на тебя, мельком и вскользь: узреть твои лицо, глаза — хоть на миг. Когда же я перешел в служение в Топкапы, мы стали часто оставаться наедине, без охранников и дежурных служанок; я стал смотреть на тебя открыто, не сразу — постепенно, раз за разом все дольше. По факту я перестал быть твоим рабом, твоей собственностью: я ходил в твой дворец и служил тебе — потому, что это был мой собственный выбор. И ты изменилась в своем отношении ко мне: я стал посвященным в твои тайны, стал советником, вестником и соучастником во всем. Именно в эти ночные часы во дворце, когда ты сидела уже в простом шелковом синем халате, с распушенным черным каскадом кудрей, что томились весь день в драгоценных заколках и тугих узлах прически, — они словно были выпущены на волю свободной волной. Твои глаза так сверкали в свете свечей — никакой алмаз не сравнится с ними. А еще аромат твоих духов: почему-то именно в эти вечерние часы я ощущал его очень хорошо. Пьянил меня запах этот сильнее вина, и я обманывал себя, что ты делаешь это для меня. Ты была словно нимфа, уставшая греческая Артемида, спустившаяся на землю. Совсем не госпожа, ведь ты разговаривала со мной так просто, обращаясь только по имени. Эти часы я любил больше всего. Именно в эти мгновения был счастлив. И да, я позволял себе поднимать глаза и смотреть на тебя, мельком, вскользь, ведь рядом не было никого более. Я смотрел — ты была прекрасна в свете свечей, Любимая. Обеспокоенная заботами, борьбой — ты была прекрасна! Отчеты из Амасьи по присланным обозам с провизией не сошлись с тем, что прибыло на самом деле. Мне надо проверить еще два свитка. Где мне взять силы, зная, что я не увижу тебя, моя госпожа, ни сегодня, ни завтра, и, наверное, уже никогда...»***
«Айше Хюмашах так напоминает маленькую Эсмахан. Она на днях от служанок спряталась в сундук — весь дворец переполошился, разыскивая ее. Помнишь день, когда потерялась маленькая Эсмахан? Лютфи был тогда в очередном походе, а она пропала. Как мы сбились с ног, разыскивая ее! Как ты боялась, что ее похитили и мучают. Ты уткнулась тогда головой мне в грудь. Мне так хотелось тебя обнять, но я не посмел. Так мы и стояли. Я чувствовал запах твоих волос: лаванда, жасмин и лимонник. Позже я разыскал похожие масла в память об этом мгновении, но точно такие же на нашел. Было еще что-то, только твое. Так сокровенно… Ты была так близко, я сжимал до боли кулаки, и ногти впивались мне в ладонь. Жалею, что тогда не обнял тебя, не решился. Это тяжело мне далось. Целый день мы ее искали, а нашлась она под вечер, в глубине сада, на яблоне. Залезла высоко, а слезть сама побоялась. Как ты смеялась тогда, даже ругать ее не стала. Малышка так устала висеть на дереве, что, когда ее удалось достать, она вскоре уснула у меня на руках, и я нес ее до самых покоев дворца, а ты шла рядом. Такое странное было тогда чувство теплоты и чего-то родного. А помнишь, мы были на море, и она шлепала босыми ногами, рассыпая весело брызги? Надеюсь, Эсмахан здорова. Надеюсь, ее жизнь сложится счастливо. Помнишь, как в один из вечеров уже здесь, в Стамбуле, ты поделились со мной своей радостью, какая она уже большая, что цитирует целые отрывки из Корана? А сейчас уже невеста. Мне тоскливо без вас… Вы были мне домом. Здесь я чужой, и все чужое. Что мне осталось? Лишь воспоминания о былом. Что ж, они так просто не смирятся, я знаю, придумают что-то еще. Скоро все закончится. Прости, я, похоже, не смогу исполнить твой последний наказ в полной мере».***
«О, Аллах! Я бессилен воздать тебе хвалу так, как Ты того достоин. Как часто рядом идут любовь и смерть. Только одним достается радость и любовь, а другим — смерть и забвение. Помнишь ли ты обо мне, Любимая? Еще один день без тебя. Еще одна ночь. Сегодня ночь Бараат⁴. Я плохо помню родителей своих — я был совсем ребенком, когда потерял их. Да простит меня Аллах, если я был непочтителен к ним. Я не пил крепкого вина, не совершал колдовства, не ходил к блудницам. Но я много совершил для тебя, моя госпожа, очень много. Непростительно много. Аллах, наверное, карает меня за все мои прегрешения этой разлукой с тобой. Я сгораю в этой тоске, словно на костре в Джаханнаме⁵, и шепчу в темноте твое имя вместо молитвы. Астагфируллах⁶.***
«Прошел Ураза-Байрам, за ним потянулись длинные серые дождливые дни. Тусклые и безрадостные, без новостей, без ответа от тебя. Вот уже второй месяц нет ответа — наверно, размыло дороги, — я живу надеждой, что дело только в этом, и ты здорова. Моя радость, моя печаль, моя тайна, моя боль. Я вспоминаю вновь и вновь день нашего расставания, день горести и счастья, когда правда открылась мне. Если умру вскоре — буду жалеть лишь о том, что не увидел твоих сверкающих глаз, что не затмят и не восполнят для меня ни изумруды, ни звезды, ни тысячи сияющих солнц — лишь один твой взгляд. Только он моя отрада. Надеюсь, ты здорова, да продлит Аллах твои годы, и письмо от тебя скоро придет. В нем не будет того, что хотелось увидеть, но оно от тебя, и это уже целый мир».***
«Моя Светлейшая госпожа, жизнь моя, моя печаль, мой свет, моя радость. Из праха забвения ты меня подняла, твое письмо, словно благодатный дождь после засухи, исцелило мое страдающее иссохшее сердце, влило в него радость».***
«Мучительная любовь, постоянная борьба с собой. Не смотреть, не поднимать головы. Не верь, что у евнухов нет желаний. Желание коснуться тебя всегда было сильным, невозможность этого делало его еще острее. Безумие. Наваждение. Пытка. Сейчас просыпается день, я слышу призыв муэдзина к молитве. Солнечный свет проникает в комнату, на стол, заваленный письмами и отчетами. Иногда ранним утром я представляю тебя, утопающую в мягких подушках: твои длинные черные волосы распущены и обрамляют лицо. Ты прекрасна. Солнечный луч пробирается сквозь оконную решетку, скользит по алым сомкнутым губам, по твоей щеке. Он ласкает бесстыдно твою шею, спускаясь все ниже, касаясь нежно твоей груди и дальше по животу все ниже, гладит твои округлые бедра. И вот на твоем лице появляется томная улыбка пробуждения. Я верю, что это был добрый сон. Он ласкает твои губы теплотой, ему можно целовать тебя. Почему солнечному лучу позволено так много? Я знаю, что скоро умру. Уже второе покушение за неделю — однажды я дрогну, мой опыт и силы подведут меня. Я не боюсь смерти. Я был счастлив, пусть всего миг, но был любим тобой. Жизнь моя имела смысл. Знаю, я сделал все, что было в моих силах. Лишь об одном я жалею, — что никогда не стану солнечным лучом, что будит тебя по утрам».