***
Кизюм ошибалась. Еще одному человеку, было не все равно, что стало с Мерджаном. В вечер его ареста Фахрие давала последние указания служанкам: свечи обновить, принести фрукты и шекерпаре с миндалем, взбить подушки. В покои зашли Михримах-султан и Рустем-паша продолжая свой разговор. Главная калфа бросила последний взгляд на прибранные покои и, хотела спросить, не нужно ли чего, и застыла, ожидая удобного момента. Ее не замечали. — Где он сейчас? — спросила Михримах-султан. — В темнице. — Он сознался? — Нет. — Значит, следует допросить его получше! Его надо убрать любой ценой! Его присутствие невыносимо. А если моя тетушка опять что-то затевает? Мы должны бить на опережение, нанести ей удар, отрубить этой гидре все щупальца. Тогда она уползет к себе в нору и я точно смогу быть спокойна. Фахрие понимала, что речь могла идти только о Шах-султан, а значит, досталось Мерджану. Сердце забилось тревожно, но лицо не дрогнуло. Рустем-паша меж тем перешел на такой ласковый тон, что Фахрие решила, что пора незаметно удалиться. — Госпожа, свет очей моих, я все сделаю. Не стоит беспокоиться, — он поймал руку Солнцеликой и хотел поцеловать. Михримах вытянула ладонь из цепких пальцев и отошла. — Ни о чем более не могу думать, пока моя мать не найдется! Фахрие-калфа, ты еще здесь? — Будут ли указания какие, госпожа? — Нет, можешь идти спать. Фахрие с поклоном удалилась. Соображала она всегда быстро и четко, поэтому перво-наперво направилась к лекарше, а затем лишь в темницу, что располагалась в подвалах рядом с янычарским корпусом. Вход охраняли двое: первый — старый, лет за сорок, с вислыми усами и густой бородой, второй — молодой, совсем безусый. Проход они ей загородили, скрестив ятаганы¹. — Да вы знаете, кто я? Я калфа самой Михримах-султан Хазретлери! — Не велено никого пускать. — Приказ султанши. Она хочет убедиться, насколько хорошо допросил старшего слугу Рустем-паша. — Не велено. Фахрие вздохнула и достала мешочек с акче. — А так?! Тот из них, что был постарше, перехватил мешочек, кивнул младшему. Стражники расступились. Фахрие зло усмехнулась — здесь всё покупалось и продавалось. Все как в трущобах: те же законы жизни, только почище да понаряднее. Она глянула вниз на ведущую во тьму каменную лестницу. — Проводить?! — весело спросил тот, что помоложе. И тут же получил предупреждающий толчок в бок от старшего. — Нет. Факел дайте. В какой он камере? — Дальше иди, — крикнул ей охранник. — В конце самом, предпоследняя камера. — Если Рустем-паша спросит — меня тут не было. Михримах-султан не хочет, чтоб паша знал об этом. Янычары кивнули и Фахрие стала медленно спускаться в подземелье. В темном коридоре было зябко и пахло сыростью. Камеры в темнице дворца основном пустовали. Свет факела выхватывал в темноте то одну, то другую деревянную дверь с маленьким окошком. К одной из дверей, привлеченный шумом подошел Хасан. Его, с двумя подельниками содержали здесь же. — Ты ко мне, красавица? Подойди ближе, не обижу. Но Фахрие не вздрогнула и даже не повернулась в его сторону. Она уверенно шла все дальше по коридору. Неприятный сырой запах становился сильнее, а руки продрогли от холода. Похоже, они упекли старшего слугу в худшую из возможных камер. Она дошла до конца, перехватила факел другой рукой, разминая уставшие пальцы. Тут был тупик, дальше идти некуда. Фахрие покрутились на месте и решилась позвать: — Мерджан? Мерджан-ага! Мерджан подошел к решетчатому окошку камеры. Лицо его было в синяках, глаз заплыл, он морщился от света факела. — Ты?!.. Чего я удивляюсь, ты везде пройдешь! — вместо приветствия, хриплым, но ироничным тоном ответил старший слуга. — Ух, какой красивый стал, — в тон ему ответила Фахрие. — Всегда знал, что вкусы у тебя странные. — Рада, что живой. — Думаю, радость будет недолгой. Она просунула в окошко флакончик. — Ты решила наконец-то меня убить? Что ж, сейчас самое время. — Михримах-султан недовольна тем, что ты не сознался. Это опий, тебя будут пытать скорее всего. Мерджан удивленно посмотрел на нее, кривая улыбка едва заметно тронула его губы. Не ожидал, видно. Он должен был ее убить после измены Шах Хубан, но не сделал этого. Почему? Может, слишком они были похожи — это роднило. Она же, со своей стороны, не рассказала про него Хюррем-султан. Так установился хрупкий мир, полный язвительности и взаимопонимания. — Не надо было. Ты сильно рискуешь. Не ходи более. Считай, что мы квиты. — Со своими долгами я сама разберусь. Фахрие поймала напряженный взгляд Мерджана. Повисло молчание. Она знала, что он не спросит. О ее мотивах старшему слуге явно думать не хотелось, правда бы все усложнила, и он сменил тему без уточнений: — Бали-бей? — Съехал из дворца на постоялый двор, — сразу поняла Фахрие. — Он не станет вмешиваться, чтобы не обострять конфликт с Рустемом-пашой. — Шах-султан сможешь через Гюльфем-хатун передать? — Нет, слишком рискованно. Если меня поймают с письмом или увидят с ее посыльным — это будет последнее, что я сделаю в своей жизни. Мрачный Мерджан лишь кивнул. Больше он никому не был нужен и надежд не оставалось. Лучше бы Фахрие принесла яд — быстрее бы все закончилось… — Я придумаю что-нибудь, — подбодрила Фахрие, кивнув на прощание. — Будь осторожна, — вслед сказал ей Мерджан. Фархие улыбнулась, но никто не увидел — темнота подземелья скрыла это.***
Для Кизюм неделя пролетела в заботах и беготне. Терзаемая чувством неотвратимости, что это конец и Мерджана не выпустят никогда, она стала частенько заходить в библиотеку и прочла все его письма. Читая их, поражалась, каким на самом деле оказался Мерджан, сколько тайн хранил. Невольно думала и о своем брате. Айгуль никогда не обсуждал с ней проблемы, повлекшие оскопление, она никогда не задумывалась, каково ему из-за этого. Зато свои проблемы всегда вешала на него с лихвой. Ее приходилось прятать, выручать. А ему-то каково было? Любил ли он кого-нибудь? Сколько страданий и боли в этом служении! Со следующем обозом надо написать ему письмо, узнать, как он там живет с приездом шехзаде? В библиотеке она часто сталкивалась с ученым, художником-картографом Матракчи Насух-эфенди. — Ты нашел ответ, что есть любовь? — спросил эфенди однажды. Кизюм вздохнула и все же ответила: — Это такое… такое сложное чувство, делающее человека самым счастливым и самым несчастным. Когда любовь уходит, то как в кувшине с трещинкой, через которую вытекает вода, уходит все светлое и приходит пустота, да такая, с которой не знаешь, как сладить, как наполнить, чем… я, наверно, все не так говорю. Да? — Мне жаль. Прими этот опыт с мудростью. Потери делают нас сильнее, закаляют. Любовь — широкое понятие. Ведь любить можно дело, которым занимаешься, можно и Аллаха, и книги. Силу, что дает любовь, направить можно в разное русло. Что ты читаешь сейчас? — Еще не решил. Не хочу больше про любовь. — И в войне, друг мой, нет утешения. Ищи ее в душе. Попробуй взять Джалал ад-Дин Руми. Он странствовал с дервишами и познал истинную радость и любовь. Любовь к Аллаху. Так постепенно началась их дружба. Матракчи Насух-эфенди советовал книги, а потом обсуждал их с Кизюм. Кизюм же, закрывшая свое сердце и потерявшая друзей, чувствовала себя очень одинокой, беседы эти её утешали.***
Фахрие, уставшая ругаться с нерадивыми новенькими, возомнившими о себе, что раз попали в гарем, то и работать они не обязаны, а созданы только для удовольствия и отрады глаз, раздав наглым девицам пощечин и отправив одну особенно дерзкую на фалаку², зашла в дворцовые кухни. Поздоровавшись с Сюмбюлем и Шекером-агой, калфа передала распоряжения Михримах-султан относительно ужина, обсудила последние сплетни и как бы невзначай спросила: — Где это ваш друг Кизюм? Раньше здесь всегда ошивался. — Ай, шайтан его раздери! — поморщившись, словно от пересоленного блюда, недовольно ответил Сюмбюль. — Этот неблагодарный мне больше не друг. Совесть, наверное, заела, носа и не кажет сюда. Я его в такие покои устроил, а он на меня кинжалом махать! Это ж надо, а? — И ты ему это так простишь? Старший Ага гарема! — Аллах все видит! Вот и грехи старшего слуги он заметил. Шекер-ага глянул на него строго. Запрет не обсуждать Мерджана был един для всех. И Сюмбюль быстро его понял и сменил тему. — Зазнался, как со старшим слугой в покоях-то пожил, сильно грамотный стал. Мы ему теперь не ровня. Все в библиотеке, говорят, просиживает, нашел себе нового друга, аж самого Матракчи Насух-эфенди. — Вот как? Какой молодец-то! — Да, малой не промах оказался. Далеко пойдет. Фахрие впитывала, как губка, очень внимательно все, что удавалось услышать. Во дворце любая мелочь может стать важной. Вот и сейчас, не достигнув цели, она порадовалась полученным новостям.***
Больше всего Кизюм не любила приход регул. Нынче из-за переживаний и потрясений цикл совсем сбился и все произошло внезапно. Пришлось среди ночи встать и, тихонько крадучись, пока все спали, отправиться в хаммам. Туда, где мылись евнухи-посыльные, она пойти побоялась, так как порой туда захаживали и янычары. Кизюм смутно помнила дорогу, которой носил ее Мерджан, и помучившись немного, нашла рычаг, открыв подземный ход. Незамеченная, как ей казалось, прокралась в бани служанок. Фахрие делала последний обход и ее привлек шум в хаммаме. Насколько она знала, быть там никого не должно сейчас. Она неслышно отворила дверь и заглянула в предбанник. На ловца и зверь бежит. — Ну здравствуй, Кизюм-ага. — Здравствуйте, — Кизюм вздрогнула и поклонилась. Эта калфа видела ее обнаженной. От воспоминаний стало неловко. — Решила свои проблемы? — Старший слуга помог. Их арестовали. — Хорошо. Значит, выродков поймали и по дворцу можно спокойно ходить. Как думаешь, Мерджан-ага много своих дел отложил, чтобы решить эту проблему? Наверное, по библиотекам книжки читать не шлялся. Ты должна ему помочь! — Я? Да чего я могу-то? —Сходишь к нему. Кизюм в ужасе округлила глаза. Фахрие продолжила, не замечая: — Его перевели из темницы дворца в зиндан семи башен. — Почему? — Так делают специально. Он ни в чем не сознался. Для вынесения приговора улик мало. Его судьбу будет решать повелитель, когда вернется из похода. Зиндан — это каменный мешок, оттуда редко кто выходит. О неугодном человеке забывают, и там просто умирает с голоду. Отнесешь ему еды и вот это. — Фахрие достала из-за пазухи маленькую склянку. — Что это? — Маковое молоко, успокаивает боль, порождает фантазии. Его дают Джихангиру. Я слышала, что Рустем-паша сломал Мерджану пальцы. Ему понадобится. — Какой ужас! И он при этом ничего не сказал?! Откуда ты все знаешь? — Работа такая. — Как я туда пройду? Кто меня пустит? — С Матракчи поговоришь. О вашей дружбе уже болтают вовсю. — Но при чем тут Матракчи-эфенди? — Он дружит с Бали-беем. Только он может помочь. Больше никто. — А ты не можешь? — Нет. — Да как я его… что я скажу? — Не знаю, мне все равно. Наври, что влюбилась и жить без него не можешь. Поэты любят такие истории. Может, о тебе поэму сложат. Мерджан помог тебе, так? Твоя очередь. — А твой какой интерес? — Долго рассказывать, — усмехнулась Фахрие. — Нас многое связывает, ты не поймешь. — А я думала, ты его убить хотела. — Много думаешь.***
Кизюм волновалась, ожидая Матракчи в библиотеке: а вдруг не придет? А вдруг ее Окуль-ага увидит? Она и правда слишком часто тут бывает. Когда же Матракчи пришел, врать ему она не стала. Рассказала без подробностей, что очень обязана старшему слуге, хотела бы его навестить и просит передать Бали-бею ее просьбу. Насух-эфенди был сильно удивлен, вспомнилась ему старая история со шпионкой Садыкой. Смутное темное подозрение стало мучить его: «Не специально ли встречи эти в библиотеке были подстроены, а он, наивный дурак, опять попался?» На разговор с Бали-беем шел с тяжелым сердцем. Не хотелось быть опять слепым оружием в чужих руках. Встретившись в харчевне, старые друзья обсудили новости и неожиданный приезд Рустема-паши, тут-то Матракчи ввернул про старшего слугу. Бали-бей об аресте ничего не знал, так как на следующий же день, из-за приезда Рустема-паши, выехал из дворца по просьбе Михримах-султан, опасавшейся ревности мужа. Малкочоглу в историю с отравлением не поверил: — Да и она бы никогда за такое его не простила. — Кто? — Прежняя его госпожа Шах-султан. Для нее семья, человек ее крови, имеет первейшее значение. Мне кажется, что Шах-султан он верен даже больше, чем повелителю. Было время, я в нем сомневался, но служил Мерджан честно, придраться не к чему. За всем этим стоит Рустем, я не сомневаюсь. Какой у него в этом интерес, даже докапываться не хочется. — Все ведет к тому, что юная Михримах это все придумала сама. Ты помнишь, как она тебя изводила? Ей коварства не занимать… Ладно, молчу. Запутано-то как. Пойди разбери. Не люблю я это все. — Я тоже, мой друг, признаться, подустал от этих игр. Душно и тошно. Не для меня жизнь в столице, мне б на поле боя… Да что там. Вот найду Хасеки и все, уеду. Домой вернусь. Помолчали. Матракчи подумал, что его друга терзает та же беда, что и Кизюма-агу — тоска разбитого сердца, — но ничего говорить не стал. Малкочоглу был взрослым мужчиной, который и сам все прекрасно знал. Бали-бей думал, как помочь Мерджану, не навредив еще больше. Озадачило его и то, что Матракчи считает Кизюм евнухом. Малкочоглу хитро посмотрел на друга, провел, задумавшись, по усам, и все же говорить, что Кизюм — девушка, не стал. Уж больно личная тайна, не правильным ему это показалось. — Что ж, Кизюма-агу я знаю, как помог ему старший слуга, мне тоже известно. Не бойся, Кизюм не шпион, — Бали-бей весело глянул на Матракчи. — Такая возможность насолить Рустему-паше. Враг моего врага — мой друг. Пусть у входа сошлется на меня и покажет вот это, — Бали-бей снял с руки перстень. — Отдаешь мое кольцо с родовым гербом. Пусть покажет страже. Этот герб развевался на флаге в битве при Мохаче. Его все знают.***
Крепость Едикуле — мрачная, большая и состоящая, как сказала Фахрие, из семи круглых высоких башен. Во дворце Окуль-аге Кизюм соврала, сказав, что у нее тайное поручение от Бали-бея, ей надо отнести письмо. Отпустили. Впервые она вышла за пределы дворца в шумный Стамбул. Город был совсем другим миром, как казалось Кизюм, живущий своей собственной жизнью и проблемами, далекими от дворца. Чтоб дойти до крепости надо было пересечь город. Дорога была долгой, к концу пути подошвы ног словно горели. У ворот крепости ее сначала пускать не хотели. Но имя Бали-бея имело волшебное свойство, словно в сказке «Сезам откройся». А когда она показала кольцо - уважительно глянули на нее и внутри крепости: посланник самого прославленного Бали-бея! Ее повели по узким круглым коридорам, свет факела дрожал по темным стенам, открывая неприятные картины: проступающие на каменных стенах следы крови, зеленой плесени, висевшей белой плотной паутины. Было нестерпимо холодно, и она невольно позавидовала теплому, явно на войлоке, а, может, и на меху халату провожающего ее. А запах! Спаси Аллах! Мерзкий, со смесью гнили, человеческих испражнений и чего-то тошнотворно-сладкого. От всего увиденного Кизюм охватил острый животный страх: стены давили, нестерпимо хотелось убежать, повернуть назад. Она старалась перебороть в себе это желание, ведь так было надо для Мерджана. Видно было по реакции стражи, что приходят навещать задержанных не часто. Провожающему ее охраннику хотелось пообщаться, и он все молол и молол языком, не особо думая, приятно ли его слушать: «тут многие люди давно сидят. Ты не думай, у нас тут не только преступники, но и вероотступники, что мусульманскую веру не признали, работать не хотели, вели себя дерзко. Вот их к стене и приковали… Так, веришь ли, с самой дворцовой кухни присылали яства, дабы эти неверные пленные прониклись, как живут последователи пророка… Да и послы тут, бывает, сидят — не долго правда, месяц-два… …И тогда про польского посла и вовсе забыли. Так и сидит где-то здесь, уж не помню, сколько. Как на еду ему перестали содержание присылать, так туда дорогу и забыл, чего, забот, что ли, мало?» Кизюм слушала все это и ужасалась. «Вот особо глупых вниз кидают, на железный шест. Умирают не сразу, долго там висят проткнутые неверные, стонут, дабы поняли перед смертью всю свою глупость». — Пришли. Вот тут у нас да, новенький, — радостно проговорил бледнолицый сутулый охранник, убрав доски с круглого отверстия в каменном полу. — Да как туда спускаются?! — с ужасом уставившись во мрак, спросила Кизюм. — На веревке, всего делов-то. За узниками, правда, не часто приходиться лазить. Больно их, ослабших, доставать муторно. Да тебе это и без надобности. На вот, на веревке ему еду спусти и все. — И в таком месте находится живой человек?! — А чего? Охраняется надежно, чего еще-то надо? Кизюм наклонилась к темному отверстию и позвала: — Мерджан-ага? Ты там? Темнота молчала. Кизюм снова позвала, на это раз громче. Лишь на третий раз старший слуга отозвался, будто бы чужим хриплым голосом: — Да. — Это я, Кизюм! Ох, и не просто к тебе было сюда пробраться! Я тут еду принесл… Принес, — осмотрительно поправила себя. Она привязала узел с замотанным в платок пирогом и кувшином к веревке и долго опускала вниз, пока не раздался тихий стук. Молчание. — Там кроме пирога еще и маленькая склянка. Это тебе тут Фахрие какое-то молоко наказала передать. Я не сильно запомнила, но вроде помогает от болей. Ты как там? — Спасибо. Бывало и лучше, — глухим голосом ответил Мерджан. — Мерджан-ага, я еще приду. Вы там не падайте духом, примите это… ну с этим… с мудростью все. И вам Аллахом воздастся. С тяжелым и горьким чувством возвращалась назад Кизюм. Никогда она еще не радовалась так солнечному свету, как выйдя из жуткого смрадного подземелья. «Старший слуга дворца и такая судьба! Как же так? Несправедливо!» Когда она подошла к восточным воротам Топкапы, солнце уже садилось, окрашивая небо в ярко-алый. Кизюм порядком устала, никуда не смотрела и мечтала лишь скорее размотать свой матрас и забыться крепким сном. Забыть навсегда, что увидела и услышала. — Постой, ага. Кизюм обернулась. Перед ней стоял юноша, приносящий письма Шах Хубан, в темно-сером запыленном халате. — Я ищу старшего слугу Мерджана-агу, но никто толком мне ничего не говорит. А сегодня даже во дворец за ворота не пустили. Помню, ты жил с ним в одной комнате. Где сейчас Мерджан-ага? Позови его! Разговаривать с посыльным Шах Хубан султан приравнивалось во дворце к измене. Кизюм вздохнула. А если это конец, и Мерджан никогда не выйдет из темницы? Она так и не узнает… Разве это справедливо? — Говорить о том, где старший слуга, запрещено. Я напишу письмо. Подожди меня здесь. Опрометью пробежала она мимо охраны, показав смятую дорожную. В библиотеке ее охватил страх и сомнение, правильно ли она поступает. За эти письма Шах Хубан султан могла повелеть казнить Мерджана. Хотя, если подумать, у него и сейчас надежд на освобождение не много. Пусть она хотя бы узнает правду. Была еще одна причина: Кизюм к письмам его привязалась. Ей нравилось их перечитывать и расставаться с этим сокровищем не хотелось. Может, Шах Хубан султан поможет ему? Может, это шанс? Ее письма растрогают и… Султанша приедет и прикажет его выпустить. Кизюм подняла мраморную плиту и с тяжелым сердцем вытащила книгу. Поспешно вернувшись к воротам, она вручила посланнику султанши книгу с письмами Мерджана, завернутую в простой холщовой мешок с наспех нацарапанной запиской на клочке пергамента. «Мерджан-ага был арестован по обвинению Рустема-паши в отравлении Михирмах-султан и заточен в темницу Едикуле».