***
— А сегодня приходил Кадий-эфенди и всех расспрашивал о тебе. Даже, говорят, саму Михримах-султан. И меня спрашивал. Я честно рассказала, что яда у тебя никогда не видела. Что был обыск у нас в комнате, когда пропало ожерелье, и тогда яда не было. А потом мы с тобой Хасана ловили, что может подтвердить Бали-бей. Да вообще ты весь день занят отчетами, некогда тебе ядами заниматься. Говорят, Рустем-паша очень злой ходит, ведь Кадий-эфенди обо всем, что услышал, обещал повелителю написать. Я вот уверена, тебя скоро отпустят. Ты рад? Но темнота по-прежнему молчала. Наверное, их отношения можно было считать испорченными навсегда, если бы не случившееся горе. Из Манисы пришел обоз с продовольствием и письмами. И горький показательный плач разнесся по Топкапы — умер шехзаде Мехмет от оспы. Среди писем было и от Барибаши-аги. Так общий траур стал личным, страшная хворь не пожалела и ее брата Айгуля. Хотя кому было дело до мелкого евнуха-уборщика?.. Барибаши и тот написал ей о брате явно из желания выслужиться, раз она в самом Топкапы теперь. Во дворце все оделись в темное и говорить-то стали тише и только о том, каким добрым и умным был юный шехзаде: «Что за славного возможного правителя мы все потеряли?». Долго решали, кто понесет такую тяжкую весть султану Сулейману, в итоге решил жребий. Путь был не близкий. До возращения повелителя хоронить его старшего сына от любимой Хасеки боялись. Его тело прибыло в железном саркофаге и было размещено в мечети Беязыт. Кизюм, чтобы попрощаться, никто, конечно, тело брата не привез. Вряд ли она узнает когда-нибудь, где его похоронили. Кизюм пришла к Мерджану и, опустив веревку с укутанной в платок снедью, долго молчала. А потом ее как прорвало от долго сдерживаемого горя: — Умер шехзаде Мехмет. Оспа, проклятая хворь, всех ровняет. Теперь о тебе, похоже, не скоро вспомнят. А еще… хворь забрала моего брата Айгуля… — Кизюм всхлипнула. — Его вообще-то Имр звали. Мы из Збышека. У нас большая семья была, аж двенадцать человек. Мы с Имром последыши. Он всего-то на полтора года меня старше. Мы с ним всегда вместе бегали. И сусликов ловили вместе, и купаться на реку с его друзьями ходили… Я всегда ходила как мальчишка — в штанах да рубахе, — так сподручнее. А однажды, когда все на покосе были, мы в печке шишигу ловили. Перемазались как чертяги, вот мамка наругала-то тогда! Уши долго болели… И когда янычары пришли мы вместе в печке спрятались… я не видела, как было. Только крики остались в памяти о том дне. Дикие крики сестер. От ужаса я в руку брата так крепко вцепилась, что когда нас нашли, никак не могли растащить. Так и были вместе все время. У меня никого больше не осталось в целом мире. Никому я не нужна, — Кизюм заплакала. — Мне жаль твоего брата, Кизюм, — Раздался из темноты голос Мерджана.***
Пролетел Рамадан. Наступил месяц сафар. Кизюм, в проблемах, разрывающих на два поля, и недавно обрушившемся не нее горе, совсем не обратила на это внимание. Дни, казалось, как прежде стояли еще теплые; незаметно, но день ото дня постепенно небо все сильнее заволакивало длинными тягучими серыми облаками. Дожди стали идти чаще. Листва желтела и опадала, увядала трава. Ранним утром Кизюм, выбежавшая с письмом в казначейство, обнаружила на лужицах тонкий, звонко трескавшийся под туфлями лед, и от залезающего под халат холода поежилась. Надо бы Мерджану купить теплых вещей, как он там? В подземелье, наверно, еще хуже сейчас. Все сегодня ходили какие-то злые и напряженные, что-то назревало. Сегодня должны были выдавать жалованье. В казармах было удивительно шумно. Били, и стучали, и что-то кричали. «Силы много — девать некуда» — подумала, отмахнувшись, Кизюм, не придав этому большого значения. «Вот побегали бы с мое, так и сил бы на остальное не хватило». Но когда бежала с письмом из казначейства в гостевые покои пашей, с удивлением заметила, что шум не стихает, а на дорожках совсем не видно людей. Она еле достучалась в жилую часть дворца, ворота осторожно слегка отворились. — Чего это вы?! Чего заперлись?! — Бунт! — Что?! — Янычары взбунтовались. Янычары были силой и слабостью Османской империи, словно заряженная пороховая бочка. Истосковавшиеся без похода и выездов на охоту, мучившиеся от безделья и изнывающие от скуки — довольно было малейшего повода. А сейчас, когда повелитель был в походе, они почувствовали себя раскованнее и невыплата жалованья стала тем самым запалом, провоцирующим взрыв. В отсутствие повелителей в Топкапы бунты случались чаще. Старожилы гарема, привыкшие к любым потрясениям, приняли полагающиеся в этой ситуации меры. В женской части, выходившей в сад, повесили на ворота большой замок, сам же гарем был закрыт двойными крепкими железными дверьми на тяжелый засов. Кухни, административный корпус, жилые комнаты служилых евнухов, гостевые покои — попали под главный удар. Янычары, словно бешенные собаки, сорвавшиеся с цепи, резали всех, кто попадался под руку. Грабили гостевые покои, шумели и крушили все вокруг. Кизюм с остальными евнухами сидела на полу в общей жилой комнате и молилась, мешая суры с тревогами: «Где же Рустем-паша, почему он не выйдет к бунтовщикам?». Наступившая ночь, вопреки всеобщему ожиданию, покоя не принесла. Паши казначейства закрыли остатки акче в железные сейфы и закопали ключи. Именно сейфы сейчас и крушили янычары, пытаясь взорвать дверцы. От искр начался пожар, загорелось несколько деревьев в саду. Запахло гарью. Из решетчатого окна евнухи наблюдали завораживающее жуткое зрелище от горящих трескавшихся деревьев, но дать янычарам отпор никто не решился. Гулкий, мощный удар заставил всех вздрогнуть. Звук повторился. Кто-то долбился, похоже, сваленным деревом прямо в двери жилых комнат евнухов, окованных железом более для красоты, чем для защиты. Потом еще один удар! — Кизюм! Кизюм! Слышишь меня?! Я знаю, ты там! Ты мне за все ответишь! — раздался громкий вопль Хасана. — О Аллах, сохрани! — Кизюм в ужасе попятилась к двери. Дворцовые тюрьмы, значит, были открыты. — Выдайте мне Кизюм и никто не пострадает! Кизюм не дослушала — она выбежала в коридор и бежала, бежала, плутая в темноте — факелами никто не озаботился. Местами еще еле тлели старые, давая лишь слабые очертания вокруг. «Бежать! Куда бежать?!» Сердце бешено колотилось в груди. Только один был выход. Кизюм нашла злополучное в стене кольцо, повернула и юркнула в подземный ход. Там она проблуждала бесконечно долго, прежде чем смогла выбраться в Ташлык. Остаток ночи она просидела на полу возле комнаты Фахрие. Калфа пришла лишь под утро — всю ночь она провела в покоях Михримах-султан и пришла лишь чтобы переодеться. Она дала Кизюм денег, факел и показала, как через подземный ход выбраться из Топкапы. Так уставшая Кизюм оказалась на берегу Босфора. Там, прислонившись к дереву, она и уснула. Сон был тревожный и краткий. Проснулась она от невыносимого холода, руки и ноги занемели и плохо слушались. Надо было поесть где-то… Так странно, что теперь надо самой думать, где взять еды, ведь раньше для этого было достаточно зайти на кухню. Обессиленная и продрогшая добрела она до города. В Стамбуле все было по-прежнему — похоже, шумевший в Топкапы бунт не добрался еще сюда. В городе она не знала, куда податься, и просто шла по узким улочкам куда глаза глядят. Матракчи-эфенди вроде не жил во дворце с другими пашами… Он мог бы ей помочь. Стала спрашивать, как ей найти Матракчи: картографа и ученного человека. Не сразу, но ей повезло — торговец лепешками, с утра раскладывающий свой товар на деревянном лотке, указал ей его дом. Купив еще теплую лепешку, которая показалась ей самой вкусной едой на свете, блуждая по узким тесным улочкам, спросила она у встречных горожан еще несколько раз дорогу, прежде чем нашла небольшой одноэтажный дом известного ученого. Он Кизюм узнал, новости из дворца его сильно встревожили и он тут же собрался оповестить Бали-бея, разрешив бедному посыльному пожить у него, пока все не утихнет. У Матракчи было просто, но немного запущено. Не было штор на окнах, половики забились песком, покрывала и подушки были такими, что без слез не взглянешь. Здесь явно не хватало женской руки. Делать особо было нечего и Кизюм навела небольшой порядок. Вытряхнула половички, протерла пыль. Решила сходить к Мерджану — все-таки холодно уже. Денег, что дала Фахрие, должно было хватить если не на теплый халат, то хотя бы на одеяло. Она вдруг осознала, что ни разу не приносила Мерджану ничего горячего все это время. Что, если в оделяло завернуть какой нибудь отвар или похлебку? От ее мыслей ее отвлекло явственное ощущение, что кто-то тянет ее за рукав халата. Оглянувшись, она увидела перед собой того самого слугу Шах-султан. Он приветливо улыбался ей. — Я тебя уже несколько дней ищу. Просто чудо, что здесь встретил. Моя госпожа желает говорить с тобой. — Она здесь? — Да, идем. Они пришли к скромному двухэтажному дому. — Простите, чей это дом? — Кадия-эфенди. Шах-султан много жертвовала для суфиев, даже выделила им землю для обители. Госпожа не хочет привлекать внимания к своему приезду и здесь инкогнито. Постой, я повещу Шах-султан, что ты здесь. Кизюм осталась в небольшой комнате одна. Все здесь было просто и, в отличие от дома Матракчи-эфенди, тут было чисто и убрано. Слуга быстро вернулся и поманил ее рукой подниматься на второй этаж. На Кизюм нахлынули страхи. А если это ловушка? Как тогда? Надо было хоть Матракчи с собой взять. Нет же, пошла незнамо куда! Но страхи ее развеялись, лишь открылась дверь в покои. Шах-и-Хубан султан сидела на тахте, одетая во все черное: шелковое платье, тонкая вуаль, покрывающая ее голову — всё это не могло заглушить яркую красоту этой женщины. На нее действительно трудно было не смотреть. Кизюм поклонилась и в смятении замерла. Она еще никогда не стояла перед такой высокородной госпожой и сомневалась, правильно ли себя ведет. Может, надо было упасть на колени и край одежды поцеловать? И почему этот посыльный ее не предупредил? — Как понимаю, это ты передал мне записку, — начала султанша холодным высокомерным тоном без всякого приветствия. Страх и трепет пробежали по телу Кизюм. Про письма не было сказано ни одного слова. «Может, не получила?» — Да, госпожа. — Ты навещал Мерджана-агу в Едикуле? — Да, госпожа. Повисла пауза. Потом дрогнувшим голосом Шах-султан спросила: — Как он? — Я не знаю точно. Я его с тех пор не видел. Там в Едикуле темница — это беспросветный колодец, да Мерджан-ага не шибко много со мной разговаривает. Он не жалуется, но другие слуги говорят, что когда Рустем-паша его допрашивал, сломал ему пальцы. А может еще чего не знаю… — Кизюм замолчала, так как Шах-султан выставила вперед руку, останавливая ее речь. Султанша опустила голову, но было видно, что губы ее дрожат. Она выдохнула и через мгновение подняла голову с холодной высокомерной маской на лице. — Почему ты ходишь к нему? — Мерджан-ага меня спас, я не мог бросить его в беде. Шах-султан вздохнула, открыла стоявший перед ней резной сундук и достала из него увесистый кожаный кошель. — Купишь хорошей еды, теплой одежды и наймешь лекаря. Заплатишь охране, чтоб достали его немедленно из колодца. Остаток можешь взять себе. Кизюм поклонилась. Подошедший слуга передал ей в руки тяжелый кошель султанши. В комнату постучали и вошла служанка: — Госпожа, пришел Рустем-паша. У Кизюм от ужаса округлились глаза. Выход был тут один — через лестницу. «Куда же мне деться? Через окно прыгать? Высоко! Сохрани Аллах!» Она упала на колени перед султаншей и взмолилась: — Госпожа, прошу, спрячьте меня. Если Рустем-паша меня увидит, мне не сдобровать. Шах-султан недовольно поморщилась и мотнула головой в сторону витиеватой двухстворчатой ширмы, стоявшей в углу комнаты. За ней и поспешила укрыться Кизюм. — Проси. Вошел, во всем темном, мрачный Рустем-паша. Как всегда очень вежливый, но Кизюм этот тон уже не мог обмануть. Ненависть витала в воздухе. Он низко поклонился и лишь после всех необходимых церемониальных приветствий, получив соизволение, задал вопрос: — Госпожа. Что привело вас в столицу? — Забота о семье, Рустем-паша, и твоя непроходимая глупость. Вот что бывает, когда конюх берется управлять государством! Видно было, как Рустема-пашу передернуло от такого обращения, но в ответ он ничего не сказал. Султанша высокомерно продолжала: — Я помогу погасить бунт. Письмо Бали-бею уже направлено. Дам денег для выплаты жалованья восставшим, — Шах-султан положила руку на резной сундук, стоявший подле нее, и продолжила спокойным ровным тоном, как о вещах, само собой разумеющихся. — Мерджан-ага должен быть выпущен из Едикуле немедленно, и приступить к выполнению своих обязанностей. Кто как не он, сможет разгрести возникший беспорядок. — Мне жаль, Госпожа, но Мерджан-ага не может быть выпущен из Едикуле: письмо о его аресте и подозрениях в отравлении Михримах-султан направлено повелителю. Он повелел дожидаться его и не предпринимать никаких действий. — Дожидаться решения своей судьбы Мерджан-ага может и во дворце, выполняя свои обязанности, — с требовательным нажимом произнесла Шах-султан. — Ограничьте его передвижение комнатой, в которой он жил во дворце. Этого будет вполне достаточно. Уголки рта Рустема-паши недовольно дернулись. — Вы проделали такой большой путь, несмотря на рост заболевших от чумы и серой хвори. Не зная вас, госпожа, можно подумать, что вас заботит судьба какого-то раба. — Ты что себе позволяешь, Рустем?! Кто ты такой, чтоб так со мной разговаривать?! Думаешь, женился на дочери султана и обрел власть?! Как дал тебе повелитель эту власть так и забрать может! Не забывайся. Мы оба знаем, как шатко твое положение и кому на самом деле принадлежит сердце Михримах-султан. Будет ли она поддерживать тебя всегда? Вот о чем тебе надо думать денно и нощно! И передай моей племяннице, что если она еще раз покусится на моих людей, я буду считать себя свободной от данного мною слова — не приезжать в столицу. Рустем-паша скрипнул зубами. Кизюм знала, что ему были очень нужны деньги. Он больше ничего не сказал и лишь поклонился. Слуга передал ему сундук. Ошарашенная всем услышанным и увиденным, Кизюм, после ухода Рустема-паши, медленно вышла из-за ширмы. Шах-султан стояла посреди комнаты, казалось, совсем забыв о посыльном евнухе и, закрыв глаза, старалась уравновесить сбившееся дыхание. «Какая же она величественная! — подумала восхищенно Кизюм. — Настоящая султанша. Такая неприступная, словно и не человек вовсе. И как Мерджан мог полюбить такую женщину? Может, письма все же потерялись? Стала бы она ему помогать после столь фривольных слов? Нет, такая, скорее всего, повелела бы его казнить, не медля. Видно, слуга потерял по дороге. Оно и к лучшему». — Благодарю, госпожа, вы спасли меня… — как можно почтительнее поблагодарила Кизюм, пятясь незаметно к двери. — Деньги оставь себе. Сделаешь все, как тебе было велено. Я знаю, что такое бунт — погасить его будет делом не быстрым. А Мерджану нужна помощь прямо сейчас. О том, что услышал, ты никому не скажешь. Иначе не сносить тебе головы. — Никому? Даже Мер… — Никому!