***
— Насу́х-эфенди тут низкую лавчонку схватил да как даст ему по голове! А потом метелкой в глаз второму заехал. Он такой смелый и такой ловкий! И без оружия справился с двумя янычарами! Нет, я не ожидала, что ученый книжник вот так вот может! — Матракчи Насух-эфенди лучший фехтовальщик Османского государства. Даже вид тренировки придумал — битва на матраках. В честь этого и прозвали, — устало пояснил Мерджан. — Да ну?!.. А потом! Потом… мы их страже городской сдали, пришел Бали-бей. И этих смутьянов казнили. Бали-бею пришлось Матракчи все рассказать, что я девушка. Чтобы пояснить, ну, про Хасана. Насух-эфенди на меня так обиделся! Он и на Бали-бея обиделся. Теперь Матракчи со мной, наверно, и разговаривать никогда не захочет, — Кизюм вздохнула и замолчала. — Влюбилась, что ли?! — Я?! Нет! Вот еще! — Я историю вашего героического боя в третий раз слушаю. А то присмотрись, Матракчи — порядочный, да и подлости тебе точно не сделает. Смотри, упустишь хорошего человека, — Кизюм глаза в пергамент опустила и молчала. — Ну, раз не влюбилась, тогда пиши давай, еще два отчета надо разобрать. О! Смотри, у тебя ошибка! Меньше болтать надо. Переписывай! — Что?! Да никто и не заметит! — Кизюм?! — и Мерджан замахнулся на нее книжкой. — Ладно, ладно, перепишу, — и, уже тише, себе под нос прибавила: — чатлак зловредный… Кизюм ярилась, но в душе ее терзало чувство вины, стоило лишь взглянуть на переломанные пальцы Мерджана. Лекарь, которого она наняла, сломал ему пальцы снова и привязал их к дощечкам, чтобы срослись правильно. Старший слуга сильно похудел: одежда висела на нем, щеки ввалились, лицо имело желтоватый оттенок. Ходить ему было тяжело, тело, видно было, плохо его слушалось, но он не жаловался. Мерджан никому не доверял и выбрал помощником Кизюм. Теперь она вместо него вела всю хозяйственную документацию, что стало пыткой для обоих. Фарси она не знала, писала плохо, считала и до ста с трудом и ошибками, не знала разности и ценности иностранных денег. Мерджан шлепал ее книжкой по плечу за леность и снова заставлял читать, учить, разбирать и писать. Через месяц после подавления бунта и возвращения во дворец Мерджана, приехал султан Сулейман, сильно скорбевший по умершему сыну. Никого видеть он не хотел и никого не принимал. Лишь Кадий-эфенди добился встречи и нашел мудрые слова утешения. Призвал повелителя к заботе о подданных и справедливости. Напомнил о Мерджане. Тут надо было решать: с одной стороны — семейное дело султана, а с другой — государственное. Если султан Сулейман не решит его, он, как верховный судья, обязан передать судьбу Мерджана-аги на суд трех улемов. Повелитель согласился, переговорил с дочерью, убедился, что та вполне здорова. Михримах мялась и привести существенных доводов, что отравил ее именно Мерджан, не могла. Только один: в день, когда ей стало плохо, Старший слуга приходил с отчетом о произведенном ремонте. Сулейман не стал более мучить дочь. По ее несчастному лицу он видел, как велико ее горе из-за утраты Мехмета, и отпустил с благословением. Разобрал повелитель пришедшие письма от санджак-беев: все наместники, как один, отзывались о старшем слуге с большим уважением, хваля его за честность и ответственность в работе. Выслушал и Кадия-эфенди, что допросил старших слуг гарема, и на основании всего этого решил, что винить Старшего слугу за легкое недомогание дочери неуместно, а на суде улемов так и вовсе смешно. Все это какая-то ошибка… Переволновалась его маленькая жемчужина, осталась во дворце без отца и матери, вот в голову и пришло дурное. Мерджан был оправдан и приступил с началом зимы к своим обязанностям. Дни пошли серые и рутинные. Во дворце было холодно, все старались меньше бегать по коридорам и грелись в комнатах возле каминов. Султан Сулейман никого не хотел видеть, на совет Дивана не ходил. Читал священный Коран, ища в нем ответ и утешение. Теперь, кроме прочего, на плечи Мерджана легла ноша отгонять непрошеных визитеров. Кизюм возненавидела четверги. В этот день раньше приходили письма от Шах-султан, а теперь — тишина. Кизюм чувствовала свою вину в этом. Выходило так, словно султаншу оскорбили отправленные личные письма Мерджана. Старший слуга становился особенно злой и ворчливый в этот день: все оказывалось вдруг лежащим не там, все было сложено, сделано, написано не так. Кизюм не обижалась в ответ — теперь она понимала, что в тех сухих официальных письмах он черпал для себя силы жить. Наверное, убеждал себя, что делает эту работу для нее. Потому что так нужно ей. Сейчас, не имея такой цели, он явственно ощущал, как все вокруг медленно тускнело и теряло смысл. Не было в нем прежнего рвения и старания — скорее, пришло некое равнодушие. Кизюм сбегала от него в такие дни в библиотеку. Матракчи сначала угрюмо на ее смотрел, но видно было, что ему не хватало их прежних бесед. — Насух-эфенди, тут слово на фарси, никак разобрать не могу… не поможете? Матракчи стал объяснять, да и сам не понял, как вовлекся по старой привычке в обсуждение ученых трудов. Кизюм смотрела на него в тот день впервые по-другому и пыталась разобраться, что к нему чувствует. «Влюбилась ли? После кошмара, в который ее затащил Хасан, было боязно что-то начинать. Страшно снова поверить. Ей точно Матракчи нравился — с ним было интересно и легко. Он очень смелый и внимательный, и глаза у него добрые и лучистые, и Мерджан о нем хорошо отзывался…». Кизюм внимательно посмотрела на Матракчи и снова опустила глаза в книгу. — «Да нет, ну где я, а где ученый-фехтовальщик?» Он ее всерьез никогда не воспримет. Теперь стремление Мерджана скрыть свои чувства к Шах-султан становились ей понятнее. Легко учить других, но когда сама в таком положении, куда уходит вся уверенность? Можно поставить себя в очень глупое и неуместное положение перед таким уважаемым человеком… А если да? Дальше что будет? Она дворцу принадлежит и никакой семьи быть у нее не может. Кизюм вздохнула и решила, что будет ценить то, что есть, и, когда выдавалось свободное время, проводила его в библиотеке.***
Дворец больше не пугал Кизюм: она знала, что надо три раза повернуть и окажутся слева гостевые покои пашей, а справа жилые комнаты пашей из казначейства, что жили при дворце… А еще там, у большого окна за вторым поворотом, где по полу шла внушительная царапина, была скамья, на которой можно было присесть и отдохнуть. Кизюм вычислила все скамьи и строила свой день так, чтобы успевать давать отдых ногам. В подчинении у нее теперь ходил Диль-ага, и Старший ага по хозяйственным обозам, и даже Шекер-ага должен был свой отчет через нее передавать. Многим это не нравилось, что какой-то молодчик всеми командует, но Кизюм старалась властью не злоупотреблять и сильно нос не задирала. А с теми посыльными, что раньше дружила, так и продолжила общаться. Наступили те светлые дни, когда она почувствовала себя во дворце уверенно, и ходила, расправив плечи. Мерджан же, наоборот, день ото дня становился мрачнее. Видеть его меланхолию для Кизюм, знавшей правду, стало пыткой. Дни бежали быстро и вот уже в воздухе что-то такое стало появляться… весеннее. Пора обновления и надежд. Каким будет этот новый начинающийся год? Кизюм ворвалась, словно ураган, в покои Мерджана-аги, как никогда бодрая в веселая: — Мерджан-ага, ты видел какое солнце сегодня? — Нет. Зато я видел отчет из Амасьи… — Ой, да брось ты свой отчет! Пойдем, кое-что покажу. — Нет. — Ты когда из комнаты в последний раз на улицу выходил? — Зачем? Кизюм закатила глаза: — Идем, идем быстрее, а то все пропустишь. И, схватив его за рукав, Кизюм потащила Старшего слугу из комнаты, в самую высокую башню, где обычно сидели дозорные янычары. Тут открывался вид на весь дворец. В лучах неожиданно появившегося закатного солнца красиво играл снег. — Правда красиво? — улыбалась Кизюм. — С Матракчи помирилась, да? Кизюм закусила губу и кивнула. Мерджан хмыкнул, но ничего говорить не стал. Вид и правда был красивый: огромный простор, вдали был виден шумевший Стамбул и даже краешек пролива на горизонте. Он совсем перестал обращать внимание на то, что происходило вокруг. Удивительно, как богата на самом деле жизнь.***
Михримах-султан было отчаянно одиноко — повелитель не хотел разделить с ней скорбь потери. Бали-бей уехал на поиски матери, муж, не сумевший справиться с бунтом и попавший под опалу, не радовал. Михримах пыталась смягчить отношение повелителя к Рустему, но ее не пускали. И кто стал на пути к отцу? Все тот же ненавистный слуга тетушки! Она приходила и унизительно оказывалась перед закрытыми дверями — снова и снова. — Повелитель никого не принимает. — Я не все! — Простите, госпожа, но особых распоряжений не было. — Доложи. — Повелитель запретил его беспокоить. Михримах зло сверкнула глазами, но все же ушла. Вечером Мерджан и Кизюм шли в восточную часть дворца, когда случайно столкнулись с Михримах и толпой сопровождавших ее служанок. Впереди шла Фахрие, громко требуя дорогу госпоже. Мерджан и Кизюм посторонились и замерли в поклоне. — Как здоровье повелителя, Мерджан-ага? — Слава Аллаху, повелитель здоров. Ее по-прежнему не пускали, и в этот раз тоже пройти не удалось. Ей хотелось поквитаться с ним. Задеть его, сделать больно за унижение перед покоями отца, наговорив много неприятных слов, отыграв всю свою обиду и злость она добавила: — Ты никому здесь не нужен. Шах Хубан даже пальцем не пошевелила, чтобы помочь тебе. Своей свободой ты обязан лишь повелителю, запомни. Шах-султан, твоя прежняя госпожа, о тебе забыла. Ее заботит лишь подготовка к свадьбе. Из-за смерти шехзаде Мехмета она была отложена, но знай, весной она обязательно состоится. Повелитель уже дал на это свое согласие, — Михримах-султан бросила на Мерджана оценивающий взгляд, но, к ее досаде, по застывшему в почтении лицу Старшего слуги ничего не удалось прочесть. — Отныне я запрещаю тебе писать ей письма! Если узнаю, не пожалею больше. Госпожа развернулась и пошла дальше. За ней засеменили служанки. — Неправда! — пискнула Кизюм за ее спиной. По лицу Мерджана пробежал страх, он было шикнул на свою помощницу, но было поздно — Михримах-султан обернулась и бросила взгляд на Кизюм. Даже Фахрие в ужасе приложила руку к губам. Но Михримах ничего не сказала, отвернулась и пошла дальше. Мерджан тяжело выдохнул и лишь головой покачал на несдержанность Кизюм. — Иди без меня, Кизюм. Все подсчитаешь и расскажешь позже. — Но как же… — Иди. Сначала Кизюм испугалась, но, видя, что Михримах-султан ничего не сказала, понадеялась, что госпожа ее не расслышала и вскоре, отогнав пустые страхи, занялась лишь цифрами. В коридорах Кизюм больше не плутала, ибо знала дворец хорошо. Проведя необходимую сверку привезенной из Кутахьи снеди она быстро вернулась и, придя в комнату Мерджана, начала гордо рассказывать все недочеты, которые ей удалось заметить, но Старший слуга прервал ее на полуслове. — Ты должна покинуть дворец. Немедленно! — Что? Почему? Прости меня, Мерджан-ага. Это все из-за писем, да? Прости, я не должна была их отправлять без твоего согласия… — отчаянно затараторила Кизюм, с искренним непониманием глядя на Старшего слугу. — Фахрие получила приказ убить тебя. И она должна его исполнить — иного выхода нет. Сегодня ты должна будешь умереть.***
— ААА! Удавился! Евнух-посыльный удавился! — Да помилует нас всех Аллах! Грех-то какой! — громко причитала другая служанка-прачка. Возле прачечной стали собираться слуги. Мерджан никого близко не подпускал. На полу возле корзин с грязным бельем лежал молодой евнух с веревкой на шее. Мерджан опознал в нем Кизюм, отправил Диль-агу за носилками и муллой. Стоявший рядом лекарь подтвердил смерть от удушья. Молодые евнухи-посыльные расстроились. У многих даже в глазах слезы стояли. Мерджан-ага вскоре всех разогнал по своим делам. В прачечной стало тихо. Он предусмотрительно закрыл двери, потом подошел к умершему и хлопнул по плечу. Кизюм открыла глаза и подмигнула Мерджану. — Ну как, я хорошо сыграла? — Замечательно! Еще бы не дышала так резво, меньше пришлось бы лекарю платить. Ладно, хватит валяться, давай за работу принимайся. Они вытащили из нижней полки куклу, одетую, как Кизюм, в зеленый полосатый халат, внутри набитую мокрыми опилками, галькой и тряпками, и завернули в холщовый мешок. Обвязали веревками. — Грустно как-то. А посыльный Гулюм и Герей плакали? — Нет, но были очень расстроены. Переоденься, скоро придет Фахрие. Кизюм накинула паранджу и закрыла лицо яшмаком. Пришедшая Фахрие сопроводила ее до подземного хода, что вел к проливу Босфор. Долго Кизюм ждала Мерджана у входа, замаскированного большим валуном. Здесь было тихое, пустынное место. Люди здесь не ходили, тропинок не было. Ветер гулял, подхватывая песчинки и колючий снег, и безжалостно бросал их в Кизюм. Знакомое дерево тихо скрипело в темноте. Кизюм закуталась в плащ поплотнее, пряча лицо от морозного ветра. На душе у нее было тревожно и тоскливо. Она уже привыкла в Топкапы и в людях, что служили там, стала разбираться, а теперь, что ждет впереди — неизвестно. Кому она нужна? Кизюм бросила взгляд вдаль, на шумевший Босфор. Она словно песчинка в бушующем море. Мерджан пришел, когда небо медленно начало светлеть. Вид у него был суровый и усталый. — Все было сделано как полагается: и джаназа мулла прочитал, и поплакали служанки. Даже Сюмбюль сказал хорошие слова на прощание. — Надеюсь, Михримах-султан довольна? — сердито буркнула Кизюм. Губы Мерджана дрогнули в усмешке. — Тут рекомендательное письмо для госпожи Шах-султан. Она примет тебя, будь спокойна. А это, — он передал ей в руки кожаный кошель, — на дорогу, должно хватить. — Спасибо. — Теперь у тебя новая жизнь. Ты сама можешь выбрать себе имя. — Я бы хотела называться своим старым. Маняша. — На мусульманский манер Марьям будет. — А тебя как звали… раньше? Мерджан посмотрел на Кизюм тяжелым взглядом. Своего настоящего имени он не произносил долгие годы. И все же, вздохнув, сказал: — Калеб. Так между ними образовалась особая близкая связь, ибо такое не всякому скажешь. У Кизюм на глаза набежали слезы, она затараторила: — Спасибо тебе за все. Ты не верь Михримах-султан про свадьбу и все прочее… Мы, наверно, не увидимся больше, так я тебе все скажу! Шах-султан приезжала в Стамбул во время бунта. Это она дала денег на лекаря и потребовала от Рустема, чтобы тебя вытащил из Едикуле. Ей вовсе не все равно. Про письма она ни слова мне не сказала. Она могла и не получить их. Еще раз прошу, прости меня, я не хотела тебя оскорбить или подставить. Я хотела как лучше. Я не должна была… Не держи на меня зла. Шах-султан запретила мне говорить о своем приезде. Но я ходила к Гюльфем-хатун и видела у нее на столике письмо от Шах-султан. Расспроси ее. Борись за свое счастье, жизнь… она такая короткая! Мерджан сдержано кивнул. По его лицу нельзя было понять, рад он услышанному или нет. Кизюм не выдержала, обняла его, и тут же поспешно отстранилась и зашагала в сторону города, не оборачиваясь.