Червоточина

      — Не тряситесь вы так, генерал. Одной пули этой суке за глаза хватит. Уилсон взводит курок, чуть щурится, прижавшись щекой к гребню приклада —  слабая близорукость аукается, заработанная над чертежами и керосиновой лампой, — и нажимает на спусковой крючок, легко, как дед-егерь учил; одинокий выстрел эхом прокатывается над соснами и сонной окраиной, спугнув стаю ворон, а запаршивевшая охотничья гончая, взвизгнув, дрыгается с развороченным позвоночником и харкает кровью в мох, и с её бледных дёсен стекает пена.       — Чёрт, — плюёт генерал Беркель, крестится и отворачивается, — да она ещё живая. Ты же обещал, что положишь мою девочку с первого выстрела, Хиггсбери. Чтоб не мучалась.       — О том, что я сразу её прикончу, у нас уговора не было. Рыже-палевая породистая гончая, слюнявая и тощая от подхваченного в лисьей охоте бешенства, ползёт к ногам, как только Уилсон подходит к ней, — но Уилсон, равнодушно взглянув сверху вниз, хрустко бьёт прикладом по затылку и обтирает кровь об штаны. Уилсон Персиваль Хиггсбери — дипломированный инженер с хорошим образованием и не менее хорошими манерами; Уилсон вырос в посёлке под Абердином, и когда ему было лет шесть, он перелез на задний двор фермы Джозефа Гэйнсборо и увидел, как хозяин с сыновьями свежует заколотую свинью. Жуткое было зрелище, но интересное — страсть, Уилсон аж про обед забыл, только с третьего раза на мамино «Перси, мы стол накрыли!» отозвался, — всё прятался за забором, открыв рот, и не мог оторвать взгляда, пока старый Джо сдирал шкуру, сливал кровь в ведро, ломал топором рёбра. Выходит, вот так изнутри выглядят mammalia, да?       — Вы же стрелок, генерал Беркель. Вы ещё год назад табельное в руках держали. Зачем меня позвали?       — То кабаны и олени, а это — Бетти. Она восемь лет со мной, я её на коленях выкормил, — снова крестится Беркель по протестантской манере и, кое-как укутав труп собаки в мешок: Беркелю тяжело, ведь трёх пальцев у него с недавних пор недостаёт, — взваливает свёрток на руки, как грудного ребёнка.       — Она бешеная, — отрезает Уилсон. — Если б вы её любили, то проявили бы милосердие, а не согласились заплатить за свою же пулю.       — Слабак я, Хиггсбери! Не видишь? Сла-ба-ак! По сизым щекам Беркеля текут слёзы, и Уилсону от этого почти что мерзко, а после ежедневных сводок с Западного фронта — вдвойне; идёт четвёртый год чужой, совершенно Уилсону не нужной войны, и цифры в сводках такие, что уже нет смысла никого оплакивать. Зачем светскому человеку и учёному инженеру, чей гештальт честно закрыт медицинскими курсами и работой в военном госпитале, теперь рыдать над недобитой псиной? Кабы Уилсон узнал о Бетти раньше, никаких просьб бы не было, и никакого Беркеля — тоже: Уилсон пристрелил бы её лично, а потом — закопал на заднем дворе, где уже гниют две лисицы, старый заяц и лабораторные крысы. В общем-то, Уилсон никогда не любил ни зверьё, ни людей, — и никогда в их обществе не нуждался. Уилсон молод, мелковат и угрюм, но достаточно умён, хоть инженер из него порой поганый, и всё у него впереди: и признание, и карьера, и знаменитость.       — Деньги.       — А?       — Деньги, которые мне обещаны за то, что я пристрелю вашу драгоценную Бетти. — Уилсон смотрит прямо в глаза, задрав подбородок и чуть скривив губы. — Как раз куплю чертёжную бумагу под исследования.       — Да. Да-да. Деньги… — Генерал лезет в карман, негнущимися пальцами вынимает несколько монет и суёт в липкую прохладную ладонь Уилсона. — Хорошо винтовку держишь, Хиггсбери. Отец научил, да? Брал охотиться? Уилсон жмёт плечами, суёт в рот сигарету и закуривает, прикрыв спичку ладонью от ветра. Сегодня — вторник, летний и тихий, а по вторникам Уилсон выкуривает по сигарете, ни больше, ни меньше. Привычка.       — Нет у меня никакого отца, генерал Беркель. Только мать.