Последний танец

Несмотря на новый статус, место жительства Фикхен осталось прежним. Иногда она уезжала в Петербург, но через неделю-другую возвращалась обратно в Царское село. Наши встречи в библиотеке и чаепития в её комнате так и остались хорошей доброй традицией. Вот только темы наших разговоров изменились. – Знаешь, я так устала от бездействия, – говорила она, задумчиво поглаживая пальцами корешок книги. – У меня в голове столько хороших и нужных идей, вот только… меня никто при дворе не воспринимает всерьёз. Даже Елизавета Петровна. Я её раздражаю, когда озвучиваю какую-нибудь свою мысль. Ей не нравится, что она пришла не к ней в голову, а в мою. И Пётр… Кроме военных парадов и оружия его ничего не интересует. Иногда мне кажется, что я замужем всё за тем же самым мальчиком, который в первую брачную ночь предложил поиграть в солдатиков. Это были мысли вслух, которыми она, как обычно, делилась со мной. Иногда я задумывался: а рассказывала бы она обо всём, если бы знала, что я могу читать и писать? Или я для неё живой дневник, которые так любят вести девушки? Дневник с потайной застёжкой, которую открыть может только она. Одним из дождливых осенних вечеров мы, как обычно, сидели у неё в комнате и пили горячий чай со свежими бисквитами и ароматным вишнёвым вареньем. У неё было то самое настроение, которое меня пугало и будоражило одновременно. Фикхен сидела напротив небольшого камина на низеньком пуфике и смотрела на пламя. Её щёки пылали от жара, а в глазах вспыхивали искорки странного огня. Она задумчиво положила ложечку варенья в рот, испачкав губы и, прикрыв глаза, облизала их языком. – А помнишь, как мы с тобой танцевали вальс? – вдруг встрепенулась Фикхен и повернулась ко мне. – Давай потанцуем? – она быстро встала и, подойдя ко мне, взяла за руку. – Ну пожалуйста! – улыбнулась цесаревна и потянула меня к себе. Я послушно встал и обнял её за талию одной рукой, а другой легонько сжал горячую ладонь. – И-и-и… – тихо произнесла она, – раз-два-три… Мы медленно поплыли по комнате. Она считала, склоняя голову к моей груди, а я вдыхал запах её волос и чувствовал тепло её тела через тонкую ткань платья. – Ты уже такой взрослый… – сказал она, останавливаясь. – Тебе уже есть пятнадцать? – я покачал головой. – Значит, через пару месяцев исполнится, – вспомнила она дату моего рождения. – Ты так вырос, что я едва достаю лбом до твоего плеча. А ведь всего несколько лет назад я вполне могла взять тебя на руки, а сейчас это уже можешь сделать ты… – её рука скользнула по моей спине. – Ты стал таким крепким и налился мужской силой, – её тонкие пальчики коснулись моего лба и приподняли длинную чёлку с лица. – Ты становишься очень интересным юношей. Моё сердце остановилось в груди, во рту пересохло, а руки стали холодными и потными. Несколько секунд она стояла, глядя мне прямо в глаза, потом резким движением оттолкнула и ничком упала в пуховые перины на кровать. Её рука быстро пробежала по животу, потом скользнула выше и на секунду пропала в складках платья на груди. – Господи… – простонала она, – я так соскучилась по мужской ласке, что даже повелась на тебя, мой милый. Не сердись, Ёшик! Для меня ты навсегда останешься добрым мальчиком с умными карими глазами, которого я когда-то встретила в библиотеке. Даже когда ты станешь мужчиной и отрастишь бороду, ты будешь моим милым ёжиком. Не сердись на меня за этот вальс. Я просто сгораю от безумного желания быть любимой. Когда я вижу красивого юношу или мужчину, моё тело начинает пылать, а голова кружиться. Я знаю, что это грех, желать кого-то при живом муже. Но… мой муж не питает ко мне любви. Елизавета Петровна говорит, что ждёт наследника, хотя прекрасно знает о наших отношениях с Петром Фёдоровичем. И знаешь, что она мне предложила? – Фикхен приподнялась на локтях и, бросив взгляд на закрытую дверь, прошептала: – Она предложила мне завести любовника. Господи! – Фикхен снова упала на подушки. – Я знаю, что это не по-христиански и что это большой грех, но… Я так хочу любви и страсти! Я понимал, что то, о чём она говорит сейчас – страшная крамола, и что если кто-то прознает про это, ей не поздоровится. Но обещание, данное самому себе ещё в детстве – быть ей верным, помогало мне держать себя в руках, и я был уверен, что ни одна живая душа от меня этого не узнает. Разговоры о плотских утехах велись не только со стороны Фикхен. Я слышал, как шепчутся молодые дворовые девки за моей спиной, думая, что я глухой. – Глянь, Василиса, каким красавчиком становится царский любимчик, – говорила пухлая девица с длинной русой косой. – Не… – гулко тянула её некрасивая коренастая подруга, – худой слишком. Да и молод ещё. Вона, даже усов не отрастил. – Да… – соглашалась деваха. – Жаль, молодой совсем. Но будь он постарше, уж я бы его прижала к стенке и зацеловала до смерти. Ни одна, ни другая девица мне не были интересны, поэтому такие разговоры меня только забавляли. Желания прижать кого-то из дворовых девок во мне тоже не возникало, а вот мой друг Максимка переживал своё одиночество намного тяжелее, чем я. – Ёжка… – друг перехватил меня возле колодца и, взяв за рукав рубахи, потянул за сарайчик. – Что я счас тебе расскажу… Слушай! Давеча пошёл я к пруду. Там мостик есть, где прачки бельё полощут. Сел я там, значит, в кустах, рыбу удить, а тут девки пришли. Я не стал показываться и присел за кустами, чтоб их лучше видать было. Гляжу, Пелагея с ними. Ну, ты её видел. Такая вся налитая и грудастая. Полощет она, стало быть, бельё. Юбку почти до сраму завернула, а тут кофта её возьми да и разойдись. А из ворота груди вывалились. А Пелагея всё бельё полощёт, не видит энтого. А груди такие большие, белые и ходют туды – сюды, туды – сюды, – Максимка приставил к своей груди руки и показал, как тряслись груди прачки. – У меня аж сердце зашлось! Ну, я руку-то в штаны сунул… И тут мне как мокрой тряпкой по щеке прилетело! Смотрю, надо мной Прасковья стоит и опять на меня тряпкой замахивается. Ну, я ноги в руки и тикать. Добежал до ближайшего лесочка и только там в траву спустил. Я поморщился, представив эту неприличную картину, но Максимку это не смутило. – А чего ты морду воротишь? – ухмыльнулся он и толкнул меня плечом. – Чай сам-то тоже иногда балуисся! Но он ошибался. Рукоблудством я не занимался. Мне казалось это чем-то мерзким и позорным. Правда, иногда я просыпался ночью от того, что мое тело томится и горит. Тогда я начинал представлять себе что-нибудь неприятное, вроде жёлтых длинных ногтей на ногах деда Серафима, или огромные волосатые яйца хряка Борьки. От этих картин моё возбуждение уходило, оставляя только тяжесть внизу живота. Илья тоже любил поговорить о женщинах, и его жизненная позиция мне нравилась больше всего. – Никада не жанись, Никитка, – говорил он, рисуя очередной лик святого, – от баб одни неприятности. Вот сам посуди: она сначала цветочки-веночки требует, ткани разные для платьев да прочую ерунду, а потом пилит тебя ни за что и ест поедом. Не, малой, не жанись! – Тю-у-у… – смеялась над словами богомаза Ульянка. – А кто давеча за девками в бане подглядывал и поленом по хребту получил? – Дык это я для вдохновения смотрел, – обиженно зыркнул на неё Илья. – Я художник, а у художника над плечом всегда должна муза висеть. А жаниться я всё одно не буду. В жизни что главное? – Дык семья и дети всего важнее, – ответила ему Евдоха, – продолжение рода человеческого. – Вот узко ты мыслишь! Одним словом – баба, – покачал головой Илья. – Главное в жизни – добиться чего-то. Каждый человек должон кем-то стать в этой жизни. Плотником там, конюхом али художником. Найти себя в каком-то занятии и совершенствоваться. А продолжают род пусть те, кто в жизни себе дела по душе не нашёл. Ты не слухай их, Никитка. Учися иконы писать. А похорониться в семейных проблемах завсегда успеешь.