Последний танец

Время шло, стирая из памяти образ рыжеволосого Фаэтона. Он перестал мучить меня по ночам, и я стал спокойно засыпать, не боясь греха. И только маленькая дощечка с тонкой трещиной посередине всё ещё напоминала мне о прекрасном юноше. Но и этот образ начал медленно тускнеть. Моя жизнь наладилась и даже пошла в гору. После того несчастного случая на охоте Фикхен не отпускала меня ни на шаг. Она даже захотела взять меня с собой в Петербург, но я отказывался, боясь, что там могу столкнуться с Гришкой. Я был освобождён от обязанностей по дому и всё своё время посвящал принцессе. Утром я самолично приносил ей воду для умывания, потом бегал за одеждой и приглашал в комнату фрейлину, чтобы та помогла Фикхен одеться. После утреннего моциона и завтрака у меня было несколько часов свободного времени, пока цесаревна принимала гостей или гонцов из Петербурга. Днём мы гуляли по парку или сидели в библиотеке, где она читала книги вслух и делилась со мной мыслями о прочитанном. Затем был час отдыха, после которого мы пили чай и готовились к светским вечеринкам. Иногда мы устраивались в её покоях и рассматривали модные журналы, или приходила швея и представляла нам материалы для пошива платьев по новому указу императрицы. За эти труды мне было положено неплохое жалованье, которое в основном уходило на одежду и обувь. – Ты должен выглядеть, как настоящий придворный кавалер, – улыбалась Фикхен, примеряя на меня очередной камзол или костюм. – Завтра же позову цирюльника, и он пострижёт твои волосы. Негоже молодому юноше ходить с монашьими патлами. В результате её стараний я неплохо приоделся, и мой шкаф, столько лет стоявший практически пустым, наполнился одеждой. А вот волосами пришлось пожертвовать. Наш придворный цирюльник Савелий остриг мне их по скулы, но я продолжал прятать в длинной чёлке свое лицо. Несмотря на то, что моя помощь цесаревне могла понадобиться в любой момент, по утрам я всё так же забегал к тётке Наталье и, как и раньше, таскал ей воду, дрова и продукты из погреба. – Каким красивым стал мой мальчик, – улыбалась мне повариха. – Я рада, что Катерина Ляксевна оценила тебя по достоинству. Эх, если б ты ишо и говорить мог, цены б тебе не было. Но тётка Наталья ошибалась. Именно тот факт, что я не могу говорить, и стал отправной точкой моей карьеры. Я тщательно скрывал ото всех своё умение читать и писать, ибо понимал, что являюсь кладезем слишком опасной информации. Не забывал я и Илью. Правда, теперь я не помогал ему, а просто заходил посмотреть на его работы и послушать длинные мудрые речи. Илья обзавёлся новым учеником и помощником, которого ругал, на чём свет стоит, за безрукость и разгильдяйство. – Куды этот Фимка запропастился? Опять, наверно, лясы с Федькой точит. Они два сапога пара. Оба лентяи, каких свет не видывал! Ну, раз ты пришёл, Никитка, давай, по старой памяти мне красок-то намешай! А то я этого зубоскала Фимку не дождуся. Ты иконку-то закончил свою? – каждый раз спрашивал меня богомаз. Я качал головой, руками объясняя, что у меня при малом дворе много дел и времени совсем нет. – Жаль… – вздыхал Илья, – я б посмотрел на неё. Чую, была бы справная она. Ты человек, хоть и здоровьем обделённый, зато душой полный. Я енто сразу по твоим глаза понял, когда впервые тебя увидал. Вот Фимка, на пару лет старше тебя тогдашнего, а глаза пустые. У него две мысли в башке – пожрать да поспать. Эх… жалко на другом ты карьеру делать решил. Хороший из тебя богомаз вышел бы! Одно в моей новой жизни меня тяготило: я давно не видел своих друзей. От Сашки не было никаких вестей, а после ссоры на свадьбе к Максимке я не заходил и не видел ни его, ни Лизоньку. Очередное лето пролетело, и на землю снова пришла старуха-осень. Небо затянули низкие серые тучи и заморосил тоскливый холодный дождь. Он сменился зимней стужей, а к концу октября землю запорошило первым снегом. Фикхен снова уехала на охоту, дабы развеяться и избавиться от хандры. Я оказался совершенно один и поэтому решил навестить отца Владимира и Илью. Выйдя на дорогу, ведущую к церкви, я увидел Максимку, который громко отчитывал своего работника возле телеги, запряжённой понурой лошадёнкой. – И как ты мог не заметить гнилые доски, када в телегу их складал? – кричал Максимка. – Теперича вертайся в зад к Архипу и требуй, чтоб он труху эту заменил! – А коли он откажет? – хмуро спросил работник. – А коли откажет, скажи ему, что я буду закупаться на лесопилке в соседней деревне. У Прошки! – топнул на него ногой Максимка. – Я не за то ему деньги плачу, чтобы он мне гнильё сувал! Я попытался проскользнуть мимо старого друга, но он меня заметил и замахал руками. – Ёжка! Эй! Здорово! Я кивнул и хотел уже идти дальше по своим делам, но Максимка подбежал и, схватив меня за рукав полушубка, потянул в сторону. – Э, нет! Так просто ты от мене не уйдёшь! Ты не заходишь-то чаво? Аль обиделся? Ты уж прости меня за слова, сказанные тогда на свадьбе. Не со зла я. Вырвались они у меня по глупости да от чувства вины. Пойдем-ка к нам до дому? Вона и Лизка про тебя всё время спрашивает. Соскучилася, поди. Пойдём, а? Как друга старого прошу. Я согласился, и через пять минут уже притоптывал, отряхивая снег, на пороге добротной Максимкиной хаты. В сенях нас встретила Лизонька и, увидев меня, бросилась на шею. – Ёжка! Милый! Чего ж ты нас совсем забыл? – Ну-ка, – строго сказал Максимка, обращаясь к жене, – хватит нежностей. Видишь, гость у нас. Попотчуй, как говорится, чем бог послал, и беленькой подать не забудь! Максимка усадил меня за большой стол в красный угол, а сам сел напротив и стал рассказывать о своей жизни. – Я хорошо развернулси. Отстроил себе мастерскую в два разА больше, чем была. Заказы идут с самого Петербургу. Давеча вона получил заказ на спальный гарнитур от баронессы Корф. А она знаешь кто? Статс-дама при самой Елизавете Петровне. Пришлося вона парчу заказывать дорогую. Мне её с самого Парижу везут. Денег заплатил – немеряно, но дело того стоит. В этот момент в комнату вошла Лизонька с подносом в руках, на котором стояли тарелки и чугунок с варёной картошкой. – Ты чаво у меня тяжести такие таскаешь? – нахмурился Максимка. – Али слуг у нас нету? – Дык гость дорогой, – улыбнулась мне Лизонька, – сама хотела на стол подать. – Смотри, не балуй у мене, – погрозил ей пальцем Максимка и, по-хозяйски приобняв, погладил жену по животу. – Вона, первенца ждём, – подмигнул он, отпуская раскрасневшуюся и смущённую Лизоньку. Та быстро убежала из комнаты, а Максимка, поглядев на закрывшуюся за ней дверь, полушёпотом сказал: – Она, конечно, баба красивая, но в постели – рыба холодная. Не приласкает сама никогда, не приголубит. А ежели и выпросишь у неё ласки, так она как чужая становится. Не то что Аннушка или Прасковья. Вот это огонь бабы! Как обнимут, так аж косточки хрустят. Я понял, что Максимка не избавился от своей слабости к сладострастию, и мне стала понятна причина грустных глаз Лизоньки, которую я заметил при встрече. Пообедав с гостеприимным хозяином, я отказался от чая и, раскланявшись с Максимкой, вышел на улицу. – Ёжка… – меня догнала Лизонька и сунула в руку кулёк, – вот… Максим Иванович просили тебе передать, – сказала она. – Сказали, что энто подарок тебе от него. Авось пригодится. Я обнял подругу, а она, прильнув к моей груди, вдруг горько расплакалась. – Какая же я дура, Ёжка! – причитала она, вытирая горькие слёзы. – На богатство позарилась. Всё село за моей спиной шепчется, что он гуляет, как кобель последний. А я… Я во сне Сашку вижу, и мне так хорошо становится, что просыпаться не хочется…