Машенька и Медведь

Этой зимой солнца не было уже месяца два. Лёнька ужасно скучал и тосковал без ласковых солнечных лучей, нежно касавшихся горячими ладошками холодных щёк. А поднадоевший туман и промозглая сырость, серыми хлопьями опускавшаяся на бревенчатый терем Стаса, ничего кроме разочарования принести с собой не могла. Хотя, нет, еще влажную до трусов одежду и хлюпающие талой водой единственные ботинки — точно! Ленька поднял голову к низкому серому небу, вздохнул и поудобнее ухватил черен огромной снеговой лопаты. Он сгонял ею бурным потоком бегущую через маленький Стасов дворик талую воду, почему-то стекавшую сюда со всего Фомино. Стас в шубе и огромном кокошнике, украшенном бисером, жемчугом и сверкающими каменьями, заменяющем его меховую ушанку, верхом на своем снегоочистителе, под боевой клич индейцев Чероки гнал ее через весь поселок до самой речки Фомки, прорубившей русло за старым Фомино. А Кристина с насурьмленными черным бровями, да нарумяненными щеками в цветастом ситцевом сарафане и точно таком же кокошнике, свидетельствующем о ее статусе жены, сложив руки на груди, стояла на крыльце и хохотала словно безумная. Ленька время от времени поглядывал на нее и едва сдерживался, чтобы не заржать. Его так и подмывало спросить почему кокошник, а не кольца? Но даже этого он сделать не мог, приходилось сдерживать все ближе подбиравшуюся истерику. Прорывавшийся сквозь плотно сжатые губы смех превратился в поскуливание, и Васнецов покраснел, задыхаясь. Волной накатил страх, он вскрикнул. Кристина потрясла его за плечо: — Ты чего, Лелик? — Спросила отчего-то грубым голосом Вершинина. Ленька испуганно дернулся и заорал, теперь уже в голос. Крик получился задушенный, сиплый, с то и дело прорывающимися хрипами. Открыл глаза, уставившись в белый глянцевый потолок. Сердце испуганно билось как ошалелое, а любимая футболка, которую он грубо зашил неумелыми, неровными стежками, была мокрой от пота. Его все еще лихорадило и ломало, неминуемо тянуло впасть в накатившую волной панику. Но он, что есть сил, цеплялся за реальность, твердя себе, что это сон просто сон. Он лежал, прикрыв веки, вспоминая особо впечатлившие моменты сна. «Ну надо же, приснится такое! Жуть!» Над ним склонился испуганный Стас и успокаивающе тихо шептал, оглаживая тыльной стороной ладони влажный от пота висок: — Ну, всё, всё… Всё хорошо, успокойся… — он хмуро свел брови на переносице. — Приснилось что ль что? — а у окна топтался Бурлаков. Не доверяя собственному голосу, Васнецов кивнул и вновь откинулся на подушки. — А ты откуда здесь? — прошептал он. — Уже разобрался со своей семейной жизнью? — Я Оксану сменил, она устала. — ответил Вершинин, игнорируя вторую часть вопроса. — Как чувствуешь себя? — продолжил он допрос. Ленька уставился в окно, прислушиваясь к себе. Тело не болело, но при этом ощущалась легкая усталость, как после нескольких часов физического труда (вроде уборки воды снеговой лопатой), вот только сопливившийся нос стоило бы полечить. Он поднял руку и, уцепившись за подоконник, поднялся с кровати. Необходимость попасть в нужник была настолько настойчивой, что он поднялся бы в любом случае, даже если бы лишился ног. — Куда собрался? — Вершинин придержал его за руку. Растрепанный со сна, в изношенной, растянутой футболке и спортивных штанах, еле державшихся на худеньких угловатых бедрах, Лёнька казался еще более хрупким, чем на самом деле. Сейчас он не выглядел на свой настоящий возраст — пацан-пацаном. — Думу думать буду, поэтому туда, — указал он в коридор, прямо на дверь ванной. Его все еще покачивало из стороны в сторону, но он держался, не желая прослыть тряпкой при первых признаках простуды. Шаркая по-стариковски тапками, поплелся в коридор, ощутив на талии придерживающую его горячую ладонь, дернулся, но так и ничего не сказал. Сил спорить не было, да и в душе он молил, чтобы рука находилась там, где она сейчас, подольше. Николай Евгеньевич выбросил окурок в форточку, возле которой курил, и встал по другую сторону от Лёньки. Тот сразу уцепился в мускулистый бицепс охранника, игнорируя Стаса. — После будем ужинать, я приготовил вкуснейший куриный бульон, — распорядился Вершинин, помогая ему пройти в узкий дверной проём ванной комнаты. — Все, идите, мне помощь не нужна, — Ленька покачнулся. — Сам справлюсь… — он подался вперед, пытаясь закрыть дверь. Но Стас вцепился в нее клещом. — Не закрывайся на замок. Что я там у тебя не видел? — он просунул ногу в дверной проем, не давая закрыться. — Вдруг станет плохо. Я хоть вытащу тебя. Лёнька хотел было возмутиться его самоуправству, но после рассудил, что его требования резонны и кивнул. Отвернувшись он принялся раздеваться. Но дрожащие ноги не выдержали простейших действий, как поднятие рук и ног, подкосились, и он стал медленно оседать, цепляясь за раковину. Наблюдавший за ним из-за двери Стас ринулся вперед, подхватывая парня у самого пола. — — Горе ты моё, горе! — ворчал, осторожно опуская его в наполненную водой ванну.— Обязательно строить из себя героя? Лёнька молчаливо сопел, хмурил брови-дуги, но помощь принял, неосознанно нежась от прикосновения сильных рук. Как бы он хотел, чтобы все случившееся оказалось сном, таким же бредом больного сознания, а Стас был не владельцем огромного холдинга, а простым работягой, рыбаком, лесником, да кем угодно… Бурлаков лишь улыбался и качал головой. Такой нежности и заботы он от собственного шефа не ожидал. «Расскажи кому, не поверят! И это жесткий волевой Станислав Вершинин, который за короткое время успел объединить несколько разрозненных предприятий отца в строительной отрасли в огромное предприятие подчиненное общему контракту. Скольких бессонных ночей проведенных в офисе за работой с документацией, скольких часов изнурительных переговоров с поставщиками. Такой человек, преданный людям, зависящим от него, преданный делу просто не мог притворяться ни тем, кто он есть на самом деле. Такой человек не мог быть сволочью, играющей чужой жизнью. Из ванной Лёнька вышел румяный, разомлевший, но на своих ногах. Он как воробей на жердочке устроился на колченогом табурете и неподвижно застыл, в то время как Стас кружил вокруг него заботливым шмелём: то бульона нальет, то горячего вишнево-клюквенного компота. Ленька, клявшийся про себя, что не возьмет в рот ни ложки из рук враля и гада, съел все да еще и пиалу вытер куском хлеба, попутно удивляясь, откуда у него свежие фрукты для компота. Стас уверил, что ягоды были в морозилке, видимо, Оксана позаботилась. Только тогда Васнецов кивнул и с благодарностью принял стакан. К концу трапезы он уже клевал носом, того и гляди сковырнется с табуретки-насеста. И был отправлен Вершининым в постель. Болезнь и усталость брали свое у ослабленного хворью организма — Лёнька вырубился, едва голова коснулась подушки. Стас еще минут пять покрутился рядом, то измеряя температуру, то подтыкая одеяло, из которого Васнецов пытался вылезти, то натирая ступни уксусом. А после примостился на полу, бросив под голову подушку. Промучившись около часа, он осторожно подвинул Лёньку ближе к краю, а затем забрался в постель вместе с ним и, обняв, мгновенно провалился в сон. Ночью Лёнька в поисках более комфортного положения плотнее подкатился ему под бок и, уткнувшись носом в шею, снова заснул, вцепившись в Вершинина обеими руками и переплетя ноги так, что будь Лёнька одной с ним комплекции, разобрать, где и чьи, вряд ли было возможно. Утром Васнецов проснулся один в совершенно пустой квартире. Тишина давила на грудь тяжестью мельничного жернова, присутствие Вершинина стало казаться сном, а сон в крепких объятиях вообще несбыточной мечтой. И Лёнька бы уверился в этом, если бы не записка, лежащая на подушке рядом. На клочке бумаги, выдранном, видимо, из старой пожелтевшей тетради, где бабушка писала свои рецепты, красивым острым почерком Станислава было оставлено коротенькое, но информативное послание: «Уехал в Экспертную Службу за результатами. Буду вечером. Стас.» Ленька сел в кровати, подтянув ноги к груди и обняв руками колени. Он вспомнил, что Стас ему говорил что-то об этой экспертизе накануне, когда помогал мыться, считая документ подложным, а подпись, как минимум, поддельной. Умельцев нынче, готовых залезть в чужой карман, пруд-пруди. Но Васнецов отнесся к этому скептически. Он не верил, что все разрешится настолько просто, насколько виделось Вершинину, но кроме как ждать, ничего не оставалось. Если бы он только знал, насколько окажется прозорливым…

***

Ангелина Вехновская прошлась по комнате, держа в руке большой граненый стакан, на три пальца наполненный дешёвым бренди. Девушка брезгливо поморщилась, но все же сделала небольшой глоток. Скривилась, передернула плечами, но желание напиться не пропало. Этот день каждый год она старалась пережить, чтобы не думать, не чувствовать. И алкоголь помогал приглушить рвущуюся наружу смесь ярости и дикой боли. Она сделала еще один глоток и опустила стакан на подоконник. Янтарная жидкость обожгла горло и разлилась по телу горячими ручейками. В мышцах сразу же ощутилась приятная мягкость от ушедшего напряжения, перерастающая в тягучую легкую боль. Тело расслабилось, мысли поплыли. Девушка сделала еще один круг по совершенно пустому помещению, не считая спальника на полу, и спортивной сумки, брошенной в углу. На дверной ручке примостились плечики с серым деловым костюмом, а на подоконнике пара туфель на высоком каблуке-шпильке, ключи от машины на маленьком брелоке-пульте да зажигалка в стальном корпусе. Оконный проем закрывало широкое вафельное полотенце, наброшенное на торчащие в раме гвозди. Ее шаги в домашних мягких мокасинах отдавались глухим эхом в съемной квартире, но что- либо менять в устоявшемся порядке она явно не собиралась. Это была не ее квартира, не ее да и даже город был чужим, неприветливым, с диким ритмом жизни, который выдержит не всякий приезжий в столице. Геля присела на спальник откинувшись головой на прохладную стену за спиной и прикрыла глаза: — Мама, мама, — маленькая девчушка с тугими торчащими в стороны из-за ушей косичками, ворвалась в дом и кинулась в объятия возившейся с мукой матери. Обещанные пирожки уже почти были готовы, часть из них шкворчала на старенькой отбитой сковороде на такой же старой плите. Но малышка не обратила на них никакого внимания, что было странным. Пирожки с картошкой Геля любила больше всего. По щекам текли грязные дорожки слез, а губки небольшого рта жалобно кривились. — Что случилось, солнышко моё? — мать присела рядом, попутно вытирая руки о цветастый передник и отстраняя малышку от себя, чтобы заглянуть в ее расстроенное личико. Достала из широкого кармана платок и нежно промокнула пухлые щечки. Девочка всхлипнула и зарыдала еще сильнее, обнимая шею матери и моча слезами её плечо. Худенькое по-мальчишески плоское тельце мелко вздрагивало. — Она…она сказала, что у меня… нет отца и никогда не было, — Геля захлебывалась рыданиями. — Кто на этот раз? — женщина вздохнула и погладила дочь по голове. — Есть у тебя отец. Просто не живет он с нами. Так получилось. История с несуществующим папашей продолжалась вот уже четыре года. И всякие попытки пресечь эту травлю оказались бессильны. Людская злоба раз за разом выходила из-под контроля. Арина Вехновская была дочерью приходского священника в небольшом рабочем поселке, в маленькой церквушке, где служил ее отец. В то лето, семь лет назад, под поселком был организован трудовой студенческий лагерь. И все половозрелые незамужние девицы поселка засматривались на мужскую половину студенческого братства. Пятнадцатилетняя Арина, воспитанная в строгости и послушании, в сторону бравых студентов старалась не глядеть. Отец сказал блюсти девичью честь, и девушка не собиралась обманывать ожидание родителей. Она мечтала подарить свою девственность лишь мужу, который будет как отец священнослужителем, а пока нравившийся ей молодой послушник помогал ее отцу справлять службу и терпеливо ждал взросления будущей невесты. Неделя шла за неделей, жаркий сентябрь подходил к концу, а студенты вели себя все развязней. Арина не знала, что могло привлечь к ней двух порядком накаченных спиртным молодых парней. Может именно ее неприступность. Но тот хмурый дождливый вечер и горячая взвесь, дрожащим маревом висящая в воздухе, сыграли решающую роль в ее судьбе. Они напали со спины. — Какая конфетка, зацени, Орлов, — прогудел один, дыша на нее кислятиной и алкогольными парами, оттаскивая в бурьян за хибару старого рыбака Василия. Та стояла заброшенная с тех пор, как сам Василий отдал богу душу прошлым летом. Того, кто держал ее за спиной, Арина не видела, но, судя по голосу над её головой, парень был высоким. Второго она не смогла разглядеть из-за просторной куртки с капюшоном низко надвинутым на лоб. Испуганная девушка напряглась и попыталась закричать, но рот ей тут же закрыли жесткой ладонью и звук получился глухим и едва различимым. — Я оценил ее еще месяц назад, — гудел второй прихватывая упирающуюся девчонку за ноги и втаскивая её в полуразрушенную халупенку, состоящую из единственной комнатки и печки. В доме воняло сыростью и мышиным пометом, на полу валялись консервные банки, старые газеты и грязное ватное одеяло. Все это Арина отметила краем глаза, дергая ногами и пытаясь вцепиться руками в волосы второго парня, державшего её со спины. — Отпустите, уроды! Отпустите…меня! — Слезы заливали лицо Арины, мешая видеть. — Я тоже давно приметил эту снежную королеву, — прошептал второй, зарываясь носом в растрепавшиеся волосы девушки. Арина выглядела старше своих лет. Рано оформившаяся полная грудь и пышные бедра, при тонкой осиной талии делали её похожей на песочные часы. «Хлебнем мы горя с ней», — вспомнила она случайно подслушанные слова матери в разговоре с отцом. Все попытки вырваться или хотя бы надавить на сознательность парней, привели к тому, что ей затолкали в рот грязный платок, связали руки и привязали к штырю, торчащему из стены, на котором раньше крепились трубы отопления, видимо уже давно растащенные поселковыми жителями. — Ты сказал, что все будет по обоюдному согласию, — один из парней, видимо менее пьяный, дернул второго за плечо. Тот покачнулся, сидя на пятках собственных ног и принялся расстегивать брюки. В доме было темно, а лунного света, проникавшего в маленькое оконце, не хватало, чтобы рассмотреть их лица. — Какое обоюдное согласие? Мы похитили ее… ты дебил, Вершинин, — пророкотал второй и мурашки брезгливости и тихого ужаса сковали тело Арины, сделав его неподатливым. — Может и дебил, но так не хочу. — Не хочешь, не мешай мне, — Орлов покачнулся и присел на пятки, широко расставив упиравшиеся в грязный пол колени между ног девушки. Длинные юбки взлетели на голову, лишая возможности видеть. Тело затрясло от ужаса и напряжения, когда раздался треск нижнего белья, ноги взлетели вверх, видимо, на плечи, а тела коснулись горячие ладони. — Ну если хочешь, я спрошу, — заржал Орлов и Арина всем телом ощутила протаранивший ее жесткий горячий ствол. Ее выгнуло дугой, промежность полоснуло волной боли, а из прикушенной губы по щеке побежала струйка крови. Но девушка не издала не звука. — Ммм… какая сладкая, горячая целочка, — ни то прорычал, ни то прошипел он и Арина затряслась от нервного озноба, едва сдерживая крик. Теперь ее жизнь не стоит и гроша. Никто ее не возьмет в жены. Она закрыла глаза и тихо всхлипывала, в то время как насильник вбивался в нее раз за разом. Казалось, конца этому не будет, как вдруг Орлов напрягся, зарычал и обмяк. Навалившись на девичье тело и прижимаясь губами к груди повыше соска. — Спасибо, — промычал невпопад и глухо выдохнул. Арина все еще вздрагивала под ним, оплакивая свою разбитую жизнь. Но при этом слове замерла: — Воспитанный, подонок… — прошипела она, хлюпнув носом. Орлов на ее груди глухо рассмеялся и поднялся на ноги, покачиваясь от срубавшего его хмеля. — Вершина, а ты будешь? Нет? — он поднял взор на курящего у окна подельника. — Тогда пошли отсюда. Вехновская вновь взяла стакан и сделала еще один глоток, выпив остатки бренди одним махом. Мать рассказала о насилии над собой уже лежа в больнице, медленно сгорая от рака. Имена насильников Вехновская запомнила накрепко, будто выжгла каленым железом на подкорке. В тот день Геля пришла навестить ее не одна, а с парнем. Мать молча улыбнулась ему и попросила оставить их наедине. От цветущей женщины осталось лишь воспоминание да старенькое фото. Вехновская достала его из-под подушки и погладила лицо матери пальцем. Бледное, худое. Лысый череп, обтянутый посиневшей кожей. Впалые щеки и выпирающие челюсти. Есть она уже не могла. Единственное что ее еще держало, это приближающееся восемнадцатилетие дочери. Свой позор Арина родителям не открыла. Полежав еще какое-то время прислушиваясь, она начала шевелить руками, напрягая связанные кисти и оттягивая их в стороны. Провод ослаб и ей удалось освободить руку. Затем и вторую. Едва приведя себя в порядок, она дворами и переулками двинулась к реке. Наскоро смыла кровь с ног и слезы с лица. Грудь раздирала боль и желание поквитаться с «козлами», но позор, которым накроет и её, и семью останавливал. Матери дома не оказалось, она гремела ведрами в коровнике. Арина, поблагодарив бога и возведя очи горе, проскользнула в дом и кинулась в спальню, моля Господа, чтобы не было последствий. Не прошло и минуты, как она отрубилась. Бог молитв девочки не услышал, послав новое испытание: через месяц Арина поняла, что понесла. Отец молча указал на дверь, мать утерла глаза платком и помогла собрать вещи. Лишать дитя жизни она даже не думала. Подарив будущей дочери все свое тепло и любовь, на какие была способна, собрала вещи и вышла со двора. Идти было некуда. Она посидела на скамье у соседнего дома и отправилась в единственное место, где могла перекантоваться — дом рыбака Василия. Приближалась зима. А у нее не было ни крыши над головой, ни денег. Кое-как приведя дом в порядок, соорудив кровать из тарных ящиков взятых в местном сельпо, Арина была намерена выжить и дать жизнь ребенку, чего бы не стоило. Первая зима была особенно трудной. Голодной и холодной. Скудный запас дров в сарае помог продержаться до середины апреля. После стало полегче. А найденные удочки позволили не умереть с голоду. Благо мелкой рыбешки в реке было достаточно. Помогали и сердобольные соседи. Кто молоком, кто старым шмотьем, кто маслом и сахаром. Дед Потап подарил внучкины прохудившиеся, подшитые на пятках валенки. Школу, правда, пришлось бросить и устроиться санитаркой за похлебку и койку в подсобке в местную больницу. Приближались роды. Надо было как-то решать и этот вопрос. Но горой на горизонте стоял новый — куда идти с малышом? Принести ребенка в хибару рыбацкую Арина не могла. Там одной то жить невмоготу, а уж с дитем… Но жизнь распорядилась за нее. Пока Арина в родах пролеживала бока на больничной койке, соседи сделали кое-какой ремонт в доме. Печник, дядя Федор Борщев, сложил новую печь и побелил даже, поправили крышу. Вернувшаяся Арина глотала слезы благодарности на плече бабки Воронихи, глядя на пестрые ситцевые шторки на маленьком окрашенным в белый цвет окне. Еще пахло краской и побелкой, но ее пристанище обрело жилой вид. По утру на крыльце стояла трехлитровая банка молока и литровая с липовым медом. Так и повелось: сельчане прикармливали малышку, а Арина платила посильной помощью. Геля прикрыла глаза. Она хорошо помнила, как мать дни и ночи напролет то мыла, то копала, то стирала тряпье в чужих домах. В тот день мать устало выдохнула и прикрыла глаза. — Иди, милая, я что-то устала, — пробормотала она и провалилась в забытье. На следующий день матери не стало. Она не дожила до дня рождения дочери лишь день. Стоя на краю могилы на сельском погосте Ангелина поклялась, что каждый из ее обидчиков, а в первую очередь папаша, получат по заслугам.