***
На днях учёный откопал фотокарточку, которую, как он думал, уничтожил уже давно. Ухмыльнулся. Посмотрел ещё раз. Расстроился. — Горь, — Ипполит приставляет фото к своему лицу, — узнаёшь? Это я, молодой ещё, лет десять назад… Я за одну ночь состарился, понимаешь? Катамаранов смотрит на молодое лицо, в котором этого покоцанного жизнью мужчину не узнать; и дело не в очках в тонкой оправе и короткой стрижке, а уж тем более не в вязаном хлопчатом шарфике — тут что-то другое: у этого запечатлённого в вечности мужчины глаза светятся теплом и он улыбается. Ипполит Аркадьевич, серая туча всего НИЯ, улыбается на фотографии, подписанной «Казань, 1976». А, как понял Игорь за последние несколько дней, и не туча вовсе. Тучка. — Ды нет… Не могу предствить. Игорь видит, как тот собирается порвать фотографию — может, даже читает в мыслях драматичное «на тысячу кусочков» — и останавливает: — Погодь рвать. Оставь на памьть мне. — Тебе? Пожалуйста. Тебе оставлю.***
Другая такая фотография хранится у Раи. Она взяла её в один из зимних вечеров, когда боролась за него — помогала вытащить из тьмы, куда его низвергло заключение, а он сам начал резать спасательные верёвки. Он держал это фото во «Введении к полному изучении органической химии». — А вы знаете, почему Бутлеров? Это моя настоящая фамилия… Первая. Считай, мы родственники дальние. — То есть, если я буду искать труды Бутлерова Ипполита Аркадьевича, я, дай бог, найду что-нибудь из ваших старых работ? — Не найдёте… Я был Андреем. Рая с заботливой строгостью смотрит в тёмные, бездные глаза. — Дурачок вы, Ипполит Аркадьевич, или как мне вас теперь называть… Гипнозом себя лечили… Долечились? Я уверена, в Казани вас всё это не волновало. — Называйте меня Ипполитом Аркадьевичем… Я к прошлому своему иметь отношения не хочу никакого. — Ну, вы, конечно, лукавите. Не хотите иметь отношения к самым счастливым временам вашим? — Казань, Раиса Прокофьевна, была в другой жизни. Перед ней одной плакать не зазорно. Поднявшись по карьерной лестнице, он сделал её своей заместительницей — пожалуй, самая умная и ответственная в их заведении — и заплатил ей за все часы, когда она могла усердствовать над разработками и двигать науку вперёд, а вместо этого кормила его с ложки. Однажды сделал ей предложение руки и сердца, то ли надеясь полюбить её той любовью, какой однополо любить уже, как считал, не мог, слишком опасно, слишком грешно; то ли в знак их искренней дружбы. Золотое колечко с её любимыми изумрудами до сих пор лежит в ящике его стола. — Ипполит, вам это не нужно. Вы от себя не убежите, и вам не стоит и пытаться. В последний раз, когда вы пытались убежать от себя, вы оказались прикованы к постели. Этого не должно повториться снова. — Должно, не должно… Я вас не просил нянчиться со мной. — Осёкся. — П-простите. — Если не просили, то почему до сих пор отблагодарить пытаетесь? — Потому что… Потому что должен, — он глухо усмехается.***
— А часы… Часы мои видел? — учёный торопливо худыми пальцами расстёгивает кожаный ремешок на запястье. Они — это другая вещь, которая осталась у него из прошлого, и этот привет из далёкого времени он носит на руке и каждые несколько лет относит в мастерскую. Катамаранов бережно изучает царапинки на стекле прямоугольного циферблата, будто каждая хранит ответы на все те неуместные, слишком личные вопросы, которые он хочет задать, — и иногда задаёт. — А иньциалы чьи? «БАА». — Отцовские. Часы отец подарил. Часы правда подарил отец. Зачем он соврал про инициалы, сам не понял: срубил с плеча как-то по наитию, послушавшись того инстинкта, который, с той поры как он жил за решёткой, превратился во вторую кожу, защищающую его своими иголками. Иногда система даёт сбой, и он говорит неудобную, ненужную правду не только в приступе внезапного откровения, но и когда его спрашивают. — Салфетки вязыные у тя висят… — Игорь замечает, только бы продолжить разговор. — Сам вязал, — произносит и тупит взгляд. Мог бы даже признаться, что Рая научила, но спасающие иглы вернулись на место.***
Она несколько месяцев назад посоветовала пригласить в гости на его день рождения рабочий коллектив, и не сказать, чтобы всё прошло ужасно, — просто он, даже будучи начальником, чувствовал себя самым неловким человеком в комнате. У него с подчинёнными хорошие отношения, не дружеские по-настоящему, правда, деловые: главный нияшник гордился ими и заставлял себя быть тенью прежнего, ими никогда не виданного, когда входил в лабораторию и улыбался, давал советы, мотивировал; с Зиной Кашиной до сих пор сложно, и всякий раз, когда он подходил к её рабочему месту, из ниоткуда возникала его заместительница и одним лишь взглядом напоминала относиться к ней дружелюбнее. — Салфетки у вас, Ипполит Аркадьевич, интересные… — так же, как Игорь сейчас, только бы завязать беседу, как бы невзначай сказал Стажёр тогда. — От мамани достались, её хата раньше была. — Знала я его матушку, замечательная была женщина… А вот это моя салфетка, ей в подарок, — Рая провела рукой по белой салфетке с «ананасами», — правда, Ипполит? — спросила она по-издевательски весело. — Правда, — Ипполит выдохнул устало — устав от собственной лжи и от того, что кто-то ещё кроме него знает, как всё есть. Когда все разбежались и они остались вдвоём мыть посуду, Рая допрашивала: — Вы, наверно, думаете, что это какое-то «бабское» хобби? — Раечка, я ничего такого не говорил… — Вы так боитесь того, что кто-то сравнит вас с женщиной? Как будто быть женщиной плохо? Как будто то, к кому вас влечёт, делает вас… — Рая, пожалуйста, избавьте… — в сердце что-то защемило — что-то, что всегда, хронически, болит, и сейчас боль вошла в острую фазу. — Скажите, чего вам беспокоиться о каких-то салфетках? Вы же сами знаете, что ваши подчинённые даже за вашей спиной дурного слова не скажут… Вы, Ипполит Аркадьевич, добились того, о чём мечтали, — статуса. Своего лица на городской доске почёта. А в иной раз нет-нет да и пожалеете о том, что хоть кто-то ваше лицо знает… Так? В иной раз почувствуете себя беззащитным и слабым, как будто кто из вашего прошлого бежит за вами по пятам… — Рая… — он мог только умоляюще повторять её имя, потому что опровергнуть её слова было бы худшей ложью. Если бы продолжил, сказал: «да, бежит, да, преследует, да, угрожает», — она поклялась бы превратить жизнь этого человека в ад и, возможно, даже преуспела бы. А он промолчал. — Ладно, — Рая вытерла последнюю тарелку. — Простите. Давайте забудем. Спокойной ночи, Ипполит. — Спокойной ночи, Рая. Нет, она не зря напомнила ему о боли, на которую он клеит пластырь, а саму причину не лечит. Только к мозгоправу он всё равно не пойдёт. Мало ли.***
— Спыкойной, Ипа, — Игорь выползает из кухни в коридор, и Ипполит следует за ним. — Спокойной, Горя. Катамаранов надевает ватник на плечи и выходит незаметной тенью.