Ядовито

Приходит Инженер к нему в подвал последние две недели ежедневно, иногда утром и вечером. Берёт водку из игоревских запасов, пьёт и обнимает его пьяными, какими-то не мужицкими слёзными объятьями. Однажды вся водка пропадает. — Учённ—я ты голова, Кеш. А сьбя губишь. Не до́лжно так. А хочется ревниво спросить, за водкой ли он сюда приходит или к другу. Встречи после исчезновения водочного ящика не прекращаются, а, наоборот, становятся чаще. За другом, значит. Хорошо. — А ты правд любил, Кеш? Иннокентий теряется перед таким откровенным вопросом — и ничего, что он в последнее время говорил с ним о любви постоянно. Об Особе. О Зине. Или думал, что говорил о любви. — Игорь, да ты меня никогда о подобном не спрашивал… — А вот любопытн мне. — Ну, цветы дарил, конфеты, комплименты делал, — отвечает тот и понимает, что собственные слова, мягко говоря, невразумительны. — Ох, Кех. Ты прости, кнешн, но… Любов ли эт? Такая, штоб и в разведку пойти, и по душам говорить? — Игорь неосознанно — подсознательно — впивается в него взглядом. Мысль прочитать не может. Пусть сам ему всё выложит. — П-пожалуй, и не такая… Я сам не понял, я же, ну, в разведку с ними пока не шёл ни с одной. — А идти и не над, штоб понять. Вот скажь, ты бы им все свои секреты доверил? — А… Какие? — Про свою первую сказал б? — И-игорь, ну ты же знаешь, что я себя потом почувствовал меньше, чем мужчиной… Не женщиной, но ужасно себя почувствовал. — Кех, расслабсь, давно ж было… — Игорь берёт по-мышиному тревожного учёного за плечо, и тот отдёргивает руку друга. — Ты не понимаешь, Игорёш. Я до сих пор чувствую себя… Неадекватным. — Но вродь с Раей у тя… Нормальн было? — С Раей, ну, нормально было. Она, знаешь, изящная, привлекательная… У нас даже было, ну, с этим самым, но как-то затянуто, как-то вымученно… Нормально. Конечно. Игорь прикладывается к бутылке скипидара. — Извиньтся бы те перед ними. Вину загладить. Знашь поговорку — за двумя зайцами погоньшься… — Игорь, н-ну какие это тебе зайцы? Это ж женщины… — И кто из нас тут балда, Кеш, — Игорь насмешливо поправляет криво сидящий на нём берет. Кеша молчит. Вслушивается в шорохи за стеной. Небось, бегают такие же мыши, маленькие, робкие… — Игорь, а вдруг меня никто не полюбит? — Я тя люблю, — Катамаранов произносит очень просто, как на духу. И Иннокентий читает в этой простоте «люблю как друга». В той самой любви так не признаются, тем более однополой. — Не, я про другое. — Ну да. Эт не то. — Но ты не подумай, я тебя не не люблю! Ты мой лучший друг, Горь. Просто… Так любить, чтобы целоваться, ласкаться, отдаваться друг другу целиком и полностью… Как ты думаешь, у меня такое будет? — Не знаю, Кех. Не эт в жизни главное. — Но всё же… — У меня так никда не было. И ничо, жив ещё. Было… Ну так, давно, дальше поцелуев не захдило. Ты мужчина хоть куда, Кех. Умны. Красивы. Ругаешь себя зря. Обнимаются и по десять минут, и по полчаса в тишине, когда слова заканчиваются, когда приходит успокоение, и не смущаются ни длительности, ни полуприкрытой двери, всё-таки свои люди, родные. Возрождается что-то спящее — или даже что-то почти убитое. Возрождается неподвижным соприкосновением плеч, возрождается случайной рукой, оказавшейся на чужой коленке или выше. Возрождают — и оба понимают без слов что, вместе с тем боясь, как бы не отвернулся другой и не понял неправильно. А разве можно такое понять неправильно? Если бы только хватало смелости положить руку обратно. Если бы только хватало смелости вдохнуть запах его волос. Не впервой обниматься так долго. А впервой Кеше — гореть так ярко изнутри нежностью, которую он пронёс сквозь годы, разлуку и попытки «исправиться», что появляется среди ясного неба решимость всё сказать, даже если всё не скажется, даже если будет глупо, даже если будет заикаться и краснеть. Даже если невзаимно. Если невзаимно, почему Горюшка так долго не разрывает объятий? — Игорёш. Можно выгово — высказаться? Катамаранов кивает, боясь того, что произойдёт дальше: Инженер словоохотлив, но никогда о своих затянутых монологах не предупреждает. — В общем, Горюшка, — говорит Иннокентий уж больно ласково и, испугавшись, становится серьёзным, — нравишься ты мне… Так нравишься, что, — отводит взгляд, — люблю тебя. Н-не как друзья любят, понимаешь? Помнишь, как я поступал в университет и мы не знали, когда увидимся снова? Я ж ещё тогда с три короба соврал… Чувствовал что-то, что сейчас чувствую… Отмахивался, пройдёт, мол… А оно с новой силой пришло, и… Игорь выдыхает с облегчением. — Сказл… Нконецт сказл, мышеньк моя. Иннокентий смотрит на него недоумённо. — А ты… Что обо мне думаешь — ну, как относишься? Игорь нежным жестом собирает его кудри в хвост. — Так, што целовать тя хочу. Давно хочу. Так, што так же люблю. — П-поцелуешь? Катамаранов притягивает его за подбородок и беззвучно прижимает искусанные губы к своим, но, ощущая, как в рот проникает язык, отдёргивается назад с недоиспугом в глазах. — П-прости, я… — Ничво страшнго, я прост не ждав… У меня не было… Давно… Ох. — Понимаю. — Давай прдолжим. — Д-давай. Игорь в поцелуе, пожалуй, чересчур, по-неопытному, наугад страстный, но Иннокентию это нравится, даже когда он проникает языком глубоко и затем старательно лижет его до кончика; облизывает его губы и затем покорно позволяет сделать то же самое над собой, и Инженер — теперь его Инженер — совершает языком умеренные, но точные движения, от которых мурашки по коже; в это время рука Кеши ложится строителю на колено и тот придвигает её выше и кладёт почти на ягодицу, а после того, как Инженер начинает посасывать его губу и постанывать, — уже и не почти. Останавливает Лапушкин изголодавшуюся по прикосновениям руку — если можно изголодаться по тому, что ты пробовал до этого как-то вскользь, считай, выплюнув, не прожевав, не познав сути, — когда она начинает ласкать его самого где-то в области рёбер, проникнув под рубашку. — И-игорь, я тебя х-хочу, но не так чтоб силь… Нет, сильно, но не сейчас, н-не так сразу… И где-нибудь, ну, покомфортнее, в кровати… — Эт нормальн, Кеш. Я сам поторопилсь. С Раей были иллюзии и самообманы, но он уже поклялся: этого с Горей не будет.