***
— Ну что, Ипполит Аркадьевич, на Старый Новый Год дикобразиться не будете? — спрашивает его заместительница, наливая ему бокал шампанского. — Не будьт, нет-ц, — отвечает Катамаранов за него. — Не буду, — сам он подтверждает с такой интонацией, будто с него уже хватит алкоголя, хотя он не пил пока ни капли. Раиса произносит тост. Она, Ипполит и Зинаида чокаются и пьют. Все решают пойти в большую комнату танцевать. У хозяйки квартиры огромная коллекция пластинок, в том числе раритетных и таких, которые в Союзе не достать. Но сегодня ей хочется танцевать под что-то заслушанное ей ещё на мамином граммофоне.«Опустела без тебя Земля.
Как мне несколько часов прожить?
Так же падает листва в садах,
И куда-то всё спешат такси…»
— Дамы прглашают квальерыв? — Можно я приглашу вас? — спрашивает Зина у Раисы. — Я не то чтобы очень хочу танцевать ни с… В общем, вы поняли. — Конечно, Зиночка. — В последнее время она часто называла её так, и её поддержка вышла за рамки наставничества. Это была уже искренняя дружба. — Пршу, — Игорь размашистым жестом приглашает директора НИЯ. Они встают так, что Раиса видит его лицо из-за ипполитовых плеч. Она не видит только, что её начальник положил руку на его испозвоночную шею и гладит в пьяной нежности. — А ежель заметьт, не боишьсь? — Пф, нет. С чего бы? — отвечает Ипполит, стараясь, чтобы его голос звучал твердо, только руки подрагивают лёгкой аритмией. — Все свои. — Хотя, конечно же, не все, раз тут есть Кашина, которую он до сих пор, месяц спустя после прихода в НИЯ, называет ниишной. Но раз обещал не дичиться, не превращаться в колючего зверька, — что же, придётся притворяться кем-то другим. Только такой ли уж он другой, если в нём возник этот приступ беззастенчивой прилюдной нежности к Игорю и Зина, если не своя в доску, то, быть может, уже менее чужая? «Конечно, это всё алкоголь. Алкоголем оправдать можно многое, особенно настоящие чувства», — проносится в мыслях. Но почему, зачем Раиса заступилась за неё, он всё ещё гадает. И о чём они сейчас так весело перешёптываются… О эта загадочная женская солидарность, думает Ипполит Аркадьевич, не имея понятия, что это, прежде всего, солидарность двух людей, обманутых одним и тем же человеком, а потом уже — Раина женская солидарность из-за его, ипполитовой, строгости к новенькой. — Ипполит Аркадьевич, это вам, — она отыскивает в своей коллекции пластинку «На всех широтах: вокально-инструментальный ансамбль Роллинг Стоунз» и отдаёт ему бело-зелёный конверт. — Надеюсь, вам понравится. — Гм, спасибо, — бормочет он не от неблагодарности, просто задумывавшись, читая список песен. — «Нарисуй это чёрным», — на его лице всплывает беззубая улыбка, — когда-то слышал это вещь. Да, думаю, да. — Зина, знаю, я вам давно обещала, — это самое давно было, быть может, всего неделю назад, — вот. — В руках Кашиной оказывается «Осенняя мелодия» Татьяны Рузавиной и Сергея Таюшева. — Спасибо, Раеч… Раиса Прокофьевна. Спасибо, — повторяет она с почти детской улыбкой. — Ну что же, Горя, о ваших музыкальных предпочтениях я, пожалуй, знаю меньше всего, однако знаю по тому, как вы во весь голос ор — простите, кричали песни Сектора Газа в НИЯ… — В её фонотеке не сказать чтобы много музыки, которая, как она считает, полюбилась бы ему (она, конечно, не знает, что в иной день он разгуливает по научным институтам, вполголоса напевая песни Аллы Пугачёвой). Пытается выбрать между «Horses» Патти Смит и одноимённым альбомом Ramones, которые ей привезла подруга из Америки, но которые Раису не очень впечатлили. Но всё-таки, Патти Смит понравилась ей больше. — Держите. — Дары выши щёдры, — Катамаранов прячет под ватник пластинку с четырьмя шпановатистого вида парнями в джинсах и кожаных куртках на обложке.***
Когда все собираются пить чай, нияшник лишь бы что сказать произносит: — А у вас очень милая квартира, Рая, — озирается на полки, украшенные безделушками и фотографиями. Уж больно одна из них оказывается знакомой… Другие, в общем, не замечают, как со стены на них смотрит ещё один Ипполит, и только он и хозяйка знают, что, вообще-то, это Андрей. Ипполит, настоящий и нынешний, кивает ей на старую фотокарточку и шепчет: — А как вы объясните это? — Как подарок от начальства. — Подносит бокал к губам, но передумывает. — Между прочим, безвозмездный. — Я б сказал, очень даже возмездный… — Вас так это смущает? — спрашивает Рая. — Или что-то другое? — А как вы думаете? — он отводит глаза. «Знаете, очень тяжело не дикобразиться, когда вы, да, именно вы, меня провоцируете.» Если бы он мог сказать, он бы сказал: «Я не хочу вспоминать о своей прошлой жизни здесь, у вас в доме, и о том, как я был жалок и болен, и я не хочу, чтобы Игорь или Зина что-то подумали, особенно Игорь, я недавно отдал ему такую же фотографию…» Но он молчит. — Ой, мужчина на этой фотографии, — когда Кашина прерывает жёсткую жестокую тишину и показывает на его фотографию, у него чуть не замирает сердце, — так похож на вас, Ипполит Аркадьевич. — Честное слово, будто брат. Худощавый такой и… — Ипполит, у вас есть брат? — Брат? Э-э, у меня нет ни братьев, ни сестёр… Ему жаль лаборантку НИЯ. Жаль, что она одна из собравшейся компании не понимает (точнее, не знает), что к чему. Перед Игорем просто стыдно. За весь этот непонятный цирк, за драматизм, за свою постоянную тревожность. — Одну минуту, — он почти дружелюбно лепечет двум другим, кивая Рае в сторону кухни. — Ей-богу, Рая, почему вам так нравится задевать меня за живое? — начинает он свой допрос, зажигая сигарету. Она пожимает плечами и садится на стул рядом с ним. Ипполит шумно выдыхает. Поднимается тучка сигарного дыма. Рая после молчаливой минуты чиркает спичкой, и через несколько секунд туча становится пахучее и мутнее. Заместительница обрушивается на него слабым шёпотом, таким, который одновременно и гром, и плач, и самое страшное ругательство. — Жаль мне тебя, Андрюша. — Прошу вас, не надо меня жалеть. У меня всё замечательно. Оставьте Андрея в покое. Его давно уже нет. — Так если нет, почему так оскорбились? — Потому что нет, потому и оскорбился. — Понимаю. О покойниках либо хорошо, либо… — Никак, — он гасит сигарету об пепельницу на столе, — и только никак. Они смотрят, как за окном падает белый хрупкий снег, холодный, едва голубоватый под светом магазинных вывесок. — Ладно. Простите. Я просто не могу перестать думать… — Прекратите, не говорите так, будто знали меня тогда… И у меня… У меня есть друзья кроме вас. — Игорь? — Да, Игорь. — Вы его несколько недель знаете, а уже так сошлись. Вы ни с кем так быстро не сходитесь, — замечает она. Ипполит вспоминает, что не закрыл дверь на кухню, и закрывает её с дрожащим треском. Разговор обещает затянуться и разоткровенничаться. — По правде говоря, я с ним, гм, — пожалуй, не стоило ничего говорить; краснеет лицо и чешется затылок, — как бы вам сказать… — Спите? — Да, — Ипполит тупит взгляд, — сплю. Тишина. Безосуждающая, но оглушающая. — Ну что же, не могу вас судить, если вас обоих всё устраивает. Хотя странно, что вы оба так быстро согласились. На вас не похоже. Не думала, что так всё серьёзно. — Ну что же, — нияшник печально усмехается и размахивает руками, мол, что я могу с собой сделать, — люди мы такие, отчаявшиеся. Я, если честно, думаю, что уже не способен влюбиться снова. — Всё же накаркаете и влюбитесь. — Не могу, — он осуждающе цокает языком, планируя, что, если это ужасное в его случае чувство к нему подкрадётся, он разгонит его, как бы это ни было сложно, — у него есть любовь честная, настоящая. Смешно? По-моему, ниху — простите, совсем не смешно. Это, без шуток, трагично. — Что же он в вашу постель приходит, а не к любви своей честной? — интересуется заместительница. — Там всё сложно. — Если бы только Раиса Прокофьевна и Ипполит Аркадьевич знали, что та самая катамарановская честная любовь — это бывшая любовь Раи и что всё даже сложнее и головоломчатее, чем кажется, — впрочем, к счастью, что они не знают. — Чесслово, Рая, я бы так и дальше с вами мог говорить, но… Люди заждались уже. Некрасиво…
***
Северный шепчет Игорю на улице, и голос его приглушает хрустящий под ботинками Зинаиды Кашиной снег: — Останешься? — Гм, останус. — Обойдёшь кружок вокруг дома, чтобы не… — Поняв. Придя к свеженькой фонарённой девятиэтажке, Катамаранов показательно ему кланяется, жмёт руку лаборантке и уходит в зарождающуюся метель. — Мда, ща заметёт… — Я пойду, пожалуй, пока не замело совсем. — Идите-идите, — голос начальнически-фамильярный, как обычно. — Хотя стойте. — Тон ни с того ни с сего сменяется на упрашивающий. — Подождите. Минутку буквально. Кашина прячет замёрзшие руки в варежки и внимательно слушает. — Я… Был неправ. Мне не следовало… И не следует так к вам относиться. — Извиняться перед подчинёнными непривычно, особенно перед «с бухты-барахты» появившейся Зинаидой. — Вы понимаете, думаю, мне не нужно вам объяснять. Вы всё-таки сотрудница, а не… Подопытная или что. «Господи, какое дурацкое сравнение я придумал.» — Ну что вы, это всё пустое. — Хотя, на самом деле, не пустое для неё, и, может, это только обман зрения и слуха, но ему почудилось, что она переняла от своей уважаемой коллеги полусаркастическую манеру отвечать. Тем временем, Игорь возвращается со своего круга вокруг дома, как всегда, в его катамарановском стиле, невовремя. — М-м, — спотыкается начальник, превратившийся в почти равного, обернувшийся меньшим, неловким, животным, дикобразом, — доброй ночи. — Дверь за ними скрипуче закрывается.
***
— Как сёдня бум… Гм… Спать? — Будем просто спать, Горь, — произносит Ипполит, одну руку кладя ему на плечо, а другой снимая с него и отшвыривая в сторону каску. — М, — бурчит Катамаранов себе под нос, — шот новое. — Знаешь, у меня столько всего нового для тебя припасено… — М, поньмаю. Ипполит, если честно, сам не знает, это был откровенный флирт или что-то нежнее. И с какой-то слишком большой заботливостью раздевает своего гостя. — Как ты без носков ходишь? Ой-ё… — Мне тьпло. — Ага, конечно, — ворчит Ипполит, стягивая с него штаны. — Ну, я теперь весь твой. Катамарановы пальцы подрагивают, расстёгивая пуговицы на чужой рубашке. Может быть, даже сильнее, чем когда Северный зовёт его в постель с другой целью. — А поцелвать тя можн? — Давай, — тот улыбается. Они могли, возможно, совсем не целоваться всю ночь — но раз Игорь предложил… Катамаранов целует опалённые морозом щёки и губы и уже едва ли не спускается ниже. — М, давай без этого пока, хорошо? — Хрошо. Клацает тяжёлая пряжка ремня. Берет и очки аккуратно приземляются на столик. Когда они лежат и смотрят друг в другу глаза, Игорь думает: нет, он не так уж внешне похож на Кешу. Улыбка совсем другая. Но смотрит нияшник на него почти с обожанием. — Ты ж не влюбилсь, Поль? — Ну нет, — отвечает насмешливо, а сам лезет обниматься и засыпает, повиснув на его руке. Раньше будильника вскакивает, гадая, не сболтнул ли он чего лишнего. — Горь, я вчера не делал ничего… — Слова ускользают, так и не приползши. — Необычного? — У нас не бло… — Я про другое. Я не сказал чего-то… Странного? — Какго? — Такого, что Иннокентий тебе бы мог сказать. Строитель на пару секунд зависает. — Неа. — Он почти хочет добавить: «Но твой взгляд сказал мне о многом», как передумывает. — Слава богу. Они засыпают снова, и в этот раз Ипполит позволяет ему поцеловать его в шею и ключицы.