Невозможное

      – Я должен был это сделать. Простите, леди Мария… Так будет лучше, и для вас тоже.       Ферн стоял на коленях перед лежащей на полу Марией, протягивая к ней руки, но не решаясь прикоснуться. Кровь, которой был залит пол, казалась обжигающе горячей. А может, в жилах ученицы Германа и в самом деле тёк огонь? Когда леди Мария, поняв, что рискует проиграть в сражении, напоила свой клинок собственной кровью, бой превратился в прекрасный и смертельный танец в вихрях алого пламени. Оно и обжигало до костей, и рассекало плоть, будто поток из тысяч крошечных острейших лезвий. Ожоги накладывались поверх ран, останавливая кровь – и заставляя едва не терять сознание от боли. Шприцы с кровью ещё оставались… Только вот воспользоваться ими прекрасная стражница средоточия Кошмара не позволяла, и теперь Ферн даже стоя на коленях с трудом удерживался от падения на залитый кровью пол. Но о собственном лечении он сейчас даже подумать не смел.       Мария смотрела на него снизу вверх глазами, полными боли, ужаса и… благодарности? Погружаясь в её взгляд, Ферн будто бы погружался в её Кошмар: в её предсмертные мгновения он каким-то образом смог увидеть и понять, как и чем она жила, и это понимание отзывалось в сердце не менее мучительной болью, чем раны и ожоги.       С самого детства жизнь Марии была неугасимым и неуправляемым пожаром эмоций: сначала – горе по погибшим родителям, переплавившееся в ярость и жажду мести; маленькая Мария до изнеможения тренировалась с оружием в мастерской Германа, мечтая истребить всех чудовищ в городе, чтобы… Чтобы никому, никому и никогда больше не пришлось плакать по своим маме и папе!.. Затем, несколькими годами позднее, пришло время истинной и всепоглощающей страсти – страсти к знаниям. Девочка открыла для себя науки – химию, археологию, медицину. В доме Германа было множество книг, но юной Марии этого было мало, и она упрашивала приёмного отца привозить ей новые книги, монографии и статьи учёных Бюргенверта, и проводила за чтением долгие часы, делая выписки, размышляя, беззвучно что-то проговаривая, будто бы споря сама с собой, хмурясь и покусывая кончик пера.       Герман наблюдал за приёмной дочерью снисходительно, но с затаённой тревогой: он-то знал, чем чревата подобная странная одержимость…       А потом… Потом приехал Лоуренс. Он сказал, что прочитал эссе Марии о свойствах Древней Крови, которое она, ни на что особенно не надеясь, передала в Бюргенверт через Германа. И Мария не задумываясь приняла предложение одного из ведущих учёных – поступить в университет, на факультет медицины и фармации.       Герман возражать не стал. Но тревога в его взгляде уже не была затаённой.       И причин для этого было несколько.       Страсть к учёбе, страсть к тренировкам… А была ли в жизни молодой девушки страсть иного рода? Та, которой нередко поддаются те, у кого увлечение каким-то предметом или искусством переносится на наставника в этом предмете?       И Марию эта беда не миновала. Или не беда, а счастье – это как посмотреть. Всё же жизнь, в которой не нашлось места и времени для сердечной привязанности, выглядит тусклой и серой. Сильные чувства, даже если они приносят боль – будто брызги ярких красок, оставляют неизгладимый след в памяти.       Годы спустя Мария вспоминала это время со снисходительной самоиронией: такая «книжная мышка», как она, малообщительная и выросшая в уединении, не могла не поддаться очарованию наставника, блистательного учёного, чья личность к тому же была окутана ореолом тайны… Но то была, конечно, просто полудетская влюблённость, которая ярко вспыхнула и быстро угасла; тем более что учитель явно выделял талантливую студентку среди сокурсников, а во все времена лучшим средством от подобных «напастей» был любой самый лёгкий, самый смутный намёк на возможность ответных чувств; так дикий зверёк может долго с наивным любопытством наблюдать за человеком – но мигом исчезает в чаще леса, стоит только сделать шаг в его сторону.       А потом – как и должно было случиться – чувство это переродилось в безусловную преданность, в уважение и восхищение, в желание следовать тем же путём, быть достойной называться последователем.       Церковь Исцеления…       Верили ли прихожане в милосердных Великих?       Или они просто верили Лоуренсу?..       Мария сполна поплатилась за эту веру. Рухнувшими идеалами, рассыпавшимися в прах надеждами. Жутким ощущением бессилия. Убийственным осознанием собственной причастности к отвратительным деяниям, которым нет оправдания. И самым невыносимым оказалось то, что Мария умом понимала, кто истинный виновник тех ужасных вещей, что все они творили, но сердцем всё равно оставалась на его стороне…       Именно это и привело её в Кошмар. Бесконечная борьба с собой, борьба разума и чувств. Она продолжала верить. И её Кошмаром стала защита тайн Церкви и старого Бюргенверта – колыбели, в которой Церковь была взращена, напоена кровью и выпущена на улицы Ярнама. Мария отчаянно, всем сердцем желала уничтожить само средоточие этих тайн – но не могла покинуть пост. Она оберегала тайны Церкви и Лоуренса, и при этом сердце её разрывалось от сострадания Герману, который – она точно это знала – где-то в других слоях мира снов тоже видел этот Кошмар. В его Кошмаре Мария умерла – но это случилось наяву, и именно это сделало его явь Кошмаром.              – Не… Трогай… Мёртвые тела… Кошмар не прощает любопытства…       – Леди Мария… – Ферн всё же осмелился коснуться руки умирающей Охотницы – и, более не колеблясь, взял её ледяную кисть и сжал в ладонях. – Я… Не знаю, что сказать. Мне так жаль… Я сожалею, что мне пришлось... Причинить вам боль. Но так будет лучше. Вы теперь свободны, а я смогу пройти дальше. Я найду его источник и разрушу Кошмар.       – Ты… наивный и глупый мальчик. – Мария улыбнулась, хотя улыбка больше походила на гримасу боли. – Прямо как… Людвиг, когда он только… Где он сейчас? Ты видел его?       – Мастер Людвиг, да… он был здесь. – Ферн сильнее сжал руку Охотницы. – Он тоже свободен от Кошмара.       – Да? Значит, он был где-то рядом… И снова не смог… подойти ближе. Что ж, я… благодарна тебе. Я умираю, это… Так странно. Мне совсем не страшно, не горько… не жаль. Я будто бы… – Мария говорила всё медленнее, всё тише, и наконец глаза её остановились, глядя сквозь Ферна на что-то, к чему устремилась её душа, отныне свободная.       – Вы просыпаетесь… – шепнул Ферн, осторожно опуская отяжелевшую руку Охотницы и укладывая ей на грудь. – Да воссияет над вами рассвет. – Он осторожно прикрыл глаза умершей и на несколько мгновений застыл, вглядываясь в заострившиеся черты бледного лица. Сердце вдруг стиснула жуткая тоска – Охотник отчётливо понял: только что его мир, пусть даже это и мир Кошмара, пошатнула огромная потеря. Он не мог отделаться от ощущения, что случившееся каким-то образом касается его в большей степени, чем он мог даже предположить.       «А что если…»       «А что если это моя Эмили? Кошмар затуманил мой разум, я принял её за леди Марию и убил собственными руками? Не зря ведь Мария показалась мне похожей на девушку из моего сна… Я уверен – во сне я мог видеть только Эмили, и никого другого!»       В ушах зашумело, перед глазами всё поплыло. Заваливаясь на бок, Ферн едва успел привычным движением выхватить из подсумка шприц с кровью.              

***

      Дождь…       Здесь вечный дождь оплакивает умерших. Небо плачет, а море шепчет слова утешения и ловит падающие слёзы.       Те, кто умер здесь, – обрели ли они покой? Их ли тени скитаются по улицам, прячутся в полусгнивших постройках, молятся покинувшей их Матери Кос в пещере, ведущей на побережье? Или это лишь тени совести и страха их убийц?..       «Если бы не страх, смерть никто бы не оплакивал»       Рыбацкая деревня. Обитель горя, обитель страха.       Средоточие Кошмара находится именно здесь. И путь Охотника закончится здесь.              Это место могло свести с ума кого угодно: через какое-то время начинало казаться, что в твоей жизни никогда и не было ничего иного, кроме этого низкого неба, затянутого серыми тучами, непрерывного монотонного шороха дождя и поскрипывания сгнивших досок, запахов сырости, гнилого дерева и рыбы. И с неба на тебя всегда смотрело словно бы подёрнутое серой плесенью бледно-жёлтое светило, не похожее ни на солнце, ни на луну.       Видя человека, одетого как Охотник и вооружённого как Охотник, местные обитатели не раздумывая бросались в бой. Они даже в посмертии пытались защитить свои дома, свой маленький мир, который столько веков берегла Великая Мать Кос, Мать Моря. Ферн убивал их, но меч его направляли не ненависть и отвращение, а сострадание и желание хотя бы отчасти восстановить справедливость: он не хотел причинять им боль, он уже не видел в них чудовищ – лишь иных людей; но всё же надеялся, что сможет подарить покой их неприкаянным душам.              …Здесь пахло солью, рыбой и гниющими водорослями. Кровью – не пахло.       Ферн медленно шёл по главной улице деревушки, заваленной трупами рыболюдей и их питомцев – рыбоголовых псов, отважно бросавшихся на защиту хозяев. С клинка Охотника капала бледная кровь. Кровь Сородичей космического Рода. Мать Кос вскормила жителей деревни своей кровью, признала своими детьми, и они породнились с Космосом. А Великие, в отличие от людей, не убивают, а защищают тех, кто им родня по крови...       То и дело, взвихряя застилающую сознание пелену ужаса и безысходности, порывами стылого ветра налетали чужие эмоции: злоба и едва ли не ненависть, азарт, пьянящее чувство эйфории от вида разбрызгивающейся крови...       Ферн остановился, покачнулся и рухнул на колени. С неожиданным для себя отвращением отбросив меч, он схватился за голову и застонал.       – Это неправда... Неправда!              – Богохульные убийцы... Изверги, одуревшие от крови... – вторил ему шёпот волхва, последнего из сохранивших разум обитателей деревушки. Этот тихий хриплый голос будто въелся в сознание, как пронизывающая сырость и запах моря впитались в одежду и, казалось, даже в кожу и кости.       – Милосердия для бедного, сморщенного дитя... – молил волхв, протягивая к Охотнику тощие руки с искривлёнными пальцами, будто поросшими кристаллами соли. – Искупление для грешников... Гневом Матери Кос...       – Что я должен сделать? – в ужасе спрашивал Ферн, но волхв, более не обращая на него внимания, ковылял дальше вдоль кромки воды, что-то бормоча, вздыхая и всхлипывая.              – Дитя Кос... Все вы здесь были её детьми... – глухо бормотал Ферн, изо всех сил стискивая голову – ему казалось, что стенания и шёпоты убитых жителей деревни, как извивающиеся паразиты, вползают в его мозг через уши, глаза, ноздри... – Милосердия для несчастного дитя... Вернуть его морю, вернуть его матери... Ярнам... Они и с тобой это сделали... Идон, почему?.. Как ты мог допустить?       Пошатываясь, Охотник поднялся на ноги, подобрал меч и двинулся дальше.       «Не у каждого свой Кошмар. Этот – общий для всех Охотников. Жажда крови, жажда знаний. Так ли велика разница?..»              

***

      В покосившейся хижине у маяка Ферн нашёл старую потускневшую от сырости лампу и так обрадовался ей, как привету от Куклы, что не сразу заметил груду тряпья у стены.       Очень знакомого тряпья...       В луже крови. Красной человеческой крови.       – Саймон?! – Охотник бросился к этой груде и упал на колени. Прогнившие доски жалобно скрипнули. Лежащий на полу человек слабо пошевелился.       – А, это ты... – едва слышно проговорил он. – Ох, боюсь... Я всё испортил...       Ферн осторожно перевернул Саймона на спину – и оцепенел. Грудь и живот бывшего наблюдателя Церкви будто бы рвали когтями несколько ликантропов разом – сплошь кровавая мешанина из плоти и обрывков ткани.       – Кто тебя так?.. – выдохнул Ферн, борясь с дурнотой. Он многое повидал за семь лет Охоты, но раньше всегда под рукой была исцеляющая Кровь, которая могла заживить и не такие раны. Но не здесь, не в Кошмаре...       – Убийца... В шкуре чудовища. Он идёт за мной... – уже почти беззвучно выдохнул Саймон. – Мой Кошмар... И его. Добрый... Охотник, помоги... Сними с меня... Повязку. – Он попытался поднять руку к лицу, но не смог. Ферн осторожно стянул с глаз Саймона окровавленные тряпки.       Затуманенный болью взгляд говорил яснее и громче онемевших бледных губ.       – Он был... Убийцей. Он должен был убивать тех, кто... Вольно или невольно мог… раскрыть мерзкие тайны Церкви. Он убивал... Друзей. Я был... Его другом.       – Так это Брадор? – ошеломлённо уточнил Ферн. – Но он же... Заперт в камере в подвале!       – Он спит в этой камере… И видит свой Кошмар. Снова и снова... Я много раз пытался… Хотел освободить его. Но он… Его неупокоенный дух не давал мне пройти. Вот. – Рука Саймона слабо шевельнулась и подвинулась чуть ближе к Ферну. – Возьми. Это ключ от его клетки. Сделай это... Ради меня, ради того, во что мы верили, ради того... Что в нас осталось... человеческого.       – Сделаю. – Ферн забрал ключ и сжал руку умирающего. – Прости, я ничем не могу тебе помочь...       – Можешь. – Саймон вдруг чуть приподнял голову и глянул на Охотника с надеждой и мольбой. – Только ты и можешь. Пленники Кошмара не способны... Освободить друг друга, я говорил... Сейчас я умру и... Снова окажусь там, у лампы. И всё повторится снова, как уже... Вечность. И для меня, и для него... А если ты... – Он перехватил руку Ферна и сжал из последних сил. – Прошу тебя... Пожалуйста...       – Ты хочешь, чтобы я... – Ферн сделал над собой нечеловеческое усилие, чтобы не отшатнуться и не выдернуть руку из ледяных пальцев Саймона.       – Это... Не сложно. Нож... У тебя есть? Я ведь врач, – Саймон слабо улыбнулся. – Я знаю, как и куда... Чтобы это было мгновенно и безболезненно. Давай, Охотник... Ты ведь знал Эйлин?.. Клинки... Милосердия... Пожалуйста...              «Брадор, Брадор... Как ты мог жить с этим... Как ты не сошёл с ума?..»              ...Ферн долго, очень долго сидел рядом с телом Саймона, глядя на торчащую у того из груди рукоять охотничьего ножа. Старый Охотник умер всё же не мгновенно, но очень быстро, и, судя по умиротворённому выражению навеки застывшего лица, действительно безболезненно. А Ферн всё не мог уговорить себя подняться и уйти из хижины. Будто ждал, что его мимолётный знакомый, проводник в мире Кошмара, снова пошевелится, откроет глаза и скажет насмешливо: «Ну же, вперёд! Ты же ищешь кошмары и тайны, которые они хранят?..»       – Да воссияет над тобой рассвет, – сглотнув комок в горле, проговорил Ферн и наконец поднялся, разминая затёкшие ноги. Кошмар звал его дальше в свои глубины.              

***

      …Когда Ферна впервые атаковал странный воин – окутанный алым сиянием, одетый в звериную шкуру и скальп чудовища, Охотник не успел ничего сообразить: он просто защищался, стараясь не попасть под удар жуткой шипастой палицы, наконечник которой напоминал застывший кровавый взрыв, и при этом не свалиться со скользкой крыши. И лишь после того, как побеждённый алый призрак, издав мучительный крик, растаял в воздухе, смутное воспоминание ударило запоздалой болью.       «Брадор… Это же Брадор!»       «Я в кошмаре Саймона… Но как это может быть? Саймон ведь свободен!»       «Выходит, теперь я в кошмаре самого Брадора».       И потом, когда звон колокола настиг его среди почерневших осклизлых свай строения на берегу, Ферн, уклоняясь от атак, попытался воззвать к рассудку бывшего церковного убийцы:       – Меня не интересуют тайны Церкви! Я не угроза для тебя!       Но призрак, казалось, не слышал или не понимал его. Ферн вынужден был защищаться, а затем и атаковать, и вскоре этот снящийся сам себе несчастный Брадор тоже пал под ударами серебряного клинка. Ферн, отдышавшись, решительно повернул назад и зашагал к выходу из Рыбацкой деревни.              – Так-так, посмотрите-ка, кто тут у нас, – насмешливо сказал Брадор, когда Ферн шагнул в его камеру. Замок открылся со скрежетом и громким щелчком, дверь противно заскрипела, но узник даже не поднял головы. – Добро пожаловать в моё жилище. Я никогда прежде не принимал гостей. Ты собираешься убить меня?       Ферн вошёл в камеру и молча остановился напротив сидящего на полу узника. Он не знал, что сказать, и просто смотрел на едва заметно покачивающиеся рога на скальпе. Рога Лоуренса, лучшего друга Брадора…       – Что молчишь? – с горькой усмешкой спросил бывший убийца Церкви. – Ты явился сюда с какой-то целью, так ведь? Так действуй, чего ждёшь? – Он наконец поднял голову и посмотрел на неожиданного гостя. Из-под слипшихся от крови клочьев шерсти скальпа глянули пронзительные больные глаза. – О… Так это ты. Я узнал тебя, – прошептал Брадор. – Ты пришёл сюда искать секреты, я должен был остановить тебя… – Он снова опустил голову и потряс колокольчиком, который держал в руке. – Ты… Слышишь звон?       – Нет. – Ферн сделал шаг вперёд. – Но там, в Рыбацкой деревне, я его слышал.       – Странно… Это очень странно. Но это и не важно. Так зачем ты пришёл? – Брадор говорил так устало, что Ферн вдруг явственно осознал, всем существом почувствовал, сколь тягостно посмертное бытие узников Кошмара. Грехи прошлого возвращаются, снова и снова, без надежды на избавление. И у грехов этих такие знакомые лица…       – Ты видишь кошмар о том, как преследуешь каждого, кто приходит в Рыбацкую деревню, – тихо сказал Ферн. – Верно ведь? Ты вынужден убивать их снова и снова. Сколько раз ты уже убил своего друга Саймона?       – Не сосчитать. – Брадор тряхнул головой. – И столько же ещё впереди. Вечность, знаешь ли, длинная…       – Саймон свободен от кошмара, – перебил его Ферн. – Он был ещё жив, когда я нашёл его. И я…       – Ты убил его? – Брадор резко поднял голову и пронзил Охотника взглядом – как ледяными копьями. – Ты, пришелец из мира яви?.. Значит…       – Я очень на это надеюсь, во всяком случае, – медленно сказал Ферн.       – Так ты пришёл, чтобы... Убить и меня тоже? – Глаза Брадора засветились надеждой. – Ох… Погоди, – вскинулся он. – Ты не встречал здесь такую Охотницу… Молодая девушка, лет двадцати с небольшим. Волосы очень светлые, кейнхёрстская порода. Глаза голубые. Сражается Убийцей чудовищ…       – Рита? – тихо спросил Ферн.       – Ты знаешь её? Видел?! – Глаза Брадора вспыхнули яростным огнём.       – Нет… Прости. Саймон мне рассказал. Сам я её не встречал.       Брадор поник и будто бы разом ссохся, как мумифицированный труп.       – Я постоянно… Вынужден делать это снова и снова, – глухо проговорил он. – Я понимаю, понимаю, что это всего лишь кошмар! Но, будь всё проклято… Сколько же можно… – Он замолчал и застыл, низко опустив голову.       Ферн шагнул вперёд и молча уселся на пол напротив Брадора. Бывший церковный убийца исподлобья глянул на него и едва заметно кивнул.       Сколько они так сидели молча, слушая неслышный звон старого охотничьего колокола, Ферн даже примерно не представлял. Он ни о чём не думал, только смотрел на покачивающийся колокольчик в руке старого Охотника и иногда коротко вздыхал.       – Что ты ищешь в Кошмаре? – вдруг спросил Брадор. Ферн вздрогнул от неожиданности.       – Теперь уже – сам не знаю, – с горечью ответил он. – Ищу сон во сне, грёзу в кошмаре… Может, в моей жизни и не было ничего, а я следую за иллюзией.       – Иллюзия – намного лучше, чем пустота. Я верил в дело Церкви, верил в гений Лоуренса, хоть и узнал потом, чем всё это было… Но в то время моя жизнь определённо чего-то стоила. Потом… Я обрёл дочь. Я не заслужил этого дара, но всё же получил его. А потом потерял… Таково странное милосердие Великих.       – Разве это милосердие? – Ферн покачал головой.       – Пусть это лишь иллюзия, зато она светит нам в самые тёмные ночи… Ты не согласен?       – Но куда можно прийти, если следовать во мраке за иллюзией? Не к обрыву ли?       – А разве жизнь любого человека не заканчивается… обрывом?       – Возможно, ты прав. Но всё же я хотел бы знать, где заканчивается явь и начинается сон.       – Ты никогда этого не узнаешь. Поэтому – просто научись жить в обоих мирах. И принимать как должное всё, что они тебе предлагают.        – Если жизнь превращается в кошмар, я не хочу это принимать как должное! – Ферн упрямо замотал головой.       – Но ведь это – всего лишь то, что ты заслужил своими деяниями, – укоризненно заметил Брадор. – Космос кладёт на одну чашу весов твои хорошие поступки, на другую – дурные. И соразмерно наделяет тебя либо грёзами, либо кошмарами.       – Высший судия?.. Но кто дал ему это право?       – Неважно, кто дал – важно, что отобрать у него это право мы не в состоянии. Остаётся только смириться. И жить. Даже в посмертии, даже в Кошмаре.       – Так, значит, ты не готов умереть… Окончательно? – Ферн внимательно посмотрел на собеседника.       – Я приму любой исход, – после небольшой заминки ответил Брадор. – Но… Я слаб, и я слишком устал. Я просил бы тебя… – Он снова обжёг Ферна чёрным огнём взгляда. – Пожалуйста, сделай это для меня… Добрый Охотник.       – Но… – Ферн растерянно уставился на собственные руки. – Я не могу… Людвиг – он напал на меня, я вынужден был защищаться. Саймон… Он просто уже и так умирал. А ты… Как я смогу?..       – Не можешь поднять руку на безоружного и не сопротивляющегося, – усмехнулся Брадор. – Как я тебя понимаю… Саймон как-то раз спросил, почему я… не разбираюсь с нашими «недоразумениями» во сне. Я не помню, что я тогда ответил. Но… Ты только представь: подойти к спящему, ничего не подозревающему человеку и… – Он сжал свободную руку в кулак и ударил по полу.       – Да, что-то в таком роде, – пробормотал Ферн.       – Что ж, – с какой-то весёлой злостью произнёс Брадор, садясь прямо. – Думаю, я смогу помочь тебе с этим. Ох, Рита, девочка моя… Как многому ты меня научила… – В руках его непонятно откуда вдруг возникла уже знакомая Ферну кровавая булава. Бывший церковный убийца прямо из сидячего положения взвился в воздух и с яростным, каким-то ликующим криком атаковал Охотника.       Рефлексы сработали безотказно…              Пошатываясь, Ферн вышел из залитой кровью кельи Брадора и остановился в дверном проёме. Споткнувшись, хотел было уцепиться за косяк, но обе руки оказались заняты: правая сжимала рукоять верного меча, с клинка которого капала кровь; а в левой Охотник держал, неуверенно и будто бы с опаской, странного вида булаву: короткую, на вид не слишком-то опасную. Кровопускатель не внушает ужаса… До тех пор, пока не напьётся проклятой, горящей крови хозяина.       Ферн постоял несколько мгновений, невидяще глядя вперёд, и медленно зашагал вверх по лестнице. У него здесь оставалось ещё одно незавершённое дело. Запертая камера в начале длинного коридора… И доносящиеся из-за двери глухой ритмичный стук и сбивчивое горячечное бормотание:       – Обагрённый кровью… В рассудке полном…       «Это моя судьба. Я приму её как должное. Все вы будете свободны. А для меня Кошмар только начинается».