Жизнь Взаймы

«Где человек находится противясь, там его тюрьма.»       Эпиктет

      На 17 октября 1923 года местный Нострадамус предсказал дождь. В Петрограде с дождем сложно ошибиться, но на этот раз полило как из ведра, разве что за шиворот не затекало. По вымощенной мелкими камнями дороге, перешагивая широко и резво через лужи, торопливо шел молодой человек, укрываясь сумкой. Челка мокрая спадала на глаза, заставляла постоянно капли воды, как слезы, смаргивать. На лице его хранился отпечаток суровости: нахмуренный лоб, сам из себя серьезный весь. Мимо окна чужого пронесся, краем уха застал «Лунную Сонату» Бетховена: в другое время задержался бы, заслушался, а сейчас некогда. С реки подуло — щеки обожгло нещадно ветром. Пришлось быстрее зашагать. Окружающая серость грусть навевала, хотелось краски масляные взять да расписать все ярко-пестро. Времени на это не было: ни на грусть, ни на художества.        В окне кирпичного дома, куда он спешил, знакомый силуэт замаячил туда-сюда, перекладывал что-то со стола на полки. Молодой человек остановился под окном, с ноги на ногу начал переминаться, задумался глубоко, размышляя, есть ли у него выбор. Вдохнул-выдохнул, ладони в кулаки сжал, сырую челку со лба убрал да на крыльцо поднялся, не оставляя себе больше времени на сомнения.       Дверь открылась быстро, распахнулась приветливо. За ней мужчина стоял лет тридцати и мило улыбался. — Проходь! — по-простому сказал он, ладонь протягивая. — Жду тебя уж все утро! Промок весь… Снимай пальто, к камину садись, прошу! Скажу Наталье, чтобы чай заварила… — Спасибо, — сдержанно кивнул пришедший, сняв и протянув свое пальто, чтобы его повесили на крючок. — Мне без сахара, если что. — Хорошо!        Мужчина отошел, а гость присел в кресло, стоявшее напротив чужого стола, на котором небрежно были разбросаны бумаги — их, скорее всего, ещё больше было, успели убрать. За этим мужчиной всегда замечалась легкая небрежность, но она его украшала, безусловно. Слишком придирчивые к чистоте и порядку люди чаще вызывали подозрение.       Вскоре хозяин дома вернулся с подносом — красивые чашечки на нем сверкали золотой каймой, ручки у таких еще настолько крохотные всегда, что двумя пальцами и остается держать, аристократично. — Ты, все-таки, как я понимаю, согласен?.. — нарушил мужчина тишину спустя время, поставив уже почти пустую свою чашку на блюдце. — Если это так, то я очень и очень рад!

Конечно же рад! Ему за это деньги платят, и еще какие!..

— Я так думаю, вариантов у меня все равно было не так много, Андрей Андреич.

И Вы, Андрей Андреич, этому поспособствовали.

— Ну, почему же не было… — начал было тот, но свернул на полуслове: — Просто так будет лучше. — Знаю.       Названный Андреем Андреичем осознавал, что пришедший к нему дружеских чувств не испытывал, скорее наоборот, а потому решил отставить ненужные любезности: — Потеря Вячеслава, безусловно, оставила свой отпечаток и на Вас, и на мне… И на всех, кто его знал… — даже на «Вы» перешел, хотя и был ни много ни мало на шесть лет старше. — И я… И все, впрочем… Рады, что в этой ситуации Вы решились нам помочь… И помочь, Царствие ему Небесное, Вячеславу… Сами понимаете, что могло случиться с его семьей, узнай кто-то сверху. — Я понимаю, — ответил вместо: «Меня к стене приперли, что мне еще оставалось?». — Хотел бы обсудить с Вами, Андрей Андреич, — и тоже перешел на «Вы», — что с документами моими будет. С паспортом.       Глаза Андрея Андреича сразу сверкнули — да-да, это именно то, о чем стоило сейчас поговорить. Он был изворотливый и проворный, но все эти прелюдии и увертюры, прости Господи, утомляли. — Переделаем. — Интересно… Мои документы, я так понимаю, будут… — Уничтожены.       Гость кивнул. — Чего же Вы так? — Андрей Андреич снова чашку в руки взял: скорее для того, чтобы ладони греть. — Имя-то Вы не потеряете!       Молодой человек сделал небольшой глоток горячего чая, поморщился от вкуса лимона, выдохнул. Сказать хотелось все, что на ум приходило, да смысла от этого не было никакого. — И за то спасибо… Вячеславу, конечно же, не Вам и не Вашей конторе. — Не будьте так категоричны… Все в выигрыше! Смотрите: во-первых, законно покидаете границы Советского Союза… Я слышал, у Вас были попытки сделать это не совсем законным путем. — Опустим это. — Допустим, — кивнул Андрей Андреич, — моя «контора» предоставит Вам защиту в случае задержания, которого, скажу наперед, быть не может. В глаза Вас мало кто знает, а в документах от Вас только имя останется — фамилия будет покойного. С печатью о браке, конечно, с детьми вписанными, которые, естественно, не станут для Вас грузом. Семью покойного тоже защищают люди из нашей «конторы», — сделал ударение на этом слове во второй раз. — По контракту Вам необходимо находиться на территории Великобритании два года безвыездно. По прошествии двух лет Вы вольны ехать куда душа повелит… — Звучит утопично. — Ну, не может же быть все плохо в Вашей жизни! — Хорошо. Допустим, верю… Но где гарантия того, что меня не припрут к новой семейке? По работе. — Подписанный Вами контракт — гарантия, — убедительно кивнул Андрей Андреич. — Я всегда держу свое слово. Мне нет никакой выгоды держать Вас в рабстве в Великобритании… В Союзе — может и да, но там — нет. — Мило с Вашей стороны.       Молодой человек снова сделал глоток — чай уже остывал, а лимон в нем сильнее горчил. Перевел взгляд куда-то на полки, задумавшись снова. Только отвлекли. — Ваш друг Михаил Чудаков обращался в нашу компанию в сложное время… Можете расспросить его обо всех нюансах, о которых я, как Вы думаете, мог умолчать… — У Михаила ситуация другая была, — отрезал молодой человек, — не по моей части. — И все же… — И все же, не стоит тормошить Михаила бестолку.       Андрей Андреич губы поджал: — Как хотите. — В путь-то когда?       Мужчина улыбнулся слабо, из чашки отпил медленно: — А в путь-дорогу Вам, новоиспеченный Вячеслав Карелин, уже завтра… Надеюсь, ночи Вам хватит, чтобы чемоданы собрать.

¤¤¤

      Пальцем по липовой фамилии водил, стереть словно пытался — да все бестолку. Губы от усердия поджимал, брови хмурил, а башкою понимал — что толку теперь. Мысли грузом за спиной висели, лямками плечи резали, как мешок набитый, только избавиться от этого не мог — не знал как. Неизвестность лесами на горизонте маячила, потом леса на поля сменились, потом — уснул, в коробки деревянные забившись. Поезд шел медленно. Мерно слышалось «ту-тух, ту-тух», как сердце билось — успокаивало и убаюкивало. Потом дождь пошел и разросся в ливень в считаные секунды. Спать расхотелось. Он с коробок поднялся, сел, потянулся и, достав книгу из чемодана, сгорбился над ней. — Как же… Законно границу пересеку… — себе под нос пробубнил, разгибая ранее загнутый уголок страницы. — Мышь киргизская!       Вместо строчек опять мысли заплясали в голове. Ругался он на Замая Андрея Андреича чисто ради успокоения, не всерьез. Знал же, на что идет — деваться некуда… За плечами две попытки бегства: в Испанию — еще до Первой Мировой, другая — в Италию, также до войны. Потом пришлось оставить попытки… По понятным обстоятельствам. А бежать нужно было, да чтоб пятки сверкали. Причины есть на то.

¤¤¤

      Долго-долго еще слышался стук колес о рельсы. Но больше не убаюкивал, скорее начинал раздражать. Молодой человек, распрямив плечи, поднялся со своего лежбища и, прихватив чемоданы, медленно пошел к дверям вагона. Поезд замедлился и с тихим посвистыванием остановился.       На станции его должны были встретить. Замай Андрей Андреич сказал, что к нему подойдет мужчина лет пятидесяти, невысокого роста, в черном пальто и шляпе с красной лентой, на руках будут кожаные перчатки. Он не скажет ни слова — просто кивнет пару раз, развернется и пойдет вдоль путей, дальше свернет к привокзальным ларькам. Оттуда на лошадях.              Так все и вышло — теперь сидел он в кибитке на мешках, набитых чем-то мягким. Под спину поставил чемоданы, приложился к ним и так уснул, слушая цокот копыт лошадей. Дождь не прекращался. Атмосфера была такой же унылой, как и в Петрограде, который еще Санкт-Петербургом помнил. Родным новое название так и не стало — по старой памяти все еще говорил, когда кто-то спрашивал, что он из Петербурга. Петербург — хорошо звучало!.. — До Лондона день еще, — вдруг подал голос тот мужчина, что забрал его с поезда. Говорил притом на русском и почти без акцента. — На причал едем, оттуда на лодке поплывешь. Передам тебя в руки мистеру Кастеллу. Он довезет.       Усмехнулся про себя, подметив, что с ним как с беспородной собачонкой — из рук в руки передают, все хозяина пытаются найти… А он, никому не нужный, так и будет как болванчик какой туда-сюда метаться. Что-то не верилось уже совсем, что живым до Лондона доберется. Предчувствия какие-то странные начали возникать. — А пожрать куда-нибудь заедем? Я голоден, — решил все же ответить. Живот жалобно заурчал, подтверждая его слова. Мужчина в шляпе с лентой довольно хмыкнул: — Конечно, заедем. Что я, деспот какой-то?.. Самому жрать охота уже.       Когда до какого-то бара добрались, задрипанного, серого — под стать настроениям Великобритании — он был в пути почти неделю, шиковать в которую особо не приходилось — на свой страх и риск выбирался из вагона, на остановках покупал пирожки у бабушек, успевал сбегать в уборную и покурить — единственная развлекаловка была, в остальное время бока отлеживал.       Незнакомец в пальто, который даже не представился, провел липового к дальнему столику у окна: — Я с барменом знаком. Попросить его о подарочке в виде бутылочки чего покрепче? В путь-дорогу, чтобы плыть не скучно было. — Конечно, — как само собой разумеющееся ответил молодой человек. — Можно даже две. — Не наглейте.       Но шляпник, как его в мыслях приезжий окрестил, по-доброму усмехнулся и ушел к барной стойке перешептываться о чем-то с парнишкой за ней.                     Напился и наелся быстро. Весело стало как-то, и все дурные предчувствия будто испарились. Дальше поехали к причалу. Стемнело уже, только уличные фонари горели. Дождь стих, крапал еле слышно, спокойно.       Мужчина, чьего имени приезжий так и не узнал, несильно ткнул его в бок и сказал: — Приехали. Дальше поплывешь.       Молодой человек, протирая глаза, встал с набитых мешков, проверил, все ли он с собой взял и, сунув за пазуху бутылку рома, вылез из кибитки вместе с чемоданами. Около причала мужик стоял какой-то, рукой махал. Тускло фонарь светил, но видно было, что он улыбался. — Ну, хлопчик, доброго пути! — сказал первый незнакомец и снял шляпу. — И хорошей учительской службы! — И Вам всего доброго, — ответил охмелевший и подобревший липовый, пожав чужую руку. — Надеюсь, ничего не забыл… — Документы посмотрите. — В кармашке! — кивнул тот, нащупав паспорт в кармане пиджака. — Бывайте!       И поплелся, волоча поклажу за собой. — Кастелл! — сразу же представился мужчина с причала. Совсем чужой язык, английский, но слух не резал.       Послышался удаляющийся цокот копыт. — Карелин!

¤¤¤

      На волнах покачивало неприятно. Башка гудела, в висок стреляло — и осознание пришло, что, видимо, бутылка рома все-таки была лишней в эту ночь. Кастелл, мужчина молодой, может, лет тридцати-тридцати пяти, к выпивке оказался стойким — ни намека на то, что пил! Даже глаза не блестели! — …Так я же на лодке с пяти лет! Как мать умерла — с отцом в плаванья подался… — говорил тот на английском, который липовый Карелин знал и понимал в совершенстве. Вот только не на пьяну голову. Еще и слушал вполуха. — Много, где успел побывать: Америка, Индия… Франция, Италия! Бывали в Италии, Вячеслав?       Молодой человек, грустно усмехнувшись, отрицательно головой помотал: — Нет, не бывал. — А зря! Как будет возможность — обязательно туда доберитесь! Какая там паста! Какие люди!.. Люди там, Вячеслав, другие… Не унылые, не серые! Улыбаются приветливо, здороваются, в гости зовут даже незнакомцев с улиц! Хорошие люди… У нас в Великобритании не такие… А уж в Лондоне, куда плывем, подавно все… Тусклое, чопорное. Мне Вас даже жаль чисто по-человечески.       Приезжий пальцы к виску прижал, помассировал несильно: — А Вы, я так понимаю, к месту не привязаны? Вольны плыть туда, куда хотите? — Почему же не привязан? У меня жена, двое сыновей! Вот, на тридцатом году жизни наплавался — и уже пять лет детей с любимой ращу. Все у нас хорошо! — Рад за Вас… Как Вас по имени-то, Кастелл? — Том. — Том, — повторил, как эхо, молодой человек. — Вы молодец.                     Плыли еще около часа, пока у берега не показалась пристань. Полуразрушенная, старая уже совсем, с сырыми бревнами. Ветер поднимался. — Приятно было провести с Вами, Вячеслав, время, — начал Том, протягивая руку, чтобы попрощаться. — Думаю, встретимся еще! Я часто по работе людей развожу… И тут бываю. Живу в часе плаванья… И к Федоровым тоже захожу иногда, рыбу приношу.       Липовый Карелин нахмурился непонятливо поначалу, а потом вспомнил, что фамилию эту от Андрея Андреича слышал. — Тогда увидимся, Том. Всего Вам доброго!       Кастелл помог ему выгрузиться и вылезти из лодки, а дальше один поплыл. Домой, видимо.       Молодой человек, достав из кармана карту, которую ему еще Замай вручил, быстро сориентировался, куда ему дальше идти. Андреем Андреичем сказано было, что пешком до господского дома не больше двадцати минут. Это хорошо — кости разомнет, воздухом свежим подышит. Он поутру, воздух-то, на самом деле свежий. И влажный — с реки дует. Но настроение, несмотря на окружающую обстановку, было на удивление хорошим. Веселым даже. Побаивался поначалу, что провожающие ему попадутся какие-нибудь… Ожидал от них чего угодно… Но Кастелл этот ему даже понравился! Хороший мужик, глаза добрые у него.              Вышел из перелеска небольшого в какой-то парк, который и на карте отмечен был, пошел дальше по каменной дорожке. На скамейке, мимо которой проходил, девушка сидела в шляпке. Одетая не по погоде — в легком платьице и накидке — в сумочке своей что-то искала, руки ее тряслись.       Подойти или мимо пройти, будто даже не заметил… Совесть одержала победу — поздоровался тихо на английском и спросил: — У Вас что-то случилось?       Девушка от внезапного появления незнакомца испуганно вскинула голову. Глаза, красные и заплаканные, выдали её горе. — Я, кажется, потеряла свой портсигар… В смысле, не свой, а отца… Это был подарок для него, на день его рождения… Он сегодня. Я не знаю, что мне делать… — Хорошо. Как Вас зовут? — поинтересовался Вячеслав, стараясь улыбнуться. Незнакомка не смогла ответить ему тем же, только выдохнула из последних сил: — Александра. — Хорошо, Александра, давайте я помогу Вам его найти… Откуда Вы пришли?..       Андрей Андреич говорил, что ожидать Карелина будут с утра. Только Карелин — липовый, а настоящий, к сожалению, уже чисто физически придти не смог бы.              По прошествии двух часов портсигар они все-таки нашли. Александра на шею бросилась с искренними благодарностями, и посему отказать ей в чаепитии, на которое она его пригласила по случаю дня рождения отца, было неудобно.       Засиделся он так до поздней ночи. Очухался только на двенадцатой кружке крепкого чая… Чая! Он ведь даже эля не выпил, который ему предлагали. Так, быстро проверив, ничего ли он не забыл, Вячеслав снова пошел в тот парк, чтобы оттуда, по карте дойти до дома Федоровых.       Время перевалило за три часа ночи, когда на возвышенности показался нужный дом, огражденный высоким металлическим забором. Никто ворота не сторожил — те закрыты были на замок с внутренней стороны. Не пробраться. Холодно ночью стало, зуб на зуб не попадал, а спать, по всей видимости, придется на улице. Сам виноват, в конце концов… За временем нужно было следить!

¤¤¤

      Под утро, часам к шести, сторожила вышел из своей норы. Увидев человека, сидящего на чемоданах у ворот, нахмурился сначала, не понимая, кто это и что он тут делает, а потом понял — так это же федоровский учитель!.. Из Союза прибыл, и-и-ишь!.. Вчера его с утра ждали, а он сегодня приперся. Интересно… Сторожила звякнул ключами в замке. Спящий не проснулся. Тогда мужчина его носком легонько в бедро пнул, а тот вскочил, нахохлившись. Потом, видимо, осознал, кто он и где он, лицо расслабил. Но смотрел все равно свысока… Оно и ясно! Дылда такая, ростом под метр девяносто, не меньше! — Вьячь… еслав? — подал первым голос сторожила, говоря на русском. С явным акцентом. — Еслав, Еслав, — рукой махнул тот. Отряхнулся, пиджак поправил, чемоданы с земли поднял. — Кар-рели-ын? — уточнил мужчина, заметив, как приезжий выдохнул тяжело. А затем сторожила руку протянул, мол, документики Ваши можно?       Паспорт молодой человек какое-то время искал в кармане своего пиджака. Лицо на мгновение озадаченным показалось… Неужто потерял, дурак? Да в другой карман руку сунул — там и нашел. — Нет, черт тебя дери, Машнов… — пробубнил приезжий себе под нос, пока сторожила документ его рассматривал, и так и сяк крутил, в разные стороны. — Паспорт на родину!       Паспорт почти сразу же вернули. Проверяющий озадаченно посмотрел на приезжего в потрепанном вельветовом пиджаке, но за забор пропустил. Вроде бы, никакой ошибки нет. Взглядом проводил, пока тот, чемоданы за собой волоча, так зычно чихнул — разве что земля не содрогнулась.              Когда Вячеслав на крыльцо ступил, оглянулся — сторожила так и стоял у ворот. Видно было, что мужик посмеивался над ним, и Карелину уж очень хотелось сказать пару ласковых, да только дверь перед ним открылась резко, заставив снова перед собой посмотреть. На пороге его встретил довольно низкий, в сравнении с ним самим, конечно же, юноша. Нестриженый, нечесаный, в мятой рубахе и расстегнутом жилете. Несмотря на общую неряшливость, на то, что волосы ему в глаза лезли — их бы по-хорошему в хвост на макушке собрать — юнец очаровательным был, насколько вообще мог быть очаровательным такой оборванец. — А-а, — протянул он, и через плечо обернулся, рукой махнул кому-то, будто подзывая. — Бабкоотсос твой прибыл, иди, любуйся.       Хорошо, подумал про себя Вячеслав, возможно, насчет «очаровательного» он всё же немного ошибся. Одно радовало: и тут родную речь слышит, может, и не придется большую часть времени на английском балакать… — Что, правда? — откуда-то из дома донесся мужской голос. — Теперь «бабкоотсос», а не «пять фунтов стерлингов, мать его, в месяц», а? — Не провоцируй меня! — вступил в полемику мальчишка совсем как глупенький, не обращая больше внимания на пришедшего. — Я ведь что-нибудь новенькое могу придумать!.. — Удиви, — послышалось уже ближе. Вячеслав взгляд поднял к дверям напротив, которые, видимо, в большую комнату вели. В них мужчина стоял, опрятно одетый и выглядевший в целом приемлемо, даже волосы под «ежик» были пострижены. — Здравствуйте. Вы немного припозднились… — сделал ударение на «немного», и из-за его еле заметной, но все же очевидной полуулыбки это «немного» звучало как-то недоброжелательно. Карелин и сам знал, что опоздал на день. — Карелин Вячеслав Валерьевич, должно быть? Простите Ивана за его просторечье, он у нас немного… Скудоумен… — Это я-то?! — мальчишка распахнул в неподдельном удивлении глаза, негодующе поставив руки в боки. — Это мне говорит автор самого провального романа этого года?.. Ayez une conscience! [«имейте совесть» — фр.] И в отличие от Вас, молодой человек, я большую часть своей жизни erzogen auf gute Bücher! [«воспитывался на хороших книгах» — нем.] — Ну все, ходячий словарь, прошу в кровать, — мужчина рукой показал на лестницу. — Вы вчера тоже припозднились малость. — Неправда, — юноша задрал подбородок и сложил руки на груди. Выглядело, конечно, комично. — Я пришел вовремя. — Позже одиннадцати, — напомнил ему стоящий в дверях. — Тебе повезло, что патрулей не было. Упекли — я бы даже не подумал доставать тебя раньше, чем через трое суток.       Мальчишка еще что-то сказать хотел, съязвить, наверное, даже, да не стал только почему-то. Широким шагом проследовал к лестнице, ведущей на второй этаж, и быстро поднялся, скрываясь из виду. Когда тот ушел, мужчина снова обратил своё внимание на прибывшего Карелина, все еще стоявшего на пороге с чемоданами, и, кивнув, предложил последовать за ним в большую комнату. — Чемоданы потом поднимете, — сказал тот, не оборачиваясь. — Давайте для начала поговорим… Познакомимся, что ли.       Вячеслав, чемоданы у вешалок поставив, проследовал за хозяином дома. Как того зовут, кстати, до сих пор не знал — только по фамилии. Фёдоров… Фёдоров ведь?.. — Не хочу показаться нудным воспитателем, да и мы с Вами не в яслях, но посмею спросить причину Вашего опоздания, — начал разговор с козырей мужчина, присаживаясь за круглый обеденный стол, приглашая Карелина жестом присесть тоже. — Если правду скажу — не поверите, а врать с самого начала Вам что-то не очень хочется, — прямо ответил Вячеслав, присаживаясь напротив. — Вот оно как… — хмыкнул мужчина. — Ценю Вашу прямоту… Давайте правду. Интересно же.       Карелин, отведя взгляд куда-то в сторону, решил именно в этот момент оценить окружающую обстановку. Да что оценивать — и так видно, что всё вокруг него дорого-богато: дерево, бархат, камень, хрусталь… Вячеслав такую красоту единожды видел только, в кабинете дяденьки одного сверху. Маленьким был, не помнил, как там оказался. С мамой, наверное, когда та пыталась место своё рабочее вернуть… Долгая история. И нудная. — Вчера в парке с утра шел от причала… Девушку на скамейке увидел, которая плакала почти что… Подошел, предложил свою помощь, — Карелин жестикулировал лениво: пытался показать, что не волновался совсем, разговаривая с Федоровым. Да и не должен же?.. — Она сказала, что потеряла подарок для отца на его день рождения… — Федоров его слушал внимательно, даже подбородок на тыльную сторону ладони положил. — Пошел искать вместе с ней. Нашли. Потом меня пригласили чай попить в честь праздника… Что я, женщине отказывать буду? В Англии? Моветон! — помотал отрицательно головой. — Пил только крепкий чай. От эля отказался… А там не заметил, как время ушло. Часам к трем пришел к Вашему дому, мистер… — Мирон Янович, — подсказал Федоров в паузу, все еще внимательно слушая. — Да… Мирон Янович, у дома был часа в три, может, чуть позже… Поставил чемоданы, сел на них — так и уснул. Утром сторожила Ваш разбудил. — Мистер Эшелот наш мажордом, — снова подсказал мужчина.

Неужели слуга?

— Он с нами уже более сорока лет. Никто слугой его не считает — полноценный член семьи, старший. Почти что отец для нас, — ответил Мирон Янович на незаданный вопрос. — Отвечаю, предугадывая Ваше отношение к рабству. — Не считаю служение рабством… Но для меня — чуждо, правда.       Мирон Янович потянулся к графину, налил воды в стакан, осушил половину, а свободной рукой махнул, мол, продолжайте. — Что? — непонятливо спросил Вячеслав. — Что Вам мешало на звоночек нажать? — ответил вопросом на вопрос Федоров. Карелин побледнел, откашлялся в кулак, взгляд опустил: — В темноте не увидел, видимо…       От Федорова послышался смешок, ничем не скрываемый: — Точно только чай пили? — с полуулыбкой спросил у Вячеслава. — Правда?.. Что, даже не трахнули её в итоге?       Карелин виду не подал, что этот вопрос его неприятно удивил — он мужчина все-таки приличный… А зная Европу эту, заразу какую-нибудь подцепить в первый же день не хотелось. Хотя недвузначные намеки со стороны дамы, конечно же, были. — Нет, — спокойно ответил Карелин. — Легкодоступные меня не интересуют… А мы будем вести беседы о моей личной жизни или все же о рабочей ее стороне? — Мне просто стало интересно, за что Вы почки студили ночью на холоде. Не хотелось бы сразу, в первые же дни, давать Вам больничный. А так — было бы хоть за что болеть, — просто пожал плечами Мирон Янович. — Но на работе, конечно же, никаких интрижек. В выходной — пожалуйста. В остальное время мне нужен Ваш трезвый ум. Будьте добры. — О чем разговор, — кивнул Вячеслав, тем самым соглашаясь.       Федоров постучал пальцами о стол, подумав о чем-то, снова заговорил: — Так, давайте и вправду — о рабочей стороне Вашей жизни… Андрей Андреич Вам все рассказал? Или нет? Спрашивайте, говорите. Всё объясню… Вы документы-то, кстати, читали? — Я всегда читаю то, что подписываю, — ответил Вячеслав, положив руки на стол с локтями — не по этикету намеренно — и скрестив пальцы в замок. Чуть наклонился корпусом вперед, продолжил: — Обязанности знаю: на учебу провожать, с учебы встречать, быть курицей-наседкой, с уроками помогать, уроки проверять, следить за окружением и так далее, и так далее… Вы мне, Мирон Янович, о другой стороне поведайте, о тёмной: а что такого произошло, что приходится Вашему брату нанимать няньку в его… Сколько ему, кстати? Лет семнадцать? — Шестнадцать полных, — поправил его Федоров. — Не суть важно, — отмахнулся Карелин. — Парню скоро жениться, детей заводить, на работу идти… Не знаю, в офис какой-нибудь, у вас тут в Лондоне навалом такого добра… А Вы ему буквально приговор выносите — дядя-няня! Это как?..       Мирон Янович Вячеслава внимательно выслушал. Отвечать не торопился — вместо этого из-за стола встал, отошел к шкафу-пеналу, открыл его. Пальцами пробежался по стеклу разнообразных бутылок, остановился на благородно-зеленого цвета, покумекал. Спросил: — Вино пьете? — В шесть утра? — Половина седьмого уже, — пожал плечами Мирон Янович, взял бутылку за горлышко. — Как хотите… Так, значит, причины нужны? — Хотелось бы, — кивнул Карелин. Федоров сел обратно за стол, налил себе немного вина. Не выпил — просмаковал, пафосно взболтнув в бокале. Вячеслав несдержанно фыркнул. — Причины… — повторился Федоров, осушив бокал. — Ну, слушайте тогда, Вячеслав Валерьевич, причины… Иван… Ваня… Ванечка он, не Иван, — помотал головой Мирон Янович. — Брат мой. По матери. С моим отцом развелась, когда лет десять мне было, тот вскоре кони двинул. С отцом Ванечки душа в душу жили: и она, и я, и мистер Эшелот. Хорошо всё было, — задумался, но вскоре продолжил: — Да. Было. Когда Ванечке год шестой шел, помню, прибежал он ко мне в комнату. Я только-только с учебы вернулся, уставший жутко. Чуть ли не послал, куда подальше, а он мне давай тараторить: «Папа-папа-папа…», а я ему: «Что — папа?». Он за руку меня тянет, с кровати заставляет встать. «Ну ладно», подумал тогда, «Пойдём, Ванечка».       Федоров еще вина налил. Говорил легко, хотя, судя по тому, как пальцы свободной от бокала руки тарабанили по столу, все же тяжело ему было. Но то, что к разговору готовился — очевидно. — На цыпочках к отцовскому кабинету пробрались. Он щелочку в двери приоткрыл, шепчет одними губами: «Смотри». Я его от двери отодвинул за спину свою, сам смотреть стал. В щёлку вижу, как отец ванечкин на столе пацана какого-то трахает. Ровесника моего примерно, может, чуть старше был. Не важно. Мне, честно, плевать, кто с кем и как трахается, все же, в Европе большую часть жизни прожил и не такое видел… Осудить не осужу, в полицию не пойду… Обидно просто было, что это ванечкин отец, которого я и сам пару раз папой называл. И обидно было, что маленький Ванечка это видел. Он потом спрашивал меня об этом, маму спрашивал… Почему отец из семьи ушел — тоже спрашивал. Ему, как маленькому, никто ничего объяснить толком не мог. Подрос — сам понял… А может, кто рассказал… Не знаю, — Мирон Янович уже не взбалтывал вино в бокале — так пил, без выпендрёжа. — Мать за нездоровый интерес к этому вопросу Ванечку наказывала. А он не понимал никогда, почему?.. Инцидент был незадолго до маминой смерти: Ванечка годам к тринадцати начал тесно общаться с соседским парнишкой — мы еще в другом доме жили тогда — а мать восприняла это не так. Снова наказала. Сильно. У неё, понимаете, Вячеслав Валерьевич, кукуха поехала после предательства Ивана Сергеича, ванечкиного отца, и после ванечкиного интереса к однополым отношениям… Интерес-то был сугубо теоретический… В общем, после маменькиной смерти Ванечка от рук отбиваться начал. Слушался поначалу мистера Эшелота, да потом и старика перестал. Я для него совсем не авторитет — сами видели, как он со мной разговаривает. Да и не могу я на родного брата голос повышать, воспитывать его как-то, он же… Он же «сам себе хозяин», птица вольная. Ему потому, как я подумал, и нужна няня-дядя, чтоб мозги вправил, края дозволенного показывал. Авторитетом стал, что ли… Я смотрел Ваше личное дело, и Ваше дело единственное из нескольких десятков меня зацепило. Мне показалось, что Вы именно тот человек. Человек, которому можно это доверить.       Карелин долго молчал после услышанного. Удивлен особо не был. Его это даже не смутило — смутило только то, что Федоров читал не его дело. Он — лже-Карелин, такого опыта работы никогда не имел, в отличие от покойника. — Вы же работали с Софьей Фатаховой? Читал в Вашем деле про девочку-лесбиянку, которую родители чуть ли не до смерти ремнями запороли. Помогли же Вы ей реабилитироваться, правда? — Правда, — кивнул Карелин, хоть и врал откровенно. Не его это дело, не его! Он к этому вообще непричастен был, не знал он, что такое — работать с проблемными детьми. — Ванечка, он… Понимаете, Вячеслав… Без отчества можно? — спросил Федоров, и Карелин снова кивнул. — Так вот… Он не дите звериное какое, нет. Он адаптирован к внешнему миру, он без проблем может взаимодействовать со всеми, даже со мной. Проблема в том, что он этого не делает, потому что не хочет. Он не понимает, почему, например, не стоит посылать преподавателей, условно, в Канаду и почему не нужно обычным прохожим, смотрящим вслед, показывать средний палец. Он умный по уму, по поведению же — шестилетний ребенок. И конечно, та травма, которую он получил, когда увидел то… Что увидел, — Мирон Янович почему-то решил не повторяться, — это и вправду оставило свой отпечаток. Я понимаю, что Вы не Иисус, да и я в чудо не верю — я из этого уже вырос, но все же постарайтесь, пожалуйста, сделать все, что в Ваших силах. Станьте Ванечке другом.       Карелин выдохнул тяжело. Руки со стола убрал, на колени ладони положил, пальцами сжал. Взгляд отвел куда-то в сторону, снова интерьер начал изучать. — Я могу платить больше, если… — Деньги не проблема… В смысле, не в них дело, — отрицательно помотал головой Вячеслав. И уже пристальнее посмотрел на Федорова: только сейчас заметил, что у того глазища огромные, навыкате будто, синющие еще, как льдина. Холодные, хоть и красивые. — Я постараюсь сделать все, что в моих силах. Понимаю, что ситуация сложная и довольно неоднозначная, но еще один вопрос — позволите? — Конечно. — Почему только сейчас задумались над тем, чтобы Ванечке няню-дядю нанять? Был еще какой-то прецедент, видимо?       Федорова он, кажется, врасплох застал. Мужчина в профиль к Вячеславу повернулся, желваки на скулах заходили нервно, быстро. Вино допил, которое в бокале грел ладонью уже пару минут. Нахмурился: — Честно? Не знаю. Может, мне показалось… Может, нет. Не знаю, правда… — Что произошло-то? — нетерпеливо поинтересовался Вячеслав, и Мирон Янович, на него из-под бровей густых посмотрев, губы поджал, но продолжил: — Да там… — Мир-рон Ян-ович! — донесся голос мистера Эшелота из прихожей, а затем захлопнулась входная дверь. — К Вам мис-стер Счбовски пожь-яловал! Пустить? — Да, конечно, — Федоров встал из-за стола, извинившись перед Вячеславом, и ушел к дверям. — Где он?..       Карелин в который раз тяжело выдохнул. Оставшись с собой наедине, задумался, в какую задницу попал. Если поначалу еще мог представить себе, что все это — авантюра своеобразная, приключение, то после разговора с Федоровым все перспективы переставали быть такими радужными. Честно? Ему захотелось обратно в Союз и незаконно бежать за границу на своих условиях.       За окном тем временем снова дождь пошел.

¤¤¤

      Часам к одиннадцати, после того, как Вячеславу дали расположиться в его новой комнате и отоспаться, в гости, помимо некоего Счбовски, пожаловал разносчик утренней газеты и писем, который не только отдал всю макулатуру Федорову лично в руки, но и проболтал с ним ни много ни мало около тридцати минут. Карелину хотелось есть. Он только встал после более-менее нормального сна, и у него скрутило живот — еды требовал. Вчера он питался исключительно крепким чаем и парочкой пирожных, испеченных малознакомой дамой, теперь же хотелось не перекусить, а обожраться, да чтоб нормально. Мужик он, в конце концов, или нет? В окно увидел, как Мирон Янович чуть ли не под ручку прогуливался на заднем дворе с почтальоном. Это немного посмешило, отчасти, но от голода не отвлекло. Ванечку тормошить не решился, да и где комната того находится, не знал. Оставалось ждать, смотреть, как преданной псине на «хозяина», думать, когда же тот явится…       Явился. Неторопливо снял с себя пальто, отряхнул от капелек дождя, на крючок повесил. Ботиночки протер, поставил на полочку обувную, шнурки внутрь заправил. Все делал так педантично, что даже поморщиться заставляло. Вячеслав понимал и приветствовал необходимость простого поддержания порядка. Но щепетильная аккуратность во всем?.. Увольте, похоже на абсурд. — Мирон… Янович, — все же решил обращаться по отчеству, несмотря на утреннюю договоренность. — Вы можете показать мне, где находится кухня? Я бы приготовил чего-нибудь… Со вчерашнего дня не ел — охота уже.       Федоров, посмотрев на Вячеслава через плечо, нахмурился как-то странно, неоднозначно: — Вообще-то, готовлю в этом доме я, — сказал с какой-то даже обиженной интонацией в голосе. Будто Карелин мог знать! — Пройдемте, Вячеслав Валерьевич.       Мирон Янович прошел в гостиную, из нее — в комнату поменьше, белую-белую. Она была такой белой даже не из-за светлых обоев на стенах — тканевых, между прочим, наверняка жутко дорогих, с красивыми узорами, словно шелковых — а из-за чистоты. Казалось, кто-то каждый день полирует все поверхности так тщательно и придирчиво, что невозможно было отыскать ни пятнышка на столе, ни пылинки на деревянной полке. Похвально, наверное, соблюдать такую чистоту, но все казалось Карелину таким искусственным и ненастоящим… Будто никто здесь и не живет, только убирается. — Единственные комнаты, в которых попрошу соблюдать абсолютнейшую чистоту — кухня и гостиная. В своей комнате хоть на ушах стойте, только не мешайте никому… Генеральные уборки по средам каждые две недели — у меня нет работы в этот день, у Ванечки — две пары всего, утренние, а значит, что и Вы не заняты будете особо, — начал говорить Мирон Янович, жестикулируя. Тон немного изменился, как Вячеслав подметил. Казалось, слова про готовку и вправду его задели… Тоже ведь со своими тараканами человек… В башке, конечно же — в доме навряд ли даже букашка проползет: чистота, как тот сказал, абсолютнейшая. — Сегодня воскресенье. Вечером я ухожу в бар, — продолжил Федоров, подходя к белому шкафчику с дверкой, небольшому, на четырех длинных изогнутых ножках, с красивой блестящей ручкой. Вячеслав озадаченно посмотрел на это чудо, но ничего не сказал. — В некоторые дни — на скачки. Ванечку с собой не беру, он еще слишком мал для таких мероприятий, — Мирон Янович что-то достал из белого ящика. — Поэтому Ванечка на Вас остается, сами понимаете… Он у меня раньше в музыкальный кружок ходил, на пианино играл… У него в комнате тоже стоит пианино. Нужно вызвать настройщика. Сам Ванечка не признается, что ему хочется играть, а сказать ему об этом Вы можете… Завести разговор, поинтересоваться. Может, у ребенка снова появится желание?.. Меня он слушать все равно не станет.       Мысли, которые излагал Федоров, казались Карелину немного сбивчивыми и сумбурными. Возможно, Мирон Янович хотел сказать много и сразу, но рот у него, к счастью или к сожалению, был один — вот и мешалось все в кучу. Он вообще на рано-утреннего себя похож был не очень. Не подменили его, конечно, но что-то точно казалось Вячеславу не таким. — Я каждое воскресенье ухожу, если что, — решил зачем-то уточнить Мирон Янович, будто господские дела могли особо интересовать Карелина. — По субботам и воскресеньям, конечно же, Ваня не учится. И я надеюсь, что Вы, Вячеслав, найдете, чем занять и себя, и его. В последнее время он начал бродяжничать: то на рынке его у цыган увижу, то в метро шляющимся… Ничего криминального, понимаю, и все же.       Карелин наблюдал за тем, как Мирон Янович, сняв пиджак — зачем вообще носить его в доме, Вячеслав, сидящий в одной рубахе и брюках, особо не понимал — повязал белый, чистенький, наверняка накрахмаленный, отглаженный-переглаженный фартук. Выглядел он в нем непривычно, но не смешно. Обычно Вячеслав видел мужчин в фартуках только в случаях, если те были мясниками. А тут — чинно-благородно. По-европейски.       Карелин сидел на стуле около открытой двери. Наблюдал. — Извините, я обычно начинаю готовить в семь-восемь часов утра, но сегодня не вышло, — будто оправдывался Федоров. — Может, спросите что-нибудь? Молчите, словно рыба, мне немного неуютно, если честно. — Боюсь, меня за мои вопросы можно будет выгонять… Пока ничего приличного на ум не приходит, что можно было бы спросить, так что я промолчу, пожалуй.       Мирон Янович обернулся через плечо. Одарил взглядом таким, что поежиться захотелось, но Вячеслав перенес это стойко. — Ценю прямоту, — по итогу сказал Федоров, потом снова отвернулся. На кухонном столе ножи были разложены на полотенце рядом с тарелками. Тару, которую из ящика белого достал, перед собой поставил — в ней Карелин овощи увидел. — Но выгонять я Вас пока не собирался… Вроде бы, — пожал плечами неоднозначно. — Хоть что-нибудь спросите. Вы будто не заинтересованы совсем в работе своей. Странно немного, не находите? Обычно люди пытаются узнать все, что можно и нельзя… Иногда настырно и беспардонно лезут даже не в свои дела. — Лезть не в свои дела я не собираюсь. Более того — никогда и не лез, — Вячеслав скрестил руки на груди, ногу на ногу положил. Не закрывался, просто любимая поза была, удобная. — Если хотите, чтобы я что-то спросил, облажайтесь где-нибудь, и я точно об этом не умолчу.       Федоров тихо посмеялся, снова глянув на Карелина через плечо. Отвернулся: — Думаю, мои проколы навсегда останутся для Вас, Вячеслав, тайной, покрытой мраком. — Почему же… — улыбнулся ему в спину Карелин. — Вы сказали, что в бар ходите, на скачки… Значит, делаете ставки? — Естественно, зачем же еще ходить на скачки? — Ну и сколько Вы уже продули? — хмыкнул Вячеслав, не сдерживая улыбочки, которую мужчина все равно не видел. — Я достаточно зарабатываю для того, чтобы проигрывать свои же деньги, — просто ответил Мирон Янович, и Карелину на момент показалось, что вернулся рано-утренний Федоров, который встретил его сегодня. — У меня две работы: в букмекерской и в издательстве. Писанина, конечно, так, для души, денег особо не приносит. — Работаете в букмекерской компании и сами же делаете ставки? — удивился Карелин. — Что Вас удивляет? — Не знаю, а это честно?       Этот вопрос Вячеслава прозвучал как-то по-детски. Мирон Янович не сдержал доброго смешка. В который раз на Карелина через плечо обернулся, посмотрел как на дите малое: — Вам сколько лет, Вячеслав? — спросил так, будто не читал дело Карелина.       Вячеслав задумался. Сколько ему самому лет — знал, сколько было покойнику — нет. Нужно будет в паспорте посмотреть. — В любом возрасте можно оставаться наивным дитем, — выкрутился он. Мирон Янович посмеялся. — А я серьезно спросил, между прочим. — Конечно же честно. Я же не могу подговаривать лошадей, — помотал головой мужчина. — Никто не может. — Цыганские заговоры могут? — предположил Вячеслав, очевидно, чушь, но почему-то именно это Федоров воспринял всерьез. — Может и могут, Вячеслав. Но мы таким не промышляем, — снова принялся за готовку. Овощи какие-то резал. — У нас легальный бизнес, без черной мути. — Да я не спорю, — пожал плечами Карелин. — Меня вообще не особо волнует, кто Вы и что Вы. Не в свои дела не лезу, сказал же… Поинтересовался только потому, что Вам неуютно от моего молчания… А насчет «без черной мути», Мирон Янович, если честно, я бы говорить не спешил…       Федоров на это ничего не ответил. Реакции никакой не последовало. — Вы довольно быстро согласились на эту работу, — перевел вдруг тему Мирон Янович. — Были же варианты в Союзе, правда? А Вы через неделю уже в Англию рванули… Спасибо, конечно, что не отказали, но разрешите поинтересоваться? У Вас же семья в Петрограде. Не страшно оставлять их?       Вячеслав губы сжал. Мужчина стоял к нему спиной, и поэтому не видел, что Карелина выдавала мимика — врал он и почувствовал, как начинает краснеть: — Мы все равно вместе не жили. Это просто штамп, — Вячеслав прочистил горло. На правую руку свою мельком глянул, на безымянном пальце которой потертое кольцо как-то печально поблескивало — память, мамино оно было, не захотел оставлять его на родине, да и для пущей клоунады с фальшивым браком пригодилось… — Родители Марьи не разрешали разводиться, потому что дети… А так как я новой кровати не ищу, мне развод тоже не очень нужен. — А если всё-таки найдете эту… Кровать новую… То что? — поинтересовался Федоров, возможно, о лишнем, но не извинился за это. С чего бы? — Тогда разведусь, — пожал плечами Карелин. — Теперь это не так сложно. — Обратно в Союз возвращаться — неделю туда, неделю обратно… Бракоразводный процесс сколько будет длиться — одному черту известно. Я разводился, — поделился Мирон Янович, — знаю, что это очень и очень долго, муторно. Не затягивали бы Вы с этим, Вячеслав, если и вправду ничего не держит… А ее родители… Что ж, Вам же не с ними разводиться, верно? Ваша супруга должна это понимать. — Пока меня это не тяготит, — настаивал на своем Вячеслав. — Проблемы по мере поступления нужно решать. — Ну и то верно, — все же согласился Мирон Янович. Неясно, какое у него при этом выражение лица было — спиной стоял, но по голосу показалось, что улыбнулся. — Тем более, у Вас с ней дети, может, и не стоит пока что… А сколько им?       Карелин мысленно проклял все, что мог, пока вспоминал: — Дочери одиннадцать — старшенькая, сыну семь — средний. Родился еще один пару лет назад. Думали, может, третий ребенок брак спасет, да дураками были. Не знаю, куда мозги свои на тот момент подевали… — пошел вразнос Карелин, придумывая на ходу историю не своей семьи. Детей бы еще не переврал, пока сказки эти сочиняет. — Так, получается, первый ребенок в восемнадцать лет? Смело… — Федоров даже от готовки отвлекся на какое-то время.       Карелин мысленно подсчитал — вышло, что по паспорту ему двадцать девять. Ну и дела, а… — Хорошо выглядите, как для отца троих детей, — усмехнулся Мирон Янович. — Я бы не решился… Да и не решаюсь никак… — У Вас младший брат и, как я понял, не самая легкая семейная история, — решил перевести тему Вячеслав, чтобы больше не придумывать небылиц. — Да и с ним тяжело ведь, правда? — Ну, не тяжело, конечно, но не так легко, как хотелось бы. Он же не идиот. Так… Придурошный немножко, в целом — нормальный…       Вячеслав посмеяться хотел по-доброму, да за спиной кто-то прокашлялся демонстративно, пришлось смех сдержать. Назад обернулся, в дверях Ванечку увидел, еще немного сонного. — Кто у нас еще придурошный — это подумать надо, — сказал тот как-то недобро. — Уж в первый-то день мог и не говорить про меня гадостей, Мирон.       Федоров всем корпусом развернулся. В руке нож блеснул — все выглядело не жутко, отчасти комично даже, Карелин смешка все же не сдержал. — Я не говорил про тебя гадостей, Вань, — нахмурился старший. — Это шутка была. — Ага-ага… Нож убери, шутник, — парень пальцем на нож в чужой руке показал, взгляда с него не сводя. — Ты им животину бедную разделываешь. Не нужно мне на нервы этим действовать…       Мужчина, тяжко выдохнув, отвернулся обратно к кухонному столу, за которым овощи резал: — Не хочешь животину жрать — не жри, я тебя не заставляю… И этим ножом я сейчас, если ты не заметил, овощи в суп режу… Без мяса, потому что ты… — Не трупоед, — закончил за него Ванечка. — Не трупоед Иван Иванович Светло, — обратился уже к Карелину, протягивая руку. — Я бы извинился за «бабкоотсоса», только, если честно, совершенно не сожалею о сказанном… — Ванечка, — прервал его Мирон Янович, искоса смотря на младшего брата.       Юноша фыркнул, выпустив чужую ладонь из рукопожатия. Карелин все еще молчал. — Потому что, если так посудить, Вы ведь… Вя-че-слав, — по слогам чужое имя произнес, — действительно «бабкоотсос»… Пять фунтов стерлингов на Вас в месяц!.. Так еще и на харю Вашу жрать готовить… — Во-первых, не ты готовишь, — снова вмешался Федоров, положив нож на стол и обернувшись к ним, — во-вторых, ты — Федоров Иван Иванович по документам… В-третьих, извинись перед Вячеславом Валерьевичем. Со старшими нельзя разговаривать так. Понял?       Лицо младшего исказилось в наигранной неприязни. Но он извинился: — Entschuldigung, Sir, [«извините, сэр» — нем.] — с ухмылочкой сказал Ванечка Вячеславу. — Ich werde das nicht mehr tun. [«я больше так не буду» — нем.]       Карелин, не знающий немецкого, конечно же ничего не понял. Как-то беспомощно посмотрел на Федорова. Мирон Янович нахмурился: — По-русски, Ваня. — По-русски могу только послать нах… — Ваня!       Вот тут, кажется, Мирон Янович все же не выдержал. Младший брат его заткнулся, взгляд в сторону отвел и руки за спиной сложил, мол, он тут как бы не при делах, если что. Карелин на это не среагировал никак. И чего на провокации реагировать-то? Ванечка только этого и добивался, и Мирон Янович, его манипуляций в упор не видя, так велся, что даже смешно становилось как-то. Вячеслав подобное в своей жизни уже проходил, да и не раз, так что вывести его из терпения дорогого будет стоить. Ванечке Светло… Федорову по документам, такое не под силу — это Карелин гарантировал. — Ты, кстати, сегодня вообще должен был идти в парикмахерскую, — напомнил юноше Мирон Янович. — Полгода обещаешь сходить и все никак не сходишь… В зеркало себя видел? Оброс как… Я даже не знаю, как кто ты уже оброс… Ты на пять записан, помнишь? — Помню, — тихо отозвался Ванечка. — Только не пойду никуда. Не хочу стричься.       Наблюдать за ними со стороны Карелину, конечно же, было и интересно, и весело в какой-то степени. Но он все же решил вмешаться: — А если не хотите стричься, молодой человек, — обратился Вячеслав к Ванечке, — то научитесь волосы заделывать. Одно дело — неряшливо выглядит, Вам не подстать, другое — в глаза лезет, мешается… Зрение портит. Себя-то поберегите, Вам еще жить да жить, а Вы с самого начала себе здоровье гробите. Зачем?       Федоров даже бровь вопросительно приподнял, глядя на Карелина. А тот стоял, простой такой, в рубашке полурасстегнутой, руки в боки поставив, смотрел на Ванечку свысока, но не надменно. Не улыбался, но взгляд был добрый. Лицо преобразилось сразу, и больше на серьезного шута Карелин не походил. Ванечка даже замялся, что ему было несвойственно совсем, но, прокашлявшись, все же нашел, что ответить: — А я, может, сдохнуть хочу, никак не сдохну.       Мирон Янович снова уж собрался на ванечкину манипуляцию отвечать, но Вячеслав, рукой махнув, опередил: — Да погоди ты помирать. Вдруг что повеселее придумаем.       После этих слов Ванечка подумал, что они могли бы сдружиться.

¤¤¤

      Музыка доносилась откуда-то сверху. Он голову задрал, взглядом окно начал искать, из которого звуки мелодичные слышались. Оно было открыто, шторки шелестели, туда-сюда качались, внимание привлекали. Произведение, которое на пианино исполняли, знакомым показалось… Осенью «Весной» Грига кто-то играл, клавиши ласково нажимая. Слушать — удовольствие сплошное было, да только задерживаться не стоило. Карелин еще мгновенье под чужим окном постоял и потом пошел к университету, Ванечку с учебы встречать. Понедельник — первый рабочий день Вячеслава. Нагрузки пока никакой не ощущал: чувство было, будто просто на прогулку вышел. Ничего почему-то не тяготило, хотя ближайшие два года обещали быть если не сложными, то насыщенными — это уж точно. Два года… Много или мало? Карелин раздумывал об этом в ночь с воскресенья на понедельник. Утром сегодня встал с мыслью: а дальше-то куда, после учительской службы? Пока его все более-менее устраивало. Конечно, глупо делать выводы в три часа дня понедельника, но, так или иначе, утро прошло отлично, Ванечка даже не ерепенился: собрал в хвост отросшие, но не слишком длинные волосы, челку аккуратно за уши заправил. Рубашку белую надел, глаженую, жилет новый, пиджак, на пальто прицепил брошь какую-то… И если Мирон Янович явно хотел сказать что-то по этому поводу, так как, по всей видимости, был очень удивлен таким поведением брата, то Вячеслав решил на этом свое внимание не заострять. Пускай Ванечка думает, что Карелин считает это абсолютной нормой, и что так должно быть всегда. Потакать его выпадам он не собирался, тем более, что на него это фурор не производило: он сам в меру следил за своим внешним видом и не видел в этом ничего необычного.       Ванечка Карелина уже около университета ожидал. Один-одинешенек стоял, к груди сумку с книгами прижимая. Вячеслав нахмурился на момент, но почти сразу же постарался это напряжение скрыть. При Ванечке он должен выглядеть спокойным, тогда и он сам будет думать, что все хорошо. Карелин, как подошел к младшему Федорову, сразу же предложил забрать его тяжелую сумку. Нечего после учебы с книжками таскаться. — Как прошел первый учебный день на неделе? — спросил Вячеслав с легкой улыбкой, стараясь расположить к разговору: все же нужно было узнать, что случилось, раз у Ванечки такой потерянный вид. — Да как обычно, — пожал плечами тот, явно желая отвести взгляд. — Ничего нового.       Никаких скандалов по поводу того, что Мирон Янович приставил к Ванечке няньку, не было — парень вполне спокойно воспринимал Карелина рядом с собой, мог и пошутить, и съязвить, но не по-злому, и даже на «Вы» обращался. Хорошо себя вёл — наверное, Федоров давно тому мозги промывал, что рядом с ним будет дядька ходить, провожать и встречать, разговаривать о том о сём… Потому и не противился — знал, что от неизбежного бежать глупо. Не смирился — проработал принятие. — А если вокруг да около не ходить? — Карелин улыбку легкую с лица не стирал, чтобы Ванечка не подумал о том, что на него напирают. — Чего потерянный какой? — Это мое обычное лицо, — снова пожал плечами парень, смотря на Карелина снизу-вверх. — Допытывать меня будете, что ли? — Допытывать не буду, это в мои обязанности не входит, — честно ответил Карелин. — Но поинтересоваться хотелось.       Вячеслав прекрасно понимал с самого начала: чтобы добиться расположения такого человека, как Ванечка Светло, потребуется какое-то время и некоторые усилия, но почему-то на секунду показалось, что ему удастся прямо сейчас приблизиться к своей цели хоть немножко, на один шажочек… И вправду — показалось. Юноша смерил его не совсем понятным Карелину взглядом. Выдохнул через нос, отвернулся: — Любопытной Варваре не только нос оторвали, но еще и запихали его… Знаете, куда?       Вячеслав несдержанно фыркнул, но улыбнулся еще сильнее, искреннее: — Ну-ка, ну-ка? — Туда-туда! — многозначительно закивал головой Ванечка. — Вот прям туда… Ай!       Мальчик потер свое плечо и обиженно посмотрел в сторону. Карелин проследил за его взглядом и наткнулся на незнакомую фигуру. Около дома, мимо которого они проходили, ребятня какая-то игралась: мальчишки, девчонки возрастом примерно от пяти до тринадцати лет, но был среди них всех парнишка, возрастом примерно ровесник Ванечки, стоявший с рогаткой в руке. Ванечка в секунду взвелся, и если бы не Карелин рядом, возможно, драки было бы не миновать. — Asshole! [«говнюк» — англ.] — не удержался Ванечка от высказывания и злобно посмотрел на того парнишку. — A blind asshole! [«слепой говнюк» — англ.]       Карелин ладонью плечо чужое сжал, чтобы успокоить, и, склонившись, сказал: — Пойдем, не нужно ругаться, он наверняка не специально.       Светло резко на старшего обернулся, ноздри раздул, подбородок задрал, будто вмазать был готов вообще любому, не важно абсолютно, кому именно: попадутся под горячую руку — улетят под горячую ногу. Тот парнишка, что с рогаткой все еще смотрел в сторону Ванечки с Карелиным и непонятливо хмурился. Сказал только: — Sorry, [«прости» — англ.] — рогатку за спину убрал. Улыбнулся еле заметно.       И если бы Светло чужую улыбочку увидел — точно бы с кулаками полез. А так его Карелин, за плечи приобняв, повел по дороге дальше. Пора было возвращаться домой.                            На пороге в дом встретил мистер Эшелот. Сегодня на нем была какая-то парадная, нарядная даже форма. Он вообще в принципе чуть ли не постоянно улыбался, а сейчас светился буквально весь. Карелина это немного раздражало. — Евгенья пожь-ялов-вала, — объяснился он на немой вопрос Ванечки, и тот, фыркнув: «Ясно», в дом прошел.       Мистер Эшелот вышел из дома, а Карелин, не понимая, кто приехал и почему это такой праздник, решил спросить у Светло: — А повод-то какой?       Ванечка, расстегивая пальто, искоса посмотрел на дядь-няню своего. Помолчал какое-то время для пущего драматизма, а потом выдал: — Евгения Муродшоева, подруга наша. Мистер Эшелот все надеется, что Мирон после своего развода пятигодичного оклемается и снова по бабам пойдет… Конкретно — к Женечке, потому что Женечка хорошая, а мистер Эшелот слишком озабочен личной жизнью Мирона.       Карелин хмыкнул: иронично то, как озабочен был личной жизнью Ванечки сам Мирон Янович. — А нарядился он так, потому что они сейчас свалят куда-нибудь… На выставку, может, или в гости к кому… Или в бар. Не знаю. Я с ними не хожу обычно.       Вячеслав понятливо кивнул, тоже раздеваться начал. Пиджак свой так же в прихожей оставил, чтобы лишний раз на него не смотреть — раздражал. — Не знаю, правда, на что надеется мистер Эшелот, учитывая, что они с детства как брат с сестрой. И что у Женечки, вообще-то, уже года четыре есть муж гражданский.       Карелин посмеялся тихо, в мыслях думая, что ему это знакомо. За Ванечкой в гостиную проследовал, где, разговаривая друг с другом, на диване сидели Мирон Янович и девушка — судя по всему, та самая Женечка. Увлеченные беседой, они наверняка не слышали ни прихода Карелина с Ванечкой, ни их разговора, потому и не сразу их заметили. Первой обратила внимание на стоящих в дверях людей Женечка. Она сразу же подскочила с места и, в пару шагов оказавшись рядом, заключила Ванечку в объятия. На удивление Вячеслава тот даже не начал брыкаться или вырываться, наоборот — крепко обнял в ответ и даже пискнул что-то, как котенок, заставив девушку умилиться. — Как вырос! И всего за полгода… — сказала она, отстраняясь. Растрепала ему челку, оглядела всего. — Что ж ты не сказал, Мирош? — обратилась она к старшему, все еще тиская Ванечку. — Я б ему невесту привезла! Ну посмотри, какой хороший! — А какой характер… — тихо отозвался Федоров, и Карелин, отвернувшись, слабо улыбнулся. — Какую невесту? — посмеялся Ванечка и, взяв Вячеслава под руку, выдал: — Во, смотри, какого ко мне Мирон жениха завидного приставил! Ну мечта же, а? — и поиграл бровями под смешки Карелина и удивленный «ох» Женечки. — Боюсь, Иван Иваныч, — наигранно грустно выдохнул Карелин, вынимая свою руку из чужого плена, — что я для Вас слишком стар. Двадцать четыре года — это слишком много.       Мирон Янович нахмурился: — Но Вам двадцать девять. — Тем более, — пожал плечами Вячеслав, еле сдерживаясь, чтобы самому себе по лицу не зарядить… Не хватало еще так глупо проколоться. — Да я не осуждаю, — сказала Евгения, озадаченно смотря на младшего. — Я вас с Мироном любыми люблю… — Да шутит он, Жень, — махнул рукой на брата Мирон, вставая с дивана, чтобы подойти. Поздоровался с Вячеславом рукопожатием, потому что утром видел их с братом только мельком, пока Ванечка марафет наводил. Даже утра доброго не пожелал — удивлен был тем, как Ваня тщательно собирался, сказать ничего не смог. — Вячеслав, это Евгения, Женя, это Вячеслав, ванечкин дядя-няня… — Кто-кто? — переспросила девушка, переводя взгляд на Карелина. Голову пришлось чуть ли не задрать. — Гувернер, — объяснил Мирон Янович. — Но, так как гувернер звучит скучно, мы прозвали это «дядя-няня».       Вячеслав улыбки не сдерживал уже давно. Приятная была обстановка, даже портить ее не хотелось. Да и Мирон Янович вчерашний рано-утренний вернулся, чего язвить-то. — Ну, понимаешь, — начал Ваня, — на учебу водит-провожает, уроки мои проверять будет… Ну как собачонка верная! Мирон ему отваливает пять фу… — Все еще считаешь его хорошеньким? — перебил брата Мирон Янович, обращаясь к Евгении. — Невесту ему хочешь привезти, да? — Да у меня уже жен… — Ваня! — снова перебил младшего Федоров, и тот, что удивительно, замолчал.       Женечка Муродшоева в братские разборки никогда в жизни не вступала — на то они и братские. Она всегда смотрела на это все со стороны, посмеивалась тихонечко и делала для себя какие-то выводы. А еще умилялась. А как тут было не умиляться? Вячеслав, с ней переглянувшись, все понял и без слов согласился. Карелин, конечно же, не мог точно знать, какие они на самом деле, потому что знаком с ними был всего ничего, но по первому впечатлению и мнению, которое уже успело сформироваться, Вячеславу было ясно, кто из братьев ведущий, а кто — ведомый, какой характер у Ванечки, а какой у Мирона Яновича. И обычно первое впечатление у Карелина было верным, за исключением некоторых мелочей, возможно. Но оно и не так важно. — Снова сматываетесь? — решил младший перевести тему. — Одного меня оставите до ночи? — Почему одного? С тобой Вячеслав Валерьевич, — ответил Федоров, сложив руки за спиной. — А Вячеслав Валерьевич, сам понимаешь, никуда не уйдет. — И то верно, — пожал плечами Карелин.       Девушка снова посмеялась тихо, про себя, а потом к Мирону обратилась, улыбаясь уголком губ: — А жених-то неплохой… По крайней мере, на рожу.       Выражение лица Мирона Яновича на момент показалось Карелину каким-то растерянным — но ровно до того, пока Вячеслав добродушно не хмыкнул: — Спасибо. Редко слышу комплименты о своем лице. Обычно, знаете, наоборот все… — И очень зря! — Евгения даже пальчик вверх подняла. — Лицом своим, если красивое, пользоваться надо! Без злоупотребления, конечно же… Но по Вам, Вячеслав, и не скажешь, что Вы на такое способны. Лицо красивое — а доброе и безобидное по-детски совсем.       Карелин даже смутился немного от такой лести в свой адрес. Прокашлялся, улыбнулся — неловко — и пожал плечами: — Вам, наверное, как женщине виднее, — согласился с ней. Муродшоева кивнула, мол, а как иначе-то? Конечно — виднее! Конечно — права! И спорить с ней нечего.       Ванечка же на все, что услышал, поморщился только, как от кислого лимона, правда очень наигранно: — У тебя мужик есть, Жень, совесть-то имей! — посмотрел на нее из-под бровей и с осуждением, опять же — наигранным, покачал головой. — А Вячеслав — мой жених!..       Пока все, что делал Ванечка, у Вячеслава вызывало скорее улыбку и умиление, чем раздражение, даже если он, по мнению Мирона Яновича — а видно это мнение было по его лицу и выпученным рыбьим глазам — перегибал палку. Собственно, Вячеслав, конечно, понимал волнения Федорова после всего, что тот ему рассказал про детство брата… — Все же, — подал голос Карелин, пока Мирон Янович не успел что-то сказать, — я склоняюсь к тому, что я слишком взрослый и слишком… женатый человек, Иван Иванович, — и руку поднял, пальцем показывая на кольцо — вот же, снова пригодилось. — Посему прошу меня простить… И понять, если сможете.       Вячеслав шутку старался поддержать, даже улыбался правдоподобно. Но на лице Мирона Яновича все равно читалось некое беспокойство, которое тот особо и не скрывал.              День по итогу прошел довольно быстро: дождь почти не прекращался — только стихал на время. Беседы за столом с Мироном Яновичем и Евгенией Карелину не наскучили, а понять дали, что не во всем мнения Вячеслава сходятся с федоровскими, во многом наоборот — абсолютно противоположными были, но так оно и интереснее ведь! А под конец вечера, перед их уходом в бар вместе с мистером Эшелотом, вообще сморозил… Да чего скрывать — пьяненьким был — когда Мирон Янович ответил на карелинский вопрос о своем происхождении. Ну интересно же ведь, что рожа русская за бугром забыла! Да оказалось… — Крещеный еврей-коммунист, преподающий немецкий язык и проживающий в Лондоне?.. — Вячеслав даже не знал, смеяться ему от этого абсурда или плакать. Мирон Янович взглядом зенок синющих шпарил, как кипятком, но вернувшейся вчерашней личности шута не до этого уж было — она продолжала бред нести: — А шутником великим Ваш отец, Мирон Янович, не был случайно?.. — Мне говорили, что Вы остры на язык, Вячеслав Валерьевич, но то, что Ваш язык еще и метет, как помело — не упомянули. А стоило бы… — Федоров устало выдохнул. Снова, как и вчера утром, вино пафосно в бокале взболтал. Евгения только глаза закатила, но, справедливости ради, карелинской шуточке усмехнулась. — Но да, — продолжил вдруг тот, — это шутка. Он просто был евреем.       На том и сошлись.

¤¤¤

      На конец октября в университете у Ванечки были одни работы по итогу месяца. Вячеслав вместе с ним из гор книжек и кип бумаг не вылезал, все пытался объяснить, что Светло не понимал — а не понимал многое, если говорить о физике и химии. С языками и литературой проблем не имел, а вот над цифрами и формулами сидел ой-ой, понимать ничего не понимал, сколько бы ни бился. Мирон Янович ему поначалу с физикой помогал, так как отец его в детстве за неудовлетворительные отметки по этой науке разве что дрыном не бил, обучал ей лет с пяти, потому что не хотел, чтобы сынок по его стопам пошел и стал английским евреем, преподающим немецкий язык. Наученно-вымученный Мирон Янович физикой был, потому долго объяснять брату что-то не мог — сил моральных не хватало. А Карелин, казалось, все-все мог и все-все знал — только, наверное, актерского мастерства не хватало. Но ему в Лондоне еще два года жить — научится!       Сидел вчера Карелин вместе с Ванечкой до поздней ночи, ему эти формулы в мозг въелись, а Ванечке — да хоть бы что! Так и завалил все… В который раз. Стыдно было немного. Не перед старшим братом, конечно, потому что тот никогда за плохие отметки по физике Ванечку не ругал — понимал, что сложно это, сам в детстве страдал. Стыдно было перед Вячеславом… Тот ему и вправду за эти пару дней няней-дядей стал, сил не жалел, отрабатывал не пять фунтов стерлингов, а все двадцать пять. Даже жалко его было, что ему такой глупый воспитанник попался… — Не волнуйся, — успокаивал его Карелин и перед выходом из дома, и на крыльце университета. — Завалишь — так завалишь. Мы с тобой еще над этим поработаем. Невозможно же все за ночь выучить… — Я не волнуюсь, — соврал тогда Ванечка.       А сейчас, пока в окно смотрел, понимал: боялся он, еще как боялся!       А позади него, как назло, одногруппники шептались-трещали-болтали до начала пары. Не давали сосредоточиться совсем! Ванечке бы ответить в его привычной манере, да был там тип один, с которым не то что разговоры вести — даже видеться не хотелось! Буржуйская наглая рожа, которая начала бесить Светло еще задолго до того, как этот модно стриженный тип раскрыл свой рот. К слову, ничего кроме словесного поноса из его рта не доносилось. И вот опять: тот щебетал — птичка на веточке — всем вокруг что-то говорил, а его все слушали-слушали-слушали, и отчетливо Ванечке резал слух чужой акцент… Джонни тот, как же… А по батьке — Ваня, как и он сам!.. Да то ли скрывал тщательно, то ли родители говорить запрещали, чтобы беду на себя не навлечь — неважно. Ванечка это узнал случайно: он в метро шлялся со знакомым цыганом, песни под гитару пел, чтобы другу помочь немного заработать, а мимо них рожа знакомая прошла. Джонни-Ваня Ванечку не заметил — разговором был занят. А речь русской была. Идеальной. А еще позже Ванечка бумаги увидел, которые ему видеть не нужно было — все сошлось. И сказать бы всем — да Ванечка не крыса: по себе знает, как сложно быть чужим среди своих… И своим среди чужих. Почему, к слову, Джонни-Ваня на улице не боялся говорить на русском, а в университете боялся, Ванечка не знал, да ему и не особо интересно это было. Мало ли, какие тараканы у этого человека?.. Светло же все понимал: он с Мироном всю жизнь живет, уж ничьи тараканы с мироновыми не сравнятся! — … на днях еще дочитал эту книжку! Интересная, но, если честно, странноватая… В отцовской библиотеке нашел. Удивлен был, конечно, но отец у меня библиотекарем был, пока в Мюнхене жили… Видимо, оттуда всё добро…       Точно-точно, Джонни-Ваня ведь еще и в Германии жил какое-то время… Светло это из давнего его разговора, случайно услышанного, помнил. Будь этот самозванец честным человеком, у которого вместо роскоши на лице — само лицо, Ванечка, быть может, и обменялся бы с ним парой фраз… А так — увольте, всю свою честь Ванечка пока не потерял. — … о, Рональд! Думаю, она тебе понравится! В твоем стиле… Одолжить? — А мистер Руд ругаться не будет? — Да ладно! Если бы отец хоть треть того знал, что я творю, он бы ругался год без передышки! А тут — книга какая-то… Да он даже не заметит, не парься…       Ах, конечно! А Джонни-Ваня у них еще и плохой мальчик, как оказалось! Мать — не указ, отец — не авторитет… Знал Ванечка таких, да где они теперь?.. Вот и Ванечка не знает, где. Но где-то не здесь были — это уж явно. — Ваня!       Светло не сразу понял, что к нему обращался кто-то. Потому и не сразу обернулся: — Что? — Скажи, а ты читал «Сношения человека с дьяволом»? Помню, ты что-то упоминал!       Это у него тот самый Рональд спросил. Во-как… Значит, не доверял авторитетному мнению своего буржуйского дружка?.. А рожа-то у Джонни-Вани растерянной какой-то стала. Светло даже почувствовал себя немного лучше. Позлорадствовал внутренне: на-ка-си, вы-ку-си! — Читал, — утвердительно кивнул Ванечка. — Херня полная. Мне ничего у Орлова не нравится. А эта бесовщина — откровенная скукотища. Из интересного в ней — только название… — Но-но-но! — подал голос Джонни-Ваня, впервые обращаясь лично к Ванечке! — Готов поспорить, что тема мифологии, понятий зла и добра — это далеко не скучная тема! Она… Она в каком-то смысле востребована! — Например? — скучающе спросил Ванечка, сидя вполоборота к одногруппникам. — Нам сочинение писать по литературе еще! — кажется, в буржуйской роже проснулась зубрила. — А темы, сам знаешь, попадаются абсолютно разные… Так вот, из этой книги можно вытащить многие понятия… — Какой ты душный. Литература, как и любое другое искусство — вкусовщина. Только и всего.       Эти слова задели Джонни-Ваню. Лицо того осунулось, брови нахмурились. Карандаш, в пальцах зажатый, нервно касался отточенным кончиком поверхности парты. Но промолчала рожа недовольная, ничего не ответила. Светло себя неуютно почувствовал, отвернулся обратно. Под ребрами кольнуло даже, сдавило неприятно. Сердце неожиданно начало подавать признаки жизни — стучалось сильно о реберную решетку.

Ты чего еще? Волноваться из-за этого? А ну брось!

             Пара физики прошла… Ужасно. Светло прорешал три задачи из двенадцати, выдохнул устало, работу сдал. Потом потопал на химию, после химии — литература… Хоть что-то порадовало.       А сейчас?.. Сейчас на Вячеслава поглядывал искоса, стыдно было. Собственно, о чем и разговор изначально шел… — Ладно, не переживай, — Карелин аккуратно приобнял за плечи. От него не исходила агрессия. — Все сделаем. Не конец света. — Да я понимаю, просто… — губы поджал разочарованно. Не знал, что сказать… Да нечего было говорить. Дальше не продолжил.       А тот будто без слов все понял. Руку с чужих плеч опустил, в карман пальто сунул. Шли дальше молча, по пути зашли, как Мирон Янович просил, к дядюшке Джею — очередному другу-знакомому семьи, забрали что-то в коробке небольшой и дальше пошли.                     На пороге дома встретил мистер Эшелот. Сказал, что Мирон Янович срочно уехал в Бирмингем по букмекерским делам. Вячеслав плечами пожал, мол, ну ладно, ему-то что? А Ванечка заметно с облегчением выдохнул, даже, как Карелину показалось, улыбнулся.       А вечером учудил.              Вячеслав успел сходить в умывальню, зубы почистить, побриться, чтобы с утра об этом не думать. Еще на улице постоял, посмотрел, как солнышко лучами прощальными помахало, и в дом пошел, спать укладываться. А в прихожей Светло стоял, ботинки шнуровал высокие. На голове — шапка набекрень, вокруг горла топорщился намотанный неряшливо шарф. Одним словом — модный позор. Карелин в дверях встал, пока Ванечка на него голову не поднял, а как поднял — усмехнулся, руки в боки поставив. Всякий намек на улыбку у Ванечки отсутствовал. — А куда Вы, Иван Иваныч, собрались на ночь глядя?       Ванечка сморщился. Шарф поправил, конец за спину откинул и плечом к стене приложился. Недовольно фыркнул: — У меня планы на сегодняшний вечер. — Время девять. Позже семи Мирон Янович сказал не отпускать тебя.       Конечно, Мирон Янович такого не говорил. Тот научен горьким опытом, что Светло бесполезно что-то доказывать, как-то на него влиять… Но на то Вячеслав тут в роли няни-дяди, чтобы мозг дитю неразумному на место поставить, а-то так и будет невесть что творить. — Не говорил. — Говорил, — Карелин сказал это как-то жестко, пресекая все попытки Ванечки юлить. — Завтра сходишь по своим планам. После семи — дома быть.       И, как Карелину показалось, он этой фразой на корню все обрубил… Ванечка непонятливо нахмурился, будто не поверил, встал как вкопанный. А потом медленно шарф размотал, шапку снял, пихнул одно в другое, в руке сжал: — Ты такой же, как и Мирон.       Настолько обиженного ребенка, как Ванечка, Вячеслав никогда еще не видел. Возможно, только себя когда-то в детстве… Если бы Светло ножкой топнул, Карелин бы выдохнул — ну подерут того бесы, и перестанет он… А тут вон оно как — и вправду обиделся, по всей видимости… Ушел. По лестнице взлетел, дверью хлопнул, но не сильно. Карелин выдохнул протяжно, веки прикрыл, виски помассировал. Постоял еще какое-то время в коридоре, потом в комнату к себе собрался. До поздней ночи не спал — сидел, прислушивался. В соседней комнате, которая Ванечке принадлежала, так тихо было, что Вячеславу даже показалось, что тот умудрился-таки сбежать… Но наутро они встретились. Ванечка не пожелал доброго утра. Промолчал. Молчал все дни, что Мирона Яновича дома не было.       Мирона Яновича не было неделю.                                   Седьмого ноября, ближе к восьми часам вечера, кто-то тяжело постучал в парадную. Вячеслав, сидевший за столом вместе с мистером Эшелотом, дернулся от неожиданного звука и нахмурился, думая: ночной гость-незнакомец или Мирон Янович-таки явился?.. Федоров, конечно же. Дверь ему открыл мажордом. Тот не зашел, а ввалился, за ним — шлейфом хмельной аромат. На ногах не то чтобы еле стоял, но за стену держался. Мистер Эшелот, имени которого Карелин так и не знал, губы скривил в недовольстве, но ничего не сказал. А вот Вячеслав не удержался — а чего молчать-то?.. — На конях укачало, Мирон Янович?       Федоров голову поднял, сощурился, на Вячеслава глядя, и, пальцем на него показав, сказал: — Вот Вы-то мне… И нужны… Вячеслав…       Карелин не понял, как вдруг на улице оказались. Вячеслав в одной рубахе домашней да в шароварах, а Федоров в большущем холодном пальто — и холод от него Карелин почувствовал очень хорошо, когда Мирон Янович нетактично приобнял его за спину. Ноябрьский ветер пробирал до костей. — Мне холодно, — Карелин попытался остановиться, но Мирон Янович упрямо пошел вперед, держа руку на чужой спине. — Можно мне хотя бы одеться? Ноябрь на улице, Мирон Янович, я так кони двину. — Да погоди ты, — вдруг перешел на «ты», но это, если честно, Карелина возмутило не так сильно как то, что его в холодрыгу на улицу выперли. — Да что случилось? — и терпение, к тому же, начало кончаться. — Объясните! Я имею право знать! — Тише! — шикнул на него, палец к губам прислонив. Пальцы, ладони, губы — все краснющим было, нос тоже, щеки как у Марфуши, только личико не девичье — рожа мужицкая. — Тише… — Да что такое? Я возмущен!.. — Я сказал, помолчи ты Христа ради, соловей! Хренли голосишь, как резаный поросенок?!..       Карелин все же остановился, вместе с ним и Мирон Янович. Вячеслав смотрел на Федорова как на психически нездорового, сбежавшего из лечебницы, а смешок сам собой вырвался — какой-то нервный, вымученный. — То, что я у Вас работаю, еще не означает, что со мной можно как с собачонкой, — выдал прямо, не опасаясь своих слов. — Объясните мне, куда и зачем Вы вытащили меня в холод, не давши одеться… И соблюдайте, пожалуйста, субординацию, потому что я ее соблюдаю. На «Вы», Мирон Янович, мы с Вами взрослые люди.       Федоров, казалось, опешил от услышанного. Но не возмутился. Шмыгнул только красным шнобелем, поправил ворот своего пальто. Взгляд за забор устремил. И Карелин туда же посмотрел. За забором стояло что-то. Огромное. Повозка, лошадей только не было. — Я с Вами не как с собачонкой… — замялся и снова на «Вы» обратился Мирон Янович. — Мне нужно… Чемоданы занести.       Карелин тяжко выдохнул. Помассировал переносицу, как делал всю последнюю неделю, чтобы успокоиться, и шагнул вперед, к забору: — Ну идемте тогда, чего на холоде стоять?       Только он так и не понял, к чему была такая спешка со стороны Федорова. Карелин еще глядел на него, пока чемоданы несли, и понять не мог, какая пчела того ужалила… Странный какой-то… Ненормальный.       Под утро стало ясно, что ж Мирон Янович так торопился.              Вячеслав, привычно встав в половине седьмого утра, так же привычно пошел в умывальню по своим делам. Пока чистил зубы, смотрел куда-то мимо зеркала и только боковым зрением заметил, как в коридоре кто-то прошмыгнул — слегка покачнулась приоткрытая дверь. Карелин нахмурился непонятливо, развернулся и тихо подошел к двери, выглянул из-за нее. Во рту торчащая зубная щетка забавно выглядела, только Мирону Яновичу не смешно совсем было что-то. Выглядел он загнанным, бледно-серым, будто застали врасплох. В руке держал один из чемоданов, которые вместе с Карелиным вчера таскал. Удивительно, что помощи мажордома не попросил. Федоров дернулся и спрятал его за спину. В секунду, видать, понял, что это глупая затея, и решил на лицо маску невозмутимости нацепить. В атаку пошел: — Доброе утро. Вы что-то рано. — Вы что-то тоже, — обратил внимание Вячеслав. Утер зубной порошок с уголка губы тыльной стороной ладони. — Помочь? — Умойтесь, — ответил как-то пренебрежительно, махнув рукой. — Сам справлюсь, спасибо.       Карелин посмотрел в спину уходящему Федорову и решил все свои подколки оставить при себе. Кто-то постучался в парадную, и к этому кому-то очень поспешил Мирон Янович. Вячеслав высунул любопытный вздернутый нос в щель между дверью и косяком. Не подслушивал — так, интересовался. — … а Себастьян уже приходил? — Нет!.. Я ждал его в баре вчера… Не знаю, где того черти носят, но обещаю, что как только увижу — уши поотрываю!.. — Устрашающе, Мирон!  — незнакомец хохотнул. — Ладно, давай сюда… Как обычно?.. — Перепроверь. — Верю. Встретимся на скачках!.. Ванечке привет передавай.       Дверь за этим «кем-то» закрылась, и Карелин вернулся обратно к зеркалу. Посмотрел на себя, сощурил взгляд, будто сам у себя спросил: «Что происходит?». С этим бы вопросом — да к Мирону Яновичу. Только что-то Карелину подсказывало, толку от ответа федоровского будет как от козла молока. Тут была сокрыта тайна — тупому понятно.

¤¤¤

      Капли дождя стекали за шиворот, заставляли ругаться себе под нос. Лужи возникали под ногами на каждом шагу, обходить их смысла не было никакого. Ванечка устало плелся по вымощенной камнями дороге, держа за спиной тканый промокший мешок, в котором одиноко бренчала пара монеток. Уже больше недели его и одного цыгана-мальчишку, с которым он общался, гоняли суровые дяди в метро. Некуда было прибиться, негде играть. Светло домой чапал в промокшей насквозь обуви и одежде, все мешок этот несчастный поправлял. Там — три цента или, может, четыре, звякали, раздражали сильно. Все, что успели заработать, всегда делили. Но не поровну. Ванечка бы вообще ничего не брал, если бы Адам не настаивал. Притом что его семья как раз-таки и нуждалась в деньгах больше, чем Ванечка и весь его род когда-либо. Адам не был слишком гордым парнем — скорее, справедливым. Если Ванечка не брал честно заработанной половины, пихал ему в руки хотя бы треть того, что у них накапливалось. Ванечка не тратил эти деньги. Он их до сих пор берег, хранил в небольшой шкатулке — маминой еще — под матрацем, чтобы потом отдать Адаму на его семнадцатилетие. Он не знал точно, сколько там скопилось, но, наверное, достаточно, чтобы услышать от Адама: «Да я ж не возьму и в жизни!». Ничего-ничего, Ванечка «впихнет» в руки, никуда Адам не денется.       Дома же, как только ботинки с ног скинул, услышал миронов голос и то, как старший возмущался. — Да ты снова за свое, что ли? — возник он в дверном проеме, кулаками в бока уперся, смотрел недоуменно. — Ванечка! Ну я сколько раз говорил?.. На улице еще и мерзость такая, ты же заболеешь!.. Куда смотрит Вячеслав Валерьевич вообще?.. — Он же у тебя отпросился, — как бы между прочим напомнил старшему брату Ванечка, и Мирон Янович на какое-то время замолчал. В голове, наверное, шестеренки закрутились, заставили пораскинуть мозгами. — А давно ушел? — растерянно спросил у младшего, и тот, пожав плечами, неохотно ответил: — Да часов в девять утра… — Так время к семи! — Ну, а что поделать?..       Мирон Янович и вправду выглядел растерянно-озабоченным. Метнулся в гостиную, зашумел там, что-то сказал мистеру Эшелоту и, направившись к выходу, сказал Ванечке: — Я скоро.       Светло ничего не ответил. Пожал плечами только.       Уже почти середина ноября была. Ванечка знал, что это означало — у его брата снова начал протекать чердак его черепушки с коротко стриженными волосами. К каждой зиме Мирон превращался в Кощея, только вот чах он не над златом, а в кровати. Не выходил из комнаты, ни с кем особо не разговаривал. И, как бы ни было больно и страшно это признавать, но когда Мирон был в таком состоянии, он писал по-настоящему страшно-красивые вещи. Правда черновики не видели света — тут же уничтожались. Некоторым повезло — в окно почти сразу же летели… Их-то Ванечка и сумел сохранить: спрятал под своим матрацем, как и шкатулку со скопленными деньгами, чтобы однажды отдать все хозяевам, когда те об этом спохватятся. Или немного раньше. За пять лет Мирон ни разу не спохватился. Он, казалось, даже не помнил, что делал. Никогда не спрашивал, куда девались листы, выброшенные в окно. Незадолго до начала зимы Мирон превращался в не-Мирона, незнакомого и чужого, но безобидного человека, которого Светло, к сожалению, понять не мог. Он знал, что это связано с давнишним разводом отчасти… Но это только отчасти. Всех причин он знать наверняка не мог. Понимал только, что в это время бессмысленно Мирону что-то говорить и доказывать. А еще понимал, что стоило предупредить обо всем этом Вячеслава. Эту зиму они проживут без Мирона. А к весне тот… Вернется. С первым дождиком.                            Первым начинать разговор Ванечке не хотелось. Он до сих пор чувствовал какую-то тяжесть, ему было до жути неуютно и отчего-то немного стыдно. Он увидел в окно, как Вячеслав Валерьевич один подходил к забору дома. Мирон, как ушел два часа назад, так до сих пор и не вернулся. Мистер Эшелот сказал, что выйдет и посмотрит по округе, но в принципе особо не волновался. Хозяин-барин уже не маленький, да и это не в первый раз.       Ванечка устало выдохнул, постарался собраться силами и вышел в коридор, спустился по лестнице на первый этаж. Когда дошел до прихожей, увидел, как Карелин небрежно стряхивал с плечиков пальто капли дождя с ясно читаемой неприязнью к Лондонским ливням — раздражённый был. Светло кашлянул, внимание к себе привлекая, и Вячеслав, подняв взгляд, первым сказал: — Я не специально задержался… — Мирона дома нет, он отошел куда-то часа два назад, тебя искать, видимо… Вас, — быстро исправился, когда протараторил. Волновался. — Мне с Вами поговорить кое о чем нужно. — Случилось что? — прозвучало обеспокоенно, и на момент показалось, что на лице у Карелина неприятное удивление. Светло выдохнул: — Мне с Вами поговорить нужно. Это серьезно. И срочно.       Помнилось, готовил в этом доме только Мирон Янович и очень оскорблялся, когда кто-то другой пытался посягнуть на его дело… Но нерасчесанный и неотесанный Ванечка, одетый в домашнюю потрепанную и застиранную до безобразия одежду, мог бы выглядеть в белой кухне удивительно гармонично и точно. Мог бы… Потому что тот был абсолютно неестественно тихим и сосредоточенным, пока разливал горячий чай по ужасно маленьким кружкам, ручками которых Карелин уже успел натереть себе мозоли, потому что чай пил много и часто. — Мне страшно видеть тебя таким. Что произошло? — и то ли в шутку ужаснулся, то ли вправду — Ванечка разобрать не смог бы да и не хотел. Он на стол поставил еще блюдце с печеньями. И все оттягивал разговор — видно было по сжатым губам. — Не тяни кота за хвост, говори. Свои же люди.       Парень на этих словах голову поднял и посмотрел еще раз пристально и оценивающе. И тут Карелин уже не сомневался, что перед ним стоял тот самый Ванечка, который встретил его на пороге этого дома, назвав бабкоотсосом. Но все же сейчас он выглядел растерянно-потерянным, напуганным, нерешительным, и Вячеслав уже успел накрутить себя по поводу того, что с его воспитанником что-то случилось. Да не дай Господь… Или кто этим заправляет?.. — Я по поводу Мирона поговорить хотел, — все же выдал Ванечка, не зная, куда спрятать взгляд и куда деть свои руки, чтобы выглядеть поувереннее. Но то хватался за кружку, то по столу барабанил пальчиками — видно было, что ему самому от себя тошно, что с силами никак собраться не может… — Ладно! — неожиданно руку вскинул и глянул на Карелина будто с вызовом. Собрался-таки. Эти непривычные метания заставили дядя-няню даже в спинку стула вжаться непроизвольно — неизвестно, чего ждать дальше. — Ладно… извините… — Ванечка руку на стол опустил и начал водить ладонью по дереву, и взглядом следить за ней же. — Я хотел сказать… Мирон же наверняка про меня много всего… Интересного рассказал, — поморщившись продолжил Ванечка, давая понять, что разговоры о нем у него за спиной его не радовали, — вот и я хочу кое-что рассказать про брата. Только, добры будьте, держать язык за зубами, рот — на замке, и вообще не вякать про это вслух! — даже голос ниже стал. Ванечка что… Пригрозил что ли? Карелин только недоуменно посмотрел и к чашечке потянулся, глоток горячего чая сделал, продолжил слушать. — Мирон, он… Понимаете, Вячеслав… Он со своими тараканами в башке.

Неужели?

— И эти тараканы… Они начинают бушевать. Каждую зиму. Я не знаю… — Ванечка снова выглядел как-то растерянно и будто злился сам на себя, потому что слова искал слепо, говорил тяжело. — Он мне никогда не рассказывал… Но я так думаю, это из-за его развода… И еще чего-то… Не суть! Короче! — снова вспылил — таким непостоянным Карелин видел его впервые. Но сколько еще узнать о нем придется?.. — Мы эту зиму втроем переживем: я, Вы и мистер Эшелот. У Мирона спячка. — Спячка? — переспросил Карелин, не сдерживая смешка в голосе. — Упаси! На медведя Мирон Янович не похож. На рыбу лупоглазую, может, и похож, но не на медведя… Какая спячка? — Я образно! — нахмурился Ванечка. — Я о том, что… Он зимами последние лет пять сам не свой… Не знаю, не спрашивайте! Свою догадку я Вам сказал!.. Остальное — понятия не имею. Он в это время будто забывает, что существует пространство вокруг него, что я существую… Что он сам существует. В комнате своей сидит, не выходит оттуда — только если по нужде — и спит… Либо отстраненный, как призрак, либо кричит… Просто кричит… Не знаю, отчего. — Просто кричит? — Ну да, — пожал плечами Светло. — Заорать может посреди ночи. В своей комнате. Не знаю, он к себе не пускает. А захочу зайти, постучусь — так у него: «Все нормально… Вы не переживайте!» — Ванечка это, видно было, говорил не для того, чтобы Карелина успокоить, а для того, чтобы успокоить в первую очередь самого себя. Дышал часто, будто пробежался, все не знал, куда руки деть. — Так же каждую зиму… Мы-то с мистером Эшелотом привыкли. Я решил Вас предупредить… Потому что сам Мирон навряд ли бы… Понимаете… Он просто не помнит, что происходит. Каждый раз не помнит. Или вид делает, что не помнит… — Все-все, — прервал его Вячеслав, поставив кружку на стол. — Я тебя услышал. Все в порядке. Я все понимаю. Правда. Не волнуйся, переживем. Сам же говоришь, что не в первый раз. Чего разволновался? — Ну… — дергано пожал плечами юноша. — Подумал, что Вы не поймете… — Сколько мне лет! Не пойму? Как бы! — махнул рукой Карелин. — Все, успокойся. Ничего страшного в этом нет. Просто будем за ним присматривать, ладно? — Конечно! — кивнул Светло. — Я всегда так делаю! А к весне он очухивается, в руки себя берет… Просто главное — давать о себе знать, напоминать, что мы рядом… У него в башке, может, где-то откладывается… Это все…       Ванечка выдохнул. Глаза прикрыл, одними губами что-то тихо сказал. Отпустило его. До чего же Ванечка выглядел растерянным, не такой противной задницей, как обычно. Конечно, хотелось расспросить поподробнее… Только не Ванечку. Тот и так перенервничал, хватит с него на сегодня.                     Мирон Янович вернулся домой ближе к ночи. Ни Ванечка, ни Вячеслав, ни мистер Эшелот, конечно же, не спали. Ждали хозяина-барина и пили чай в гостиной. Федоров долго с обувью своей возился в прихожей, уронил что-то с вешалки, и как только Ванечка подорвался с места, чтобы выяснить, что происходит, Карелин его осадил и сам пошел смотреть, что там делается.       В воздухе висел сладко-жженный запах. Мирон Янович на Карелина взгляд не сразу поднял, а как сделал это — так Вячеславу понятно стало, откуда запах и почему глаза Федорова больше прежнего. — Вы дома?.. — Давно пришел, — кивнул Карелин. — Задержался, извините. — Нестрашно. — Мне сказали, Вы меня искать пошли? — Вроде того… — Ну и как поиски?       Федоров не посмотрел — зыркнул, губы сжал недовольно. Карелин бы сказал, что на роже бесстыжей видел чужой неадекват, но решил промолчать. Наблюдал только. С интересом. — Безрезультатно, — выдохнул мужчина. — И Вас потерял, и Вы свою совесть где-то тоже потеряли… — Остер на язык! — напомнил Федорову его же слова о себе. — Как только наглости хватает…       Вячеслав тоже губы поджал недовольно. Склонился к чужому лицу, не впритык, но довольно близко — барышни за такое обычно по лицу ладонью бьют, если вести себя нахально, прямо как Карелин сейчас: — Хозяин-барин, базара нет, — чисто по-русски тихо произнес Вячеслав, так, чтобы только Мирон Янович слышал. — Я не Ваш дядя-няня, а Вашего брата, я за него отвечаю. Мы сегодня должны были с физикой его разбираться, а знаете, что вместо этого делали? — Что? — пытался спросить строже, а голос дрогнул. — Вас ждали, — просто ответил Карелин. — Потому что Ванечка сидел у окошка и ерзал, Вас ожидая. Трясся весь, как листик осенний на ветру. Переживал.       Федоров ответить что-то хотел, только Карелин не закончил: — Это Ваша жизнь — Ваше право, как ее проживать: кутить и тратить, дома ли сидеть, в работе… Вы только, если от меня просите что-то для Ванечки, не забывайте, пожалуйста, что сами для Ванечки тоже должны что-то делать… Хотя бы примера дурного не подавать.       Слова правильными были, даже правдивыми. Все, о чем всегда мечтал Мирон Янович — быть для Ванечки примером лучшего. Разве Ванечке нужен был дядя-няня? Ванечка всегда сам по себе был всю свою короткую, но насыщенную на события жизнь. Он всегда везде мог приспособиться, к любому человеку подход найти, если ему оно нужно было. А Вячеслав Валерьевич приставлен к Ванечке сугубо из-за опасений Мирона Яновича. Из-за опасений, что он сам не в состоянии быть тем самым лучшим примером для брата.       Карелину кольнуло что-то под ребра неприятно. Он в чужих глазах, стеклянно-зеркальных, отражение свое увидел; блестели они, как самовар начищенный, не слепили только разве что. Взгляд федоровский из-под ресниц бегал зашуганно. Дышал тот возмущенно-судорожно. Вячеслав все еще стоял, склонившись к лицу чужому, давил почти что физически, дылда двухметровая, и — секунда — щека воспламенилась, заалела от щедрой пощечины чужой руки. А у Федорова ни один мускул на лице не дрогнул: он даже ладонь обожженную не потер. Карелин даже возмутиться не успел — Мирон Янович вихрем взлетел вверх по лестнице, и спина его из виду пропала. Щека гудела, в башку вдарило, как от алкоголя. Вячеслав озадаченно потирал ладонью ударенное место, недоуменно смотря туда, где только что хлопнула дверь в комнату.       Ванечка тоже недоуменно смотрел. На Вячеслава. Спросить не спросил ничего, и без того понятно было, что миронова вина — на больную башку учудил что-то, напридумывал, а влетело Карелину.       Оба промолчали. И не вспоминали об этом больше.

      Почти не вспоминали.