Жизнь Взаймы

«Бог нас всегда окружает теми людьми, с которыми нам необходимо исцелиться от своих недостатков.»       Симеон Афонский.

      Во всем университете шум стоял, какофония из голосов и звуков. Ванечка под подоконником место себе нашел, на портфель усевшись и ноги поджав, старался не мешать никому особо. Однако ему мешали, притом сильно, но он старался внимания ни на кого не обращать: вчитывался в учебник ненавистной физики, губы кусал, чуть ли не пыхтел от усердия, но хоть бы хны, а! Ему эта физика — что в лоб, что по лбу… Формулы непонятные, теории погрешностей… Да кто вообще этот идиотизм придумал?! Светло бесился. Бесился сильно, красноречиво в мыслях — благо, богатый русский язык позволял и не был скуден на синонимы. Нога отбивала нервный ритм по деревянному паркету, рука по колену хлопала, голова покачиваться начала. Учебник физики полетел на пол. Хрен с ним. Ну какой ученый? Ванечка творцом был до мозга костей! Прямо сейчас в башке что-то играло… Что-то неуловимое, еле осязаемое, шелковое. Он все старался за метафорический хвост ухватить, да только мысль эта, как юркая рыба в воде, сквозь пальцы проскальзывала. Светло сдался и перестал барабанить. А чужие голоса так и не думали стихать — они даже громче становились. Сунув ненавистный учебник в портфель, Ванечка вскочил на ноги и быстрым шагом направился в библиотеку, надеясь, что хоть там потише будет.       Университет у них вообще довольно большим был, но каждое второе помещение — в непригодном состоянии. Их все время ремонтировали, однако толку от этих постоянных ремонтов было не больше, чем от Ванечки на парах физики… Поэтому в громадном снаружи здании оказалось очень мало места внутри. Из этого можно было бы вывести какую-то философскую мысль, но на кой черт…       Вскоре дошел до библиотеки — единственного помещения, которое видело ремонт вообще никогда, то есть, вообще-вообще никогда. Зато в его интерьере: обшарпанных стенах, стеллажах с облупленной краской, столах и стульях, удерживающих студентов на честном слове перемотанными веревками спинками, запахе перегнивающих книг в воздухе — во всем этом определенно сохранилось особенное настроение, поэтично-лирическое. Здесь было просторно и светло. С бытовой же точки зрения выглядело все это плохо, потому, наверное, в библиотеку университетскую и мало кто захаживал. К тому же, неподалеку от университета была еще одна, новая — не такая просторная, конечно, но книг для учебы в ней хватало, и все студенты чаще всего находили материалы к парам именно там. А Ванечка Светло все находил у себя дома. Мирон, будучи книжным червем и — прости Господи! — писателем, заставил книгами все полки в своей комнате, а позже добрался и до ванечкиной… И до гостиной добрался, чего греха таить. Все эти книги были читаны-перечитаны по десять раз всеми обитателями дома. Кроме Карелина, конечно же. Тот с удивлением каждый раз обнаруживал что-то новое для себя и в свободное от ванечкиной учебы время зачитывался, или правильнее будет сказать — «захлебывался» чтением. И часто спорил с Ванечкой насчет некоторых книжек. Впрочем, Светло с удовольствием в этих спорах участвовал, ведь Мирон, хоть и читал много, с братом не спорил. Боялся, наверное…       Ванечка сразу же прошел к дальнему стеллажу, подальше от глаз библиотекарши — суровой женщины неприятной наружности, на вид лет пятидесяти пяти, с морщинистыми руками. Впечатление о ней складывалось не столько из-за внешнего вида, сколько из-за манеры общаться со студентами: называть их олухами, глупыми баранами, овцами — при обращении к и без того никчемно маленькому ряду девушек-студенток — и там по накатанной… Справедливости ради, стоило отметить, что к разговорам в библиотеке она относилась спокойно, конечно, не во весь голос, но и на том, в принципе, спасибо.       Лямка портфеля неприятно давила Ванечке на плечо, не укрытое пиджаком — снял его еще в аудитории, в которой следующая пара будет. Если по-хорошему, то это неприлично — ученику без пиджака ходить!.. Но на некоторые ванечкины действия и преподаватели, и тем более студенты и одногруппники глаза закрывали, бубня себе под нос что-то типа: «Ну, он же русский». Русский, который в той стране никогда не был… Смех и только! Но Светло не грустил, что никогда не бывал на исторической родине предков — там все время что-то неспокойное происходило: революции, войны, восстания… В родном Лондоне как-то поспокойнее все же. А еще Ванечку часто любили донимать из-за длины его волос. «Девчонка какая-то, Вань», — говорили вроде и в шутку, но обидно все равно было. Светло же с этим боролся тем, что вообще стричься перестал. Заделывал отросшие волосы в невысокий хвост и показывал каждому, кто по этому поводу что-то говорил, средний палец. И правильно делал.       У окон, в противоположной от библиотекарши стороне, располагался любимый стеллаж Светло. О том, что он любимый, Ванечка никому не говорил — да и некому было особо-то. Там романы стояли: французские, английские, немного русских — в переводе на английский, конечно же — и античные: «Сатирикон» Петрония Арбитра, читаный-перечитаный раз пять, и дома, и в окнах между парами… Ванечка и сейчас за этой книжкой потянулся — берет, а она не берется совсем, как приклеенная. Ванечка на носочки привстал, над книжками посмотреть, что книжку держит — а там рожа… Буржуйская… Та самая. Вцепился с другой стороны. Светло с выдохом громко цокнул, неприкрыто: — Ой-ой-ей, Вы посмотрите, Джонни, — по-английски обратился Светло к парню, стоявшему напротив, по ту сторону стеллажа. — Прямо как в тех романах бульварных, которые Вы наверняка почитываете на досуге, — и обратился почему-то на «Вы». Привычка, наверное, выработавшаяся из-за присутствия Карелина в его жизни.       Джонни-Ваня, взгляд на Ванечку поднявший, особо обрадованным этой неожиданной встрече тоже не был. Книгу рывком вырвал. У Ванечки почти что брови на лоб полезли — вовремя себя одернул и лицо расслабил. Стеллаж обошел сбоку, другие книжки смотреть начал: — Ничего-ничего, конечно-конечно, берите-берите книгу, Джонни, — специально повторял слова Ванечка, давая понять, что шибко умным Джонни-Ваню Руда не считал. И тише по-русски добавил, прекрасно понимая, что русский язык липовый англичанин знал в совершенстве: — Тебе-то полезнее мозги потренировать будет…       Светло на Джонни-Ваню не смотрел совсем. Только боковым зрением заметил, или показалось, что от этих слов чужое лицо осунулось резко и покраснело. Возможно, даже кончики ушей заалели… Но это уже фантазии — Ванечка не видел. Он книжки пальцами перебирал. — Что ты сказал? — Да это я на своем… Вам не понять, Джонни, — ответил Светло скучающим тоном, опустив руку и взгляд на полку книг пониже.       Джонни-Ваня выдохнул тяжело и книгу, которую ранее отвоевал, сунул Светло под руку: — Да куда мне, фанату бульварного чтива… — прошипел он на английском и собрался, по всей видимости, уйти.       Светло чужую руку оттолкнул, отвернулся, показывая все свое пренебрежение: — Не надо жертв, я и без книги смогу подготовиться к сочинениям по литературе.       Ванечка Джонни-Ваню буквально тупым назвал, и чужая злость, которую Руд пытался сдерживать, ощущалась кожей. Светло это веселило, но виду он не подавал. Джонни-Ваня, как бык на красную тряпку выдохнув, все же сдержался от рукоприкладства, до которого Светло постепенно его доводил. Ответил только, тоже на «Вы» обращаясь: — Конечно, гувернантку, наверное, свою попросите помочь?       Это сработало как щелчок. Или кто-то, все же, красной тряпкой махнул — потому что бычили теперь они оба, только пар из ушей не валил. Кто кого толкнул первым так и не ясно было, все как в тумане произошло: слово за слово, око за око… Но в результате стеллаж с книгами опасно пошатнулся, пара книжек оказалась на полу, и в этот момент Ванечка на периферии сознания понял, что сейчас грохнется вместе со стеллажом, а ему даже зацепиться не за что… Но этого не произошло: его неожиданно схватили за ворот рубашки и на себя потянули, не дав упасть. Стеллаж неприятно скрипнул, верхушка его пошатнулась, но он остался стоять. И Ванечка тоже. Это Джонни-Ваня постарался, успев его схватить и к себе притянуть. Даже сам не понял толком, что произошло, рефлекс сработал — и вот теперь Ванечка ему в подбородок дышал, смотрел округленными чернющими глазами удивленно, с выдохом произнес тихо: «Блять» по-русски и, наконец, спохватился — по руке чужой хлопнул, губы поджал, скулы напряг так, что они даже появились откуда-то. Отшатнулся и шикнул по-английски на Руда: — Оставьте свое благородство кому-нибудь другому… — а потом по-русски добавил: — Товарищ… — и, опомнившись, по-английски: — Рыцарь… руки!       Джонни-Ваня руку сразу же убрал и, пока все достоинство не растерял, съязвил: — Конечно — рыцарь! — нахмурился он. — Вот, спас принцессу… На свою голову. А она даже «спасибо» сказать не может!       Ванечка захлебнулся своим возмущением в секунду. Что его удержало от пощечины этой буржуйской роже — неясно, но он в руках себя сдержал и, ни слова не говоря этому нахалу, вылетел из библиотеки, вслед слыша — нет, не Джонни-Ваню — противный голос библиотекарши: — А книги собирать кто будет? Шекспир, что ли?       Но Ванечку совершенно не волновало, кто будет книжки убирать. Хоть Иисус Христос.

¤¤¤

      Меж тем обстановка дома накалялась. Если поначалу было лишь недоумение по поводу происходящего, заставляющее постоянно об этом думать, то сейчас была злость, слепая и, наверное, все же немного необоснованная: Карелин предупрежден был, что у Мирона Яновича в скором времени неспеша поедет крыша, и он все прекрасно понимал, и все-таки какой-то его части — человеческой, наверное — чисто по-человечески, было очень обидно и совершенно непонятно. Мирон Янович скользил по коридорам призраком; как тень, он ходил словно по пятам, но на глаза не попадался. Дом федоровский большой, но не до такой степени, чтобы долго оставаться незамеченным. Однажды Карелин смог его выцепить.       Проводив Ванечку до университета, Вячеслав пошел обратно домой. На улице, как и почти всегда в это время года, лил холодный дождь — стоило отсидеться в сухом месте, не та погода, чтобы скитаться по улицам. Благо, идти было недалеко, и он почти не промок.       Только погода в доме была не лучше — в воздухе густо ощущалась неопределенность, душная и почти осязаемая. Во дворе, на скамеечке под навесом, закинув ногу на ногу, сидел мистер Эшелот: мужчина что-то читал и совсем не ежился от холода, хоть и одет был достаточно легко, видимо, история настолько увлекла. И тронула, ведь еле заметная полуулыбка блуждала на морщинистом лице. Карелин посмотрел на все это скептически, нахмурившись, ведь место для чтения было весьма губительным для книги, которую тот держал на коленке, но, постояв немного, Вячеслав все же не решился отвлекать старика, в дом пошел. В прихожей Мирон Янович собирался куда-то.       Когда Федоров, перестав шнуровать ботинки, выпрямил спину, его взгляд неизбежно и неминуемо наткнулся — напоролся — на Карелина. Тот у дверей стоял, тоже в ответ прямо смотрел. Лицо, которое Федорову всегда юным казалось, мягким и каким-то добрым, вмиг осунулось, стало строгим и, как бы парадоксально ни звучало, мужским. Это выражение лица чем-то напомнило Мирону отца — под ребрами кольнуло неприятно, до кончиков пальцев расползаясь. Он знал, что они еще обязательно встретятся — в одном доме живут — но так скоро встречаться не хотелось. Прошло всего несколько дней, и нужно было, чтобы прошло еще столько же. Или больше. Карелин молчал. Смотрел только. В его взгляде не было осуждения — лишь слепая злость и детское непонимание. В нем это было так очевидно и главное — так гармонично мешалось, что Мирон на момент подумал о необходимости той пощечины, которую он залепил Вячеславу недавно. Но совесть твердила, что все же тот поступок был непозволительным, спонтанным и довольно глупым. Федорову нужно было извиниться за него. Но первым заговорил Карелин — и звучал недобро: — Доброго утра, — и все же, конечно, вежливость из него так и перла. — Выспались? — И Вам. Да, вполне, — пожал плечами непринужденно, а внутри все колотилось, в башку отдавая. — А Вы? — А я? — спросил, передразнивая. — А я вот какую ночь не сплю… Все думаю, по какому поводу Вы, Мирон Янович, пощечины начали раздавать… Может, я что-то пропустил в своём договоре? Или это был жест невиданной щедрости?.. Надо бы перечитать…       Федоров все слова, что сказать хотел, проглотил. Смотрел на Карелина беспомощно. Тот даже нахмурился, бровь приподнимая, но не говорил ничего — ответа ждал на свой вопрос. — Я Вас неправильно понял. Извините.       Голос Мирона Яновича прозвучал вымученно, сухое горло запершило неприятно, и появилось стойкое ощущение, что он прямо сейчас начнет проваливаться под пол. Стыд воспалил щеки, будто и по ним хлестко попали — око за око! Вячеслав, смотря на чужое пунцовое лицо, вмиг почувствовал себя неуютно. Почему-то стало неудобно за свой повышенный тон, и уже хотелось извиниться — только он себя вовремя одернул. Спросил только: — В смысле — неправильно? С моей стороны не было никаких двузначностей, Мирон Янович, я просто говорил о… — Опустим. Извините! — перебил Федоров и засобирался покинуть дом, проходя мимо Карелина. — Впредь не повторится. Еще раз извините…       Вячеслав с Мирона Яновича диву давался — вот же поросенок, а! — Да о чем Вы подумали? — Не важно! — Федоров дверь открыл. — До свидания! Вернусь вечером. — Да погодите Вы…       И Мирон Янович дверь захлопнул. Драматизма-то — елы-палы! Карелин так и остался стоять в прихожей, в дверь закрытую глаза пялил. В башке никак не укладывалось, что ж с хозяином-барином творится-то?.. Вячеслав плюнул на это и греться в дом пошел. Еще чего — башку всякой дрянью забивать!

¤¤¤

      Чем ближе подбирался конец ноября, тем больше у Ванечки забот и хлопот появлялось. Карелин его по всем предметам тягал постоянно, опомниться не давал, как уроки начинали делать… Уроки-уроки-уроки… У Ванечки, казалось, жизнь начала состоять из одних уроков. Одно хорошо — за последнюю работу по химии получил зачет, теперь оставалось только физику эту… несчастную допытать. Засыпали они чуть ли не в обнимку на диване, под горой учебников, методичек и тетрадей. Вячеслав про еду иногда забывал, но в Ванечку все пихал: и сладкое, чтобы башка варила, и овощи, и каши… На большее не был способен особо. Готовил в этом доме, помнилось, только Мирон Янович… А тот все чаще в своей комнате пропадать начал и выходил оттуда только по естественной нужде. В прошлое воскресенье еще съездил в Бирмингем, а как вернулся во вторник вечером, так и не видел его никто больше. Мистер Эшелот тоже пропадать начал. Правда, в отличие от Мирона Яновича, не у себя в комнате, а в саду. Но Ванечка Карелина предупредил, что это нормально, старик любит походить, подумать о своем, о старческом… Впрочем, не до мистера Эшелота было. У Ванечки на носу маячили еще три работы, к ним бы подготовиться, а там уже — зимние каникулы! Осталось-то всего ничего, меньше месяца потерпеть… А башка, к слову, уже болела. Ванечка эти формулы зубрил, как бобры бревна не зубрят, эти формулы ему уже в печенку засели! Но, когда хоть что-то забывал, снова садился учить все с начала. Даже не потому, что Вячеслав рядом сидел, в башку знания вколачивал, а потому что у Светло злость проснулась. К самому себе. Ему Карелин все время: — Да погоди ты, не кипятись, сейчас еще раз объясню…       А Ванечка отвечал, рукой взмахивая: — Да неужели я такой тупой, что мне по двадцать раз все объяснять нужно?!       Тупым Ванечка, конечно же, не был, но шибко умным — тоже. Рассудительным, скорее, опытным. Все, что точных наук касалось — сразу мимо, а вот литературу и языки любил. Мог, конечно, основы основ забывать, а кем они не забываются? Но всегда на это отвечал правдиво и холодно: — А вы кроме классики своей хоть что-то знаете?       Карелин — знал. Остальные, кто Ванечку попрекал — не всегда. В любом случае, Ванечка в чем-то был прав.       Сейчас, пока с физикой разбирались в который вечер, Ванечка вообще молчал. На вопросы только карелинские по теме отвечал, а так — как рыба в воде, но та хотя бы рот свой открывает. Светло был погружен в учебу. Вячеслав сам за это время так увлекся, что некоторые ванечкины учебники без его участия разучил. Интересно ж было… В Союзе оно ведь по-другому все, не так, как здесь, и некоторых знаний Карелина оказалось недостаточно. Пришлось наверстывать. Время для этого было, учитывая, что он не меньше часов семи в день проводил со Светло, а тут, из-за физики его поганой, даже засыпали вместе. Наутро спина болела, будто как проклятый горбатился, а толку от этого что-то не очень много было… — Ванечка, — Карелин аккуратно того за плечо потормошил, от чтения отвлекая. — Я тебе, может, непонятно как-то объясняю? Ты скажи, вдруг что не так. — Да в том и дело, что понятно все, когда на словах! А как сам пытаюсь мысль сформулировать, так все… А формулы эти… Да я их никогда и понять не мог, сколько бы ни объясняли… Еще и букв на обозначения пожалели, в жизни не запомню, сколько всего на свете означает «P»…       Карелин выдохнул, устало глаза потер. Часы уже половину двенадцатого вечера показывали, пора было спать ложиться, пока снова тут не свалились. — Ладно, Вань, на сегодня давай закругляться, — Вячеслав с места поднялся, учебники в стопку аккуратную поставил. — Ничего хорошего в том, что мы до победного сидим, тоже нет. Завтра продолжим… У тебя, кстати, как дела в университете? — Сами видите, как… — пожал плечами Ванечка, тоже с дивана встав. — Нет, я не про учебу. — А про что? — спросил Светло, приподняв бровь. Жест этот он всяко у Мирона Яновича позаимствовал. — Вань, а ты вообще с кем-нибудь общаешься из группы?       Выражение лица парня сразу же поменялось. Волком на Карелина посмотрел, губы недовольно поджал. Но ответил, сдерживаясь: — Не особо.       Вячеслав сразу же понял — что-то тут не так, но тему развивать не стал. Пожал плечами только, мол, нет — так нет, что ж теперь поделаешь… — Я просто поинтересовался. Не смотри на меня так.       Ванечка сказать что-то хотел, по лицу видно было, но промолчал по итогу. Карелин тоже отступить решил окончательно, не говорил об этом больше. Еще какое-то время.

¤¤¤

      Лондонские дожди беспощадны ко всем: не важно, здесь ли ты родился и вырос или приехал из другого города или страны. Хорошим местом, где можно укрыться от непогоды, было метро: оно открыто до позднего времени, да и от дома буквально в двух шагах. А еще в метро можно не совсем законно заработать… Дяденьки в форме называли это «вымогательством и попрошайничеством», а Ванечка всегда отговаривался на это: «искусство!», и был в чем-то прав. Друг его, Адам, мнение Светло разделял. Они оба «вымогали и попрошайничали» в метро деньги… Музыкой. Адам играл на старой шестиструнной акустической гитаре, а Ванечка пел. Выглядели они и вправду как две попрошайки: Адам в безразмерном балахоне, потрепанных ботинках и дырявой шапке, и Ванечка — то ли соответствовал, то ли на жалость давил — выглядел не лучше: старый, замызганный плащ не по погоде, проеденный молью шарф, обмотанный вокруг горла, маленькая шапка на макушке, связанная еще мамой когда-то очень давно, и ботинки с растоптанной подошвой. Что позволяло им зарабатывать деньги — жалкий вид или их музыка — однозначно сказать было нельзя, но иногда они зарабатывали таким образом около пяти фунтов за пару дней. Это, между прочим, месячная зарплата Вячеслава Валерьевича, и этим фактом Ванечка, конечно же, не мог не гордиться. Правда, не говоря никому — только думал об этом. Гордился даже не тем, что вместе с Адамом мог столько заработать, а тем, что в жизни, наверное, не пропадет, когда в дальнейшем, уйдя из отчего дома, во взрослую жизнь пойдет… Куда-нибудь… Но когда это будет, если честно, пока не знал. Два года еще с Мироном жить будет, а там… А там, быть может, и останется дома. Мысли об этом были сумбурными, путаными, поэтому Ванечка их в долгий ящик отложил.       Сейчас не о том думать надо было. Сейчас ему слова главное не забыть. — Плачет синица моя…       Аккорды к этой песне — примитивные, бой и переборы — подавно. Эту песню они с Адамом накатали, пока шли до метро. — В рукаве моем крылья сгибает…       Кто услышал бы из знакомых, как Ванечка пел, ни за что б ни ушам, ни глазам своим не поверил. Не складывалось, не клеилось то, как Ванечка себя вел, и то, какие песни писал, как пел. Так это противоречило: вид и содержание. — Плачет синица моя — в руки спицы… Она погибает…       Ванечка, как бы странно не звучало, не чувствовал ничего, когда пел. Казалось, вокруг только пустота была какая-то жалобная, никчемная и, как ни парадоксально, наполняющая. Наполняющая пустота… За такие слова, если бы Ванечка написал их в сочинении, ему бы дали почетное звание графомана.       Пара монеток звякнули друг о дружку, когда упали на дно гитарного кейса. Мимо скользнул чей-то сутулый силуэт — Светло только краем глаза увидел.                                   На следующей день в университете Ванечку вызвали к ректору. Светло, пока шел до кабинета, перебирал в голове различные варианты и причины, но в башку совсем ничего не приходило. Ванечка был прилежным учеником, выполняющим все задания по мере возможностей. Ни одну работу пока не завалил, по всем «зачет». Что им от него понадобилось?       Ректор Брайан Уильямс, пожилой мужчина лет шестидесяти с тремя зализанными волосинками на лысой голове и подвижным, выразительным морщинистым лицом. Несмотря на образ противного деда, коим он мог показаться, мистер Уильямс был очень позитивным и добрым стариканом. Поговаривали, что со старшими студентами он даже выпивает в баре по воскресеньям. Впрочем, чем этот мужчина занимался в свое свободное время, никого волновать не должно — ровно как и то, чем занимался в свое свободное время Ванечка. — Иван Иванович, доброе утро, — обратился к вошедшему в кабинет Ванечке мистер Уильямс. — Рад Вас видеть. Присаживайтесь!       Светло, коротко кивнув, присел на стул напротив ректора. Чужой стол был отполирован настолько, что даже отражение в нем виднелось, и Ванечка невольно поежился: никогда не любил такую вылизанную чистоту. — Вы не волнуйтесь, я не с плохими новостями, — сразу же заверил мужчина и улыбнулся по-доброму. — Я к Вам, Иван Иванович, скорее, с просьбой… Вы ведь знаете, что у нас на носу юбилей? — Помню, — кивнул Ванечка и нахмурился: он совершенно не понимал, к чему вел мистер Уильямс. — А что? — Видите ли, Иван Иванович, в этом году у нас не так много желающих выступить на университетском концерте, посвященном юбилею… А до меня недавно дошли слухи, что Вы, Иван Иванович, оказывается, умеете петь! — Мистер Уильямс, Вы меня, конечно, извините и не сочтите за грубость, — начал Ванечка, прокашлявшись в кулак. — Но Вам не кажется, что Вы уже не в том возрасте, чтобы верить слухам? — Будь на моем месте мистер Джонс, он бы Вас давно за уши подвесил. Ваше счастье, что я не мистер Джонс! — добродушно отмахнулся мужчина, но все-таки дал понять, что так лучше с ним не говорить. — Конечно же, я не верю слухам! Жизнь меня научила, что их всегда нужно проверять… — И как? Проверили? — неуверенно спросил Ванечка. В момент стало некомфортно находиться в этом кабинете. — А как же! — улыбался мистер Уильямс. — Знаете, Иван Иванович, я редко езжу в метро, но вчера решил сделать исключение. Вы не заметили, что я подбросил Вам парочку монеток в кейс? — А, это были Вы… Спасибо, — сдержанно ответил Светло, положив руки на колени. Хотелось встать и уйти, только не совсем понятно, почему. — Вы помогли одной цыганской семье. Век не забуду.       На этих словах мистер Уильямс заметно поджал губы, но быстро вернул прежнее выражение лица — добродушное и простое: — Рад помочь, хоть и неожиданно это слышать… В общем, — он сложил руки на столе и посмотрел прямо в глаза парню, — не хотите выступить на юбилейном концерте? — Я не музыкант. — Бросьте! Я наслышан о Вашей игре на клавишных. Не дурите, Иван Иванович! А если не можете играть на гитаре, так у нас есть свои гитаристы… Найду Вам кого-нибудь. Ну же! Чего противиться? Почему не показать себя в хорошем свете?       Светло устало выдохнул. Мистер Уильямс, может, и был добрым стариком, на одной волне со студентами, но порой он очень сильно эмоционально давил. И это, если честно, выбивало из колеи, потому что Ванечка знал: отказаться не получится. Мистер Уильямс свое получил бы в любом случае. Светло только ответил: — Мне подумать надо. Можно? — Конечно, можно! — ответил ректор, и это означало примерно: «Конечно, можно! Только ты все равно согласишься в итоге!».       Так оно и было.                            По несчастливой случайности или волею Всевышнего, перечитавшего бульварных романов, гитаристом оказалась та самая буржуйская рожа. Ванечка как в зал актовый зашел, так сразу же захотел выйти… Джонни-Ваня на стуле около рояля сидел, гитара на полу стояла, он ее за гриф придерживал. В другой руке книжка была. Вид Руда Ванечку сразу взбесил: сидел тот уверенно, раскованно. Книжку свою читал, губами что-то полушепотом озвучивал сам себе. На спинке стула висел отглаженный дорогущий на вид пиджак, и даже рубашка на Джонни-Ване была без единой складочки. Не приталенная, но плотно сидящая. От него разило напыщенной и пафосной самоуверенностью, и это раздражало до мозга костей — Руд знал, что в зал зашли, он наверняка видел боковым зрением, но все равно не отвлекся ни поздороваться словами, ни чтобы просто кивнуть.       Светло в мыслях уже покинул помещение… Наткнулся на ректора, попытался оправдаться, почему вылетел из зала, и вернулся обратно. Потому и не торопился уходить. Пока что. Он прошел между рядами, положил на крайний стул свой рюкзак, снял пиджак, в котором было ужасно душно, и поправил жилетку. Ее тоже хотелось снять. И кожу снять хотелось — повесить ее на плечики в шкаф и забыть. Ванечка про себя отсчитал от десяти до одного и пошел к сцене. Медленно поднялся по пяти ступенькам, пытаясь оттянуть момент, но вскоре оказался за чужой спиной. Кашлянул пару раз в кулак, обращая на себя внимание, и взгляд отвел, когда к нему повернулись. — О, здравствуйте, Иван, — соизволил обратиться Руд. Переложил закладку на нужную страницу, закрыл книжку и убрал ее на крышку рояля. — Я Вас заждался. Что-то Вы припозднились. — Извините, Джонни, по метро побирался. Потерял счет времени.       Руд хмыкнул под нос, головой покачал: — Бог простит. А я запомню. — Видно, память у Вас хорошая. Это замечательно. Много запоминать придется, — съязвил, конечно же, Ванечка, подходя к роялю. — Попрошу освободить стул, мистер Руд. Мне нужно распеться. — Так распевайтесь стоя, — нахмурился Джонни-Ваня, но под озлобленным взглядом Ванечки ничего больше говорить не стал кроме: — Ладно, понял.       Руд встал, все еще держа в одной руке гитару, а второй наигранно галантно придвинул стул ближе к роялю, чтобы Светло смог на него сесть. Ванечка этот жест не оценил. Джонни-Ваня только плечами пожал и отошел к краю сцены, там присел, ножки свесив. Решил не мешать. А Ванечка, как крышку рояля поднял, так и задержал дыхание. Он, вообще-то, если по-хорошему, никогда не распевался при ком-то — особенно при Джонни-Ване, при человеке, который одним своим существом способен вывести из себя Светло. Просто потому что. Собственная озлобленность на этого человека сыграла с Ванечкой злую шутку: он сидел и не знал, как и с чего начать. — Мне выйти? — озвучил вслух чужие мысли Руд, смотря на Ванечку через плечо.       Светло промолчал. Начал пальцы для начала разыгрывать: аккорды, септаккорды, арпеджио… Потом мычать начал тихонько. Потом на гаммах распевался. Неуверенно как-то, будто впервые голос свой слышал, но погодя стало лучше. А потом… Потом на плечо рука чужая легла, сжала несильно: — Может, начнем уже? Ты полчаса мяукаешь сидишь.       Ванечка заметно дернулся, посмотрел назад на Руда, губы поджал: — Да пожалуйста, — фыркнул тихо.       Джонни Ваня поднял на сцену еще один стул из зала, поставил его рядом с роялем и сел. Гитару настроил на слух, струны поперебирал, спросил: — Начнем?       Ванечка кивнул неуверенно и так же промычал: — Я не знаю аккорды на гитаре. Я тебе мелодию сыграю на рояле, ты там сам… Сориентируйся как-нибудь.       Руд кивнул, и Ванечка начал играть. Джонни вслушивался какое-то время, невесомо пробегаясь пальцами по струнам, еле слышно подыгрывая, а потом завис. Пялился на чужие руки, и все звуки мимо него шли. Ничего не слышал — видел только. Пока локтем в ребро не ткнули — грубо. — А? — подал голос Руд, подняв взгляд. Одногруппник смотрел на него весьма недовольно, губы поджимал: — Чего завис? — Ничего… Заслушался.       Джонни отвел взгляд к своей гитаре, неоднозначно пожав плечами: — Сыграй еще раз… Пожалуйста.       Светло неприкрыто фыркнул: — Не думал, что ты так тяжело воспринимаешь информацию. Не помогла книжка, да? — спросил у Руда по-русски и посмотрел искоса. Ответ, конечно же, был ожидаем: — Я тебя не понимаю. Говори по-английски.       Как же…                                   По окончании их небольшой часовой репетиции — потому что больше Ванечка, оказалось, терпеть не смог — Светло поспешно собрался и, не сказав ни слова, стремительно покинул актовый зал. Услышал только вопрос Руда вдогонку: — А когда в следующий раз встретимся?..       Ванечка обернулся, когда уже в дверях был, пиджак поправил: — Когда рак на горе свистнет! — Что? — Завтра! — буркнул по-английски и ушел по-английски, громко хлопнув дверью.                            Карелина рядом не было, так как тот сегодня дома был «на смене», потому по пути домой Ванечка решил зайти к Адаму, рассказать ему все-таки о том, что произошло… По дворам шел в не самом благоприятном районе, но не боялся: столько раз уж тут был, если бы хотели грохнуть — грохнули бы давно. К тому же, его, как брата небезызвестного лондонского писателя, многие знали, и то, что дружил младший с местными цыганами, тоже тайной не было. Здесь, на самом деле, будто другой мир открывался — сразу же, как за угол свернешь, во дворы. Время будто на месте стояло, небо казалось серее, а дожди — сильнее. Вот и сейчас собирался — вдалеке громыхало, тучи тяжелые наплывали. Ванечка поправил лямку рюкзака, шаг ускорил и через минут десять оказался у старого перекошенного двухэтажного дома, в прошлом — хостела для очень бедных людей. Теперь тут люди на постоянной основе жили — или выживали, кому как повезло. Он встал на носочки и постучался в окно, но не сильно, чтобы треснутое стекло не вылетело из рамы. Оттуда почти сразу же высунулось худое, продолговатое лицо, добродушное. Это был Адам. Друг открыл окно и радостно поприветствовал Ванечку, потянувшись, чтобы удариться с ним кулачками. — Привет! Чего ты тут? — спросил цыганский мальчишка, перекинул ноги через подоконник и спрыгнул вниз, сразу же на Светло повиснув. Адам всегда был рад встрече, что бы у него ни происходило. — Привет! Поговорить хотел, — ответил Ванечка, обнимая друга в ответ. — Занят? — Смеешься? — хохотнул Адам. — Для тебя всегда свободен!       Ванечка улыбнулся, выпустив его из объятий: — Лже-англичанина помнишь?.. Я рассказывал как-то.       Адам все еще не переставал улыбаться, но теперь еще и посмеивался тихонько, будто уже знал, что произошло. Собственно, по покрасневшему лицу Ванечки и так было ясно, что произошло что-то неординарное. — Ну-у-у ка-а-а? — вопросительно протянул Адам, и Светло, тяжело вздохнув, отвел взгляд: — Ты ни за что, блять, не догадаешься…                     В их доме было не намного теплее, чем на улице, поэтому Ванечка остался в пиджаке. Мама Адама, худая и хрупкая, но лишь на вид, женщина, отвлеклась от своих дел, чтобы сделать мальчикам чай с сахарными лепешками. Жили они, как оно могло быть понятно, не в роскоши, бедно даже, но ни на что не жаловались: семья была дружной, приветливой и гостеприимной. На полках ни пылинки, чистота кругом, и не так сильно бросались в глаза отклеенные края обоев или трещины под потолком. Несмотря на это, все равно уют ощущался благодаря обитателям. Здесь Ванечка себя лишним никогда не чувствовал — будто свой, будто родной, будто он был дома, по-настоящему дома. У хозяйки — Лауры — помимо Адама было еще трое детей: самый старший сын Ханзи заменил семейству отца, младшим был Тамаш, и еще пятилетняя Лала, шебутная и энергичная девчонка никогда не сидела на месте. Отца убили пару лет назад — по какой причине, Ванечке не сказали, а он не лез не в свое дело. То, что в семье Адама не все чисто кроме полок, пола и мебели, конечно же, ясно было, как солнечный день… Но откуда в Лондоне солнечные дни? Вопрос риторический… Когда чай с лепешками был готов, Лаура присела с мальчишками за стол и, выдохнув, устало улыбнулась: — Ну как ты? Как учеба?       Такие вопросы со стороны женщины всегда казались Ванечке невероятно теплыми… Материнскими. Так и хотелось в улыбке расплыться, приятно было до глубины души. И вопросы-то ведь не для того, чтобы только спросить, ей действительно было интересно. Лаура знала, что у Ванечки мамы нет, знала про некоторые его трудности в детстве и ко всему относилась с таким пониманием, что даже не верилось: она ведь ему совершенно чужой человек. — Неплохо. Физикой заниматься начал плотнее… Не очень пока выходит, но тесты не заваливаю. — Физика? Какой мрак! — хохотнула Лаура. В уголках глаз паутинки морщинок появились, от улыбки щеки откуда-то взялись, лицо не таким худым показалось. — А в целом как? Что на личном? Как брат? Здоров?       Лаура, как и всегда, задавала тысячу и один вопрос, но допросом это не ощущалось: Ванечка на все отвечал охотно, даже если тема для разговора была не очень ему приятна. — Физика — мрак, согласен… В целом, наверное, могло быть хуже, пока не жалуюсь… На личном? Смеетесь надо мной, Лаура? — он ей улыбнулся. — А Мирон… Как обычно. Хреново, как-как… Но держимся. У меня теперь помощник есть. Переживем.       На этих словах в разговор неожиданно влился притихший Адам, до этого поедавший лепешку: — Какой помощник? — спросил почти в унисон с матерью, и оба заулыбались.       Особо каких секретов Ванечка никогда не имел, тем более, от Адама, они все-таки давно дружат и очень близки. Но про Карелина он так ему и не сказал, сам не знал почему. Иногда то, что он по некоторым аспектам был выше по положению, очень давило ему на чувство вины, непонятно откуда взявшееся. Он, конечно же, знал, что Лаура, Адам… Да и все семейство Амайя никогда и ни за что его не осудят, они в принципе люди не завистливые и не злопамятные, но все равно… — Ну… Это мой гувернер. Мирон в начале учебного года ко мне приставил, с физикой помогать… А мужик дельный оказался, беду мою как свою воспринял, тоже помогает с Мироном. Думал, что у виска пальцем покрутит, а он… Хороший.       Адам хрустнул лепешкой, а после на стол ее положил: — Вань, — позвал тихонько, — мы же тоже с тобой. Не забывай.       Ванечка помнил.

¤¤¤

      Карелинский план на тот вечер был прост до неприличия: по-быстрому приготовить что перекусить, повторить материал из учебников, которые сегодня вычитал, чтобы Ванечке простым языком объяснить, и поговорить с Мироном Яновичем. Тот, кстати, снова куда-то ушел — утром смылся, призраком проскользнув по коридору, и остался никем не замеченным. И Ванечка еще не вернулся, а дело меж тем близилось к восьми вечера: на улице непросветная тьма, холодрыга и опасности, и как бы Вячеслав в себе не подавлял «маму-папу» в отношении Ванечки, выходило с каждым разом все хуже и хуже — ему Ванечка родней за это время стал, и беспокойство о нем само собой возникало. За Мирона Яновича, если уж совсем честным быть, беспокойство тоже было. И волнение. Вот куда того снова черти понесли? Он жрать-то жрал хоть что-нибудь за это время? Какое число-то… Господи, прости-помилуй, девятое декабря! На улице сырой снег, гололедица… Срань какая-то! А их носит где-то! Хреновый все-таки из Вячеслава воспитатель… Но оно и ясно: он же и не воспитатель вовсе! Кто б сказал год назад, что он в такую ситуацию попадет — не поверил бы! Карелин, конечно же, очень хотел покинуть Союз, настолько хотел, что настоящую фамилию свою почти забыл, и теперь лаконично звучащее Ка-ре-лин приросло к нему, казалось, навечно. Самое страшное — ему и не обидно было. То есть, поначалу взыграла какая-то мысль, мол, как так? А потом… Безотцовщина он, смысл фамилией дорожить? Он все равно никогда не думал о потомстве. С его-то жизнью? С прятками от власти? С практически участием в революции?.. И дальнейшем переосмыслении всего этого дерьма… Вячеслав за свою недолгую жизнь столько шишек заработал, ему до конца дней все не разгрести. И самым правильным решением, конечно же, стало бегство. А как еще? Первые две неудачные попытки только подкинули палок в костер — людей, желающих его смерти, стало больше — и пришлось затихнуть на какое-то время. А потом — Замай Андрей Андреич с его предложением, «от которого невозможно отказаться»… Да так и случилось! Андрей Замай — умный мужик, но очень хитрый и расчетливый. Вот занял у него кто-нибудь, допустим, пять рублей бессрочно — так он и через десять лет вспомнит, мол, а помнишь, занял ты у меня двадцатого декабря тысяча девятьсот пятнадцатого года пять рублей? Помнишь?.. В общем, это хорошо его описывало. Но справедливым тоже, мышь киргизская, все-таки был. Добро никогда не забывал и тем же старался ответить. Карелину же новоиспеченному помог? Помог. Потому особо свое темное прошлое Вячеслав старался не вспоминать. У него новая жизнь, которая его, пока что, устраивала. Устраивала намного больше, чем прежняя. Прошлое — в прошлом, жить нужно настоящим.       Дверь парадная громко захлопнулась, и чужая ругань — как обухом по голове. — … Да сколько раз тебе говорить, Ваня! Не нужно, блять, шататься по метро и попрошайничать! Я говорил, говорил, что так однажды будет! Говорил или нет?       В ответ тишина была. Только Карелин из кухни поторопился выйти. — И чего теперь? В университет доложат, а оно тебе нужно? Репутация у тебя хорошая, да? Ну так, поздравляю — была хорошей! — Чего ты кричишь? — вдруг послышался непривычно тихий голос Ванечки. Федоров вспыхнул пуще прежнего: — Чего кричу?! Ваня! Ты глухой или где вообще?! — на этих словах Карелин уже в коридоре был, шел быстро, но не шумно в прихожую, откуда ругань чужая доносилась. — Я тебе сколько раз говорил! Не нужно тебе это все, не нужно по метро шататься и побираться! У тебя все для жизни есть! Мало? — У меня есть, а у… — Меня не волнует! Ваня, я не мать Тереза, и ты, помнится, тоже! — чуть-чуть подостыл Мирон. Видимо, как встретил Ванечку, так всю дорогу его и поносил. — Всем не поможешь, понимаешь? — А я не хочу всем, я только Адаму помогаю! — с нескрываемой обидой ответил Ванечка, и послышался всхлип. — Он мой друг! Я не могу оставить его в беде! Если для тебя не важна помощь друзьям — это твои проблемы! Видимо, ты бездушная сволочь, которая не умеет сострадать!..       Вячеслав уже в прихожую вышел, на пришедших в упор посмотрел. Спросил негромко: — Чего кричим? — обращаясь и к тому, и к другому. — Мистер Эшелот в гостиной прикорнул, разбудите. — Разберемся, — отмахнулся от него Мирон Янович и продолжил, но уже тише. — Вань, я все тебе сказал: еще раз — и попрощаешься со свободным временем. Коли делать тебе нечего — будешь у меня точные науки постигать до потери пульса. Или в музыкальную школу пойдешь, понял? Раз времени полно, и ты его тратишь на какую-то херню… — Это не херня, это… — Все! Закрой рот, Ваня! Нихрена уже неинтересно слушать! — огрызнулся Федоров, и на это, не выдержав, Ванечка прямо в уличной одежде проскользнул мимо Карелина на лестницу. Вскоре снова послышался грохот двери — только уже не парадной, а ванечкиной.       Вячеслав выдохнул тяжело, проводил взглядом ванечкину спину. Потом снова повернулся к Федорову, губы поджал недовольно. — Ну ты меня еще жизни поучи! — и на Карелина Мирон Янович тоже огрызнулся. — Я просил следить за ним, а не давать ему полную свободу! Или ты меня тоже не слышишь и не понимаешь?!..       Карелин устало шею потер, ответил короткое: — На «Вы», Мирон Янович, — и ушел обратно в кухню, готовить.                            Достучаться до Ванечки не получилось ни в прямом, ни в переносном смысле. Карелин, конечно же, понимал, что тяжело сейчас парню, нечего его донимать, но покушать-то надо было! Тот утром ничего толком не поел, потом и в университете наверняка, а теперь… Тяжко все это было и как-то неправильно. Вячеслав потому один ужином давился. И вроде вкусно было… Да все равно как-то в горло не лезло. Он еще посидел за столом, как на кухне прибрался и чай завариваться поставил, а потом быстрым шагом, не давая самому себе опомниться, наверх пошел. К комнате Федорова.       Карелин костяшками постучал в чужую дверь, не особо надеясь, что ему ответят, но судьба оказалась к нему намного благосклонней, чем обычно: дверь распахнулась резко — хорошо, что не в сторону Вячеслава — и из-за нее злой и уставший показался Мирон Янович. В ручку пальцами вцепился, на стоящего перед собой Карелина смотрел из-под густых бровей: — Что? — А поговорить с Вами можно? Наедине, — негромко спросил Вячеслав, морально будучи готов к отказу. — Да что ж Вам все неймется… — проскрипел зубами Федоров, вдохнул-выдохнул, и по итогу ответил: — Идемте!       Вскоре они оказались в кухне: Карелин сразу чай, ранее заваренный, по чашкам разлил, краем глаза наблюдая недовольное лицо Мирона Яновича. Тот руки на груди скрестил, желваки на скулах напряг, всем видом своим показывал какое-то возмущение, непонятное Вячеславу. Когда Карелин присел не напротив, а рядом, Федоров дернулся, но не отодвинулся. Взял чашку в руки, отпил немного — так и подавился, когда Вячеслав начал говорить: — А Вам не кажется, Мирон Янович, что Вы борщите немного?       Федоров откашлялся, прямо посмотрел на Карелина и не сдержался: — А Вам не кажется, Вячеслав Валерьевич, что Вы обнаглели… Совсем?! — Карелин ничуть не смутился, и Федоров продолжил: — Бога-то побойтесь! Вы у меня работаете! За такие разговоры я могу Вас выставить за дверь! Еще хоть слово о том, к чему Вы никакого отношения не имеете, и я… — Во-первых, работаю я у Замая Андрея Андреича. Но это так, к сведению, — прервал его Карелин, которого «угрозы» Федорова нисколько не испугали. — Во-вторых, как раз-таки я имею к этому самое прямое отношение: Ванечка — мой воспитанник, и в ближайшие два года все его проблемы — мои проблемы, так что, Мирон Янович, ничего личного. Вы меня сами наняли, Вам меня и терпеть, уж рады Вы этому или нет.       Лицо федоровское вмиг покраснело, но не от горячего чая, а, должно быть, от нескрываемого возмущения: — Терпеть?! — негодующе переспросил он, неверяще хлопая глазами. — Карелин! Да Вы в край офонарели, что ли? Вы как со мной разговариваете вообще?.. — Так, как Вы того заслужили. Не валяйте дурака! — Вячеслав нахмурился, поставил кружку на стол. — Вы для чего наняли Ванечке дядю-няню? Чтобы что? Чтобы он ему помог! А как я могу помочь ему, когда у него в окружении один цыган, мистер Эшелот и брат, который не только сам не в состоянии оказать поддержку, но еще и давит на него, кричит бестолку! Вы себя со стороны вообще видите? Понимаете, что творите?.. Если Вы всерьез думаете, что я все мимо ушей пропускать буду — так почему бы Вам не пойти на хрен, Мирон Янович?       Федоров смотрел неотрывно, не шевелился почти. Краснота прошла так же быстро, как и набежала, и сейчас его лицо выглядело болезненно-бледным, зеленоватым даже, будто к горлу резко подкатила рвота. Он медленно поставил чашку чая на стол, положил ладонь на своё колено и сквозь зубы тихо произнес: — Пошел ты к черту.       Что-то вспыхнуло. Пронеслось мимо. Треснула натянутая тетива — у Вячеслава дыхание захватило, внутри замерло все, губы изломанной линией сжались. Съездить чем-нибудь по федоровскому лицу хотелось невероятно сильно, но вышибать последние остатки здравого смысла — если тот, конечно же, вообще остался — было бы очень неразумно. Карелин прошипел, как кот в боевой позиции нахохлившись: — Это с какой еще такой стати, Вы меня извините?.. Да я Вам такой скандал учиню! — Вы? Мне? Скандал?! — послышался нервный смешок Мирона Яновича. — Я! Вам! Скандал! — подтвердил Вячеслав, чуть ли не вскакивая со своего места как горный козел. — Следите за своим языком! И хватит обращаться со мной как с собачонкой! Я человек, и, если Вы не забыли, Мирон Янович, даже старше Вас! — Хватит кричать, — выдохнул Федоров, — мистера Эшелота разбудите. Кретин. — Ах! И это я-то еще и кретин, оказывается! — не без драматизма воскликнул Карелин. — Да что же Вы какой… Да что же с Вами, Мирон Янович?       Федоров непонятливо свел брови к переносице, посмотрел на Карелина снизу-верх, и неожиданно тихо попросил: — Сядьте, — прозвучало так спокойно, что Вячеславу даже неловко стало. Тот присел обратно на стул, как его и попросили, и, готовый слушать, жестом показал, чтобы Мирон Янович продолжал. — Со мной в порядке все, это во-первых… — Конечно! В порядке! По Вам-таки заметно, что все у Вас, Мирон Янович, в порядке!.. — А Вы мне, Вячеслав Валерьевич, под кожу-то не лезьте! — перебил его Федоров и, прочистив горло, продолжил: — А за Ванечку я… Переживаю… Как бы его общение с этим… Цыганом не только до отчисления из универа довело, но и до… — До?       Федоров Вячеславу в глаза смотрел, думал, что тот так все поймет, по взгляду. Выдохнул тяжко, взгляд опустил: — До тюрьмы. — За музыку в метро? Побойтесь Бога, Мирон Янович, уж за что за что, а за такое не посадят! — Карелин даже слабо хохотнул, а потом, увидев, что Федорову вообще не до смеха, напрягся. — Я не про музыку, — Мирон Янович кружку чая в руки взял, сделал пару глотков, подуспокоился. Но все равно видно по нему было, что внутри колотилось все. — Я про… Да он же постоянно с ним шляется, Вы же знаете! Я Вам говорил, что меня волнует… За что мама Ванечку наказывала — говорил! Неужели не помните?.. — И Вы, Мирон Янович… — И я боюсь! — снова перебил Федоров. — Очень сильно боюсь, к чему это может привести и какие последствия будут… — И Вы, Мирон Янович, — продолжил свою фразу Карелин, — боитесь, что Ванечка… — выдохнул, тоже чая отпил, смачивая горло. Откашлялся. — Что Ванечка — голубых кровей, и пойдет по мужикам. Правильно?       Мирон Янович поперхнулся, взгляд на Карелина поднял: — Вы больной? По каким мужикам?.. По одному конкретному! — И что?       Федоров вновь закипал с каждым сказанным Вячеславом словом. Тот выглядел, как ребенок, вопросы глупые задавал, будто и без того неочевидно, рукой щеку подпирал, смотрел еще… Смотрел так, будто единственный идиот здесь — сам Мирон! — Да как «и что»?! — тихо возмутился Федоров. — Неужели не понимаете?.. — Не понимаю того, что Вы ссытесь, что брат Ваш младший — гей?       Федоров подавил в себе желание надавать Карелину по шее — до того взбесил — и вместо этого, выдохнув, постарался спокойно говорить дальше: — Меня волнует не это, — произнес он. — Я люблю и буду любить Ванечку любым, каким бы он ни был. Меня не заботит, какой он ориентации — это его личное дело. Я говорю о другом… Не перебивайте! — остановил жестом Вячеслава, уже было открывшего рот. — Я боюсь, что его юношеский максимализм… Будь он неладен… И упрямый характер, коим он весь в меня… Я просто… Боюсь, что он не станет или не сможет скрывать и захочет пойти напролом. Вот только… Сажают за такое без суда и следствия. Он же не сможет тихо, понимаете? Если он по каждому поводу возмущается, на каждый довод — свое мнение, свои взгляды… Да он же… Да в рот он ебал это все, понимаете? И по-другому я сказать не могу.       Они молчали какое-то время. Кружки постепенно опустели, звуки тихих глотков тоже перестали слышаться. Только часы, тик-так-тик-так, подгоняли минуты к двенадцати часам вечера. — Спать пора, — первым нарушил тишину Мирон Янович. Встал со стула, кружку свою поставил у раковины, чтобы помыть. — Надеюсь, мы друг друга поняли. — Нет.       Короткое, тихо звучащее — и так сильно поразившее Федорова: — Как это «нет»?.. — он даже прозвучал как-то растерянно, а не возмущенно, хотя это абсолютно точно должно было его возмутить как минимум. — Мирон Янович, я не понимаю, что у Вас за логика, — нахмурился все еще сидевший на стуле Карелин, и Федоров, как магнит, обратно за стол сел, рядом с ним. Перебивать не стал, слушал только. — Вы хотите уберечь Ванечку… От необдуманных действий, которые, вероятно, без должной осторожности могут привести… К печальным последствия. Так? Так, — кивнул больше сам себе Карелин, — и Вы… Не пытаетесь этого сделать. — Как это «не пытаюсь»?.. — Ограничить — не значит «объяснить», Мирон Янович. Вы с ним… Ртом разговаривали? Без крика, ора бестолкового?.. Вот взять и объяснить, что к чему, не пытались? — Да это сразу же бесполезно!.. — Вы не пробовали!       Федоров голову рукой подпер, устало выдохнул. На Карелина смотрел, как страдалец какой — да таким и был, наверное. Уставший, потрепанный какой-то, озлобленный… А во взгляде тоска была, он ее, может, и скрывал, да Вячеслав все видел. Не первый день живет. — Или Вы действительно считаете, что крик и ругань — лучше толкового объяснения?..       Мирон Янович громко выдохнул. Отвел взгляд куда-то вниз, в коленки, пальцами руки, не подпирающей голову, протарабанил по столу. Карелин же ждал чего-то. Ответа или действия какого-нибудь… Федоров замолк. Ничего, казалось, уже не скажет. Погрузился в мысли-раздумья, как под толщу воды, и ничего не слышал — и того, что Вячеслав его по имени позвал. — Мирон Янович… Мирон… время к двенадцати, спать надо.       Федоров мимо ушей пропустил. Встал со стула, так и не сказав ничего, и ушел.                            Наутро Вячеслав проснулся не от трели будильника, а от чужого голоса. За дверью в коридоре Мирон Янович и мистер Эшелот разговор вели. Оба говорили почти что одновременно, то перебивая друг друга, то дополняя… Карелин наспех оделся, пальцами зачесал волосы назад и вышел из своей комнаты. Напротив двери в комнату Ванечки те и стояли, озабоченно смотря друг на друга. То, что у Федорова на лице тревога была, и без гадалки ясно. Только ж отчего она?.. — Вьяче-чеслав, — обратился к Карелину мистер Эшелот, — Вы Ван-нечку вьи-дели? — Нет, я только проснулся, — нахмурился Карелин. — А что? Не открывает? — Даже не отзывается, — выдохнул Мирон Янович. — Вань, — обратился уже к брату за дверью, — ответь хоть что-нибудь! Не молчи!.. Можешь хоть сволочью меня обозвать, только отзовись, а…       Вячеслав подошел ближе, в дверь постучался несильно: — Ванечка, — позвал не мягко, без заискиваний. Прямо и по делу, скорее, — нам все равно еще в университет шлепать, а до этого нужно как минимум подняться с кровати и поесть. И у тебя сегодня репетиция, помнишь?..       Ответа, конечно же, не последовало. — Какая репетиция? — удивился Федоров. — Ай-яй, — протянул Вячеслав, обернувшись к нему. — К концерту юбилейному Ваш брат уже недели две готовится, Мирон Янович, а Вы и забыли? Как не стыдно? — и цокнул языком. — Да не забыл я! — возмутился тот. — Просто… — Ванечка! — беспардонно перебил его Карелин, снова прокричав в дверь. — Я понимаю, что ты обижен на Мирона Яновича… Но ни я, ни учеба ни в чем не провинились, — с утра он никогда не был в добром нраве… Так его еще и разбудили раньше времени! Еще и снилось сегодня ночью что-то неприятное… Недовольство его росло в геометрической прогрессии… Холод в коридоре какой-то гулял — босые ноги сразу же замерзли. Неприятные мурашки поползли под кожей, и чувство какое-то начало возникать… Что за чувство? Тревога, что ли, воздушно-капельным от Мирона Яновича передалась?.. — Слышишь? И так проблемы не решаются. Не будь идиотом, как твой брат, найди в себе мужество поговорить ртом, а не… — Карелин резко замолчал. Обернулся на Мирона Яновича, стоящего за его спиной, и шепотом спросил: — А замок какой? — Щеколда, — пожал плечами Федоров. Зубы у того клацнули, то ли от холодка, то ли от волнения. — Не думаю, что он закрывался на ключ… — Щеколда… — тихо повторил одними губами Вячеслав и, не сводя взгляда с Мирона Яновича, сказал, уже громче, обращаясь к Ванечке за дверью: — Ты если не выйдешь, я же тебе дверь снесу.       Федоров захотел возмутиться: уже даже рукой взмахнул, как курица-наседка, а Карелин от него только отмахнулся, мол, не шумите, и прислонился ухом к двери. Все затихли. Все замерло как будто. — Не протестует… — снова тихо сказал Карелин, обращаясь к Мирону Яновичу и мистеру Эшелоту. — Мы там точно с пустотой не разговариваем?..       Мирон Янович уже ожидал услышать, как Ванечка за дверью заголосит: «И я, значит, пустота?!», но ничего… Совершенно ничего не последовало за этими словами. — Мне сегодня сон приснился… — тихо, как-то заговорчески продолжил Карелин. — Сон… Революция в Союзе, выстрелы, гром, шум… Как наяву.       Казалось, все напряжение и тревогу можно было ощутить кожей. Взгляд Федорова лихорадочно заметался, плечи затряслись, и все тело прошибла мелкая дрожь. Карелин спокойно выдохнул, отлип от двери и, обращаясь к мужчинам, сказал: — Я на улицу, — говорил притом довольно громко, — посмотрю, не открыто ли окно… Не беглец ли наш Ванечка… — Да какой беглец! Второй этаж! — голос Мирона Яновича не просто предательски дрожал — он трещал, рушился, сыпался… И Вячеслав, не в силах ни слушать, ни смотреть, быстрым шагом направился к лестнице.       Спустившись на первый этаж и не проверяя гостиную с кухней, пошел в прихожую. Верхней одежды Светло не было… В ней же он вчера, не поборов психов, проскользнул в свою комнату, когда вернулся вечером вместе с братом. Значит, вариант с бегством пока не отпадал. На улице мокрый снег шел, погода мерзкая. Вячеслав торопливо обошел дом, вышел на сторону, куда окно из ванечкиной комнаты выходит, наверх посмотрел, прищурился. Всматривался какое-то время, понять не мог… А как окно колыхнулось от ветерка, открытое, так сразу током прошибло: беглец.       В гостиной туда-сюда метался Мирон Янович: руки за спиной, взгляд в пол, губы поджаты. Мистер Эшелот сидел в кресле: закинув ногу на ногу, он говорил что-то себе под нос на французском, и по сведенным к переносице бровям и озадаченному виду было ясно, что говорит и думает тот сейчас только о Ванечке. Оно и неудивительно. Вячеслав даже представить бы себе такого не мог: он знал Ванечку всего ничего, третий месяц, но он никогда бы не подумал, что Светло способен сбежать из дома. Тот, бывало, вспыхивал, бывало, грубил, язвил частенько, мог даже грозно посмотреть… Но он всегда, все разы, что помнил Вячеслав, решал свои проблемы словами. Не бегством. То, что проблемы у Ванечки с Мироном Яновичем имелись, понятно было даже дураку… Но не настолько же, чтобы убегать. — Мирон Янович, не мельтешите, — попросил Карелин, стоящий в дверном проеме. — Успокойтесь и сядьте. Еще ничего не известно, а Вы уже… — А Вы мне не указывайте, Карелин! — завелся тот с пол оборота. — Что? Что мне должно быть известно? То, что Ваня сбежал, я и так знаю, и, поверьте, этого достаточно, чтобы переживать и волноваться! — Вы не делаете ровным счетом ничего полезного, пока ходите туда-сюда. Успокойтесь, — продолжал Карелин, буквально кожей чувствуя чужое возмущение-недовольство-злость, — слезами горю не поможешь. Надо остыть и думать, что дальше делать… — Какой Вы умник! Надо же! Как в такую маленькую голову столько мозгов помещается! — Федоров даже остановился. Посмотрел на Карелина то ли волком будто, то ли быком, казалось, еще немного, и пар из всех щелей повалит. — Засуньте свои советы себе знаете куда?!.. — Arrête de crier [фр. «перестань орать».], — вдруг по-французски сказал мистер Эшелот, и, хоть Карелин не знал родного языка мажордома, все равно понял, что тот обратился к хозяину-барину.       На Федорова это подействовало. Он выдохнул тяжело, будто круги вокруг дома мотал, вдохнул глубоко, про себя одними губами прошептал что-то, а потом, закрыв ладонями лицо, рухнул на диван: — Господи! — воскликнул при этом. — Да за что это все?..       Карелин, сколько себя помнил, на дух не переносил всей этой инфантильщины, соплей и слюней: он, привыкший решать все дела быстро и четко, ненавидел лишнюю возню. Мирон Янович как раз-таки создавал эту самую лишнюю возню. Списывать это на его явные проблемы с головой или нет, Вячеслав не знал, просто хотелось уже начать предпринимать какие-то действия, а не выть волком, как все плохо…       Первый вариант, самый, как показалось Карелину, верный, пришел в голову в скором времени: — А цыган его где живет? — спросил у Федорова. Тот, с трудом отлепив свои ладони от своего же лица, поднял голову. Беспомощно смотрел, как-то жалобно, как псина дворовая побитая. — А мне почем знать? — ответил со всхлипом мужчина. Потом, тыльной стороной утерев намеревающуюся покатиться по щеке слезу, выдохнул, старался успокоиться. — Вроде, где-то за пабом у Джонсов… Слушайте, я не знаю точно… Может, стоит написать заявление о его пропаже? — Да какое заявление? У цыгана своего наверняка сидит! Вы же с ним вчера из-за этого и поссорились, верно, Мирон Янович? Ну логику-то включите!.. Раз за пабом там каким-то, значит — там. Идемте искать.       По голосу Карелина и его выражению лица было ясно, что отказа он бы не принял. Это восхищало. Это же и пугало в какой-то степени, но Мирон Янович, то ли по карелинскому хотенью, то ли по щучьему веленью… Встал он на ноги, взял себя в руки и, кивнув, сказал: — Да, конечно. Прямо сейчас. Я оденусь, и пойдем… Мистер Эшелот, на Вас можно оставить поручение дойти до офиса? — спросил у мажордома. — Со мной обещали сегодня встретиться насчет рукописей, но я… — Я дойду, — кивнул мистер Эшелот, — Все хор-рошо будет, Мир-рон, не пере-живай.                            Карелин шел быстро, хоть и не знал, куда. Позади плелся Мирон Янович, все утирал свой шнобель носовым платком. Он раздражал. Его нервозность раздражала. Опухшие глаза — тоже. Вячеслав уже несколько раз в мыслях обругал мужчину по-всякому, но вслух говорить не решался — не потому что боялся, а потому что знал, что ситуацию это не улучшит. — Направо… — послышался тихий голос Мирона Яновича. — За угол.       Карелин снова не ответил ничего. Устремил шаг туда, куда Федоров сказал. Вскоре они вышли к какому-то пабу, и видно было, что паб этот… Как помягче-то… Как тот паб был, в котором Вячеслав пил-ел, как только добрался до Англии. Там ему еще бутылочку рома выдали, помнилось… — Дурацкие улочки… Кто только придумал… — бубнил себе под нос Карелин, не обращаясь ни к кому и ко всем одновременно. — Все ноги переломаешь… Где этот дом? — Да откуда мне знать?!.. Я же сказал, что понятия не имею, где цыган его живет… Только ориентировочно… — хлюпал носом Мирон Янович. — Надо зайти в паб… Спросить… у Джонсона…       Карелину хотелось выть уже. Так это все бесило. С самого утра, как только с кровати поднялся, начало бесить. В Бога он не верил, но уже молился, чтобы этот день поскорее закончился. И чтобы Ванечка поскорее нашелся.

¤¤¤

      В зале было прохладно, как-то неуютно совсем. Джонни-Ваня обнаружился лежащим на полу под роялем. На грудь себе он поставил книгу, придерживая сверху двумя пальцами, а рядом валетом лежала гитара. Картина маслом. Только Ванечке не до эстетики совсем сейчас было. В ночь он ушел из дома… В окно вылез по простыням. Заночевал у Адама — благо, вопросов особо не задавали — а потом в университет пошел. Не прогуливать же! Сегодня у него с Джонни-Ваней очередная репетиция стояла в плане. Ванечка на нее опоздал случайно, задержала учеба, а потому и совершенно точно не чувствовал за собой вины. Вообще никакой. — Спишь? — подал голос Светло, на что Джонни-Ваня Руд заметно дернулся, повернув голову в сторону пришедшего. Книжка, соскользнув, скатилась на пол. — На рабочем месте спит! И не стыдно, мистер Руд?       Руд же неверящим взглядом смотрел на Ванечку, подходившего к сцене, и уже был готов махать ладонью у себя перед глазами. Не мерещилось ли это ему?.. — Ты опоздал, — только и сумел ответить. Ванечка ожидаемо — с каких это пор — усмехнулся: — Я задержался, а не опоздал. — Резонно.       Чем ближе к сцене подходил Ванечка, тем больше Руд отмечал чужую нервозность: Светло сегодня будто на иголках — дергал рукав своей рубахи, поправлял пуговки, рюкзак свой долго поставить на стул не мог… В каждом движении читалась нерешительность. Неужели нервничал? Из-за чего?.. — Всё в порядке? Ты какой-то… — Ты мне в психологи нанимался? Нет? Вот и все. Давай играть.                     Сначала Джонни-Ваня мог сказать, что репетиция проходила так себе. Но потом он понизил ее в ранге до «проходила отвратительно». Ванечка все больше запинался, чаще путал слова, злился и пыхтел, мурлыкал себе под нос, и расслышать его пение даже при тихом переборе струн было весьма сложно. Это не было романтично-интимным занятием, как у влюбленных парочек во французских книжках, это было самым что ни на есть издевательством над нервами Руда. Все шло не так. Абсолютно все. Джонни-Ване начинало казаться, что Ванечка специально это делал: лажал, не попадал в ноты, откровенно… чхал на все. И в какой-то момент терпение Джонни-Вани Руда закончилось: он резко выдохнул, небрежно сунул гитару в кейс, захлопнул его и щелкнул застежками. Сдернул со спинки стула свой пиджак и, буркнув что-то, уже намеревался уйти. В середине репетиции. Настроение его за этот час стало настолько отвратительным, что впору было пойти в бар и выпить. Можно не совсем культурно. — Погоди… Стой! Ты куда?..       Джонни-Ваню эти слова как в спину ударили. Что за день сегодня такой?.. Он медленно обернулся и внимательно посмотрел на одногруппника, оставшегося у сцены. Руд в своем взгляде никогда ничего не скрывал. И сейчас своего явного недовольства тоже не скрывал. Светло нечасто выглядел таким растерянным, как сейчас, но это не Руд начал, и виноватым он себя не чувствовал, желая свалить прямо сейчас. Как и Ванечка, когда опоздал, когда лажал и когда… Да прямо вот сейчас. Неплохо прикидывался ведь невиновным! — Что? — спросил Джонни сдержанно и сам поразился своей выдержке.       Вон оно как… Сам по себе он, конечно, был спокойным человеком, отзывчивым. И только Ванечка Светло, его одногруппник, в последнее время, как репетировать вместе начали к этому злосчастному юбилею, умудрился его нервы и выдержку немножко… Потрепать. Да чтоб его!.. Джонни-Ваня ведь старался быть добрым ко всем! Да, бывало иногда, случалось вспылить, но он же не дурак, чтобы на конфликт нарываться… Обычно все решалось мирно и на словах, честно, он никогда не лез в драку. Мало того — сам не получал по лицу, даже когда ситуация доходила до предела. Такое было пару раз. А сейчас… Сейчас Руд чувствовал, что все внутри у него начинало кипеть, зубы скрипели. И на Ванечку он смотрел, с каждой секундой все отчетливее ощущая, что надоел ему этот цирк. Ванечка не хотел по-хорошему? Никогда не хотел! Он изначально был снобом… И вел себя по-скотски почти на каждой репетиции. Руд никогда не хотел по-плохому — никогда! Но он тоже был не железным. — Если тебе все равно на то, что мы делаем — я не буду это терпеть. Потому что я не собираюсь тратить свое время и силы впустую, раз ты к этому так относишься. — Мне… — у Ванечки между бровей залегла морщинка. Она чужое лицо портила, старше делала, и заметно стало, что слова, которые тот вынужден, должен был сказать, давались Ванечке с трудом. — Мне нужен твой совет.       Джонни-Ваня поправил кейс за своей спиной. Пальцы подрагивали, по затылку холодок пробежал неприятный, заставил напрячься. Этого он не ожидал. Он смотрел на Светло неотрывно, будто подвох искал, потому что не могло в голове уложиться: как? Как эта язва — ладно хоть, что не сибирская — сама… Своим языком… И попросила о помощи? Не верилось. Джонни-Ваня тоже нахмурился, переспросил: — Что?.. Совет? Мой?.. Ты срываешь репетиции, а сейчас просишь у меня совета? Неплохо устроился!       Руд уже почти не сдерживался. В груди так неприятно давило, и обидно было, и еще что-то… Ванечка такую гримасу оскорбленную состроил, что лицо его стало совсем острым, а взгляд колючим. Джонни даже напугался, но тот вдруг посмотрел с досадой, почти что топнул ножкой по-детски и, побледнев лицом, севшим голосом произнес: — Прости…       Прости… Прости? Одно слово всего лишь — а у Руда пол под ногами начал разъезжаться. Ничего себе, где Ванечка Светло, и где извинения. — Просто я… Витаю не тут. Думаю не о том, — он вдруг опустил глаза и отвернулся. — О подарке думаю… Другу. И я хотел попросить тебя… О помощи…       Руд глубоко вдохнул и протяжно, медленно выдохнул. Все это какой-то сюр… хотелось просто плюнуть, развернуться и уйти. Отказаться от выступления на юбилейном концерте, от репетиций этих… Бессмысленных… Но он нашел в себе силы: посчитал про себя от десяти до одного, своим временным молчанием испытывая выдержку Ванечки, и тихо, но очень четко — в который раз — спросил: — Помощь, да?.. Не охренел ли ты часом?..       Светло замешкался. Снова начал теребить пуговицы на своей рубашке, собирался с мыслями: — Не думай, что я не понимаю, как это выглядит, но это же не мне… Это для другого человека… Хорошего человека,  — неуверенно промямлил Светло.       И Руд вдруг посмотрел на Ивана немного по-другому. Для хорошего человека? Так он выразился. А себя тогда каким считал?       Чуть погодя Ванечка продолжил: —  Я хотел подарить ему гитару… Но я в них не разбираюсь… В отличие от тебя… И мне нужна помощь… Я пойму, если нет, просто… Мне не к кому… — Я помогу, — перебил чужой монолог Руд и подошел ближе на пару шагов. Светло с облегчением выдохнул, что не пришлось и дальше нести всю эту чепухню и чувствовать себя… Слишком открыто. — Но ты сейчас соберешь сопли в кулак и доиграешь нормально свой парт.       Светло отстал от своих пуговичек. На Руда взгляд снова поднял. Не ответил ничего. Только, казалось, улыбнулся еле заметно — а может, Джонни-Ване причудилось. Стало чуть легче. Совсем чуть-чуть. Светло затараторил, словно оправдываясь: — У него день рождения тридцать первого… Время еще есть, но лучше раньше… Чем позже.       Джонни-Ваня покумекал немного: вспомнил свои планы, свои дела… Попытался подумать, нахрена ему вообще сдалось помогать Светло, который уже успел довести его до ручки, и нет ли назначенных встреч в ближайшее время… — Хорошо, — согласно кивнул Руд. — Без проблем. Зайдем в магазинчик к одному моему знакомому. После того, как закончим репетицию. Вопросы?..       Ванечка изначально не очень верил в этот гениальный план, но он сработал, и, надо заметить, на ура. Почти что на ура, конечно… Он думал, что придется унижаться, умолять и ползать на коленях — образно, конечно же. После всех неприятных подколок со стороны Светло в сторону Руда… После сорванной репетиции… Да Ванечка сам себе бы отказал, еще бы и послал куда подальше. Просто Джонни-Ваня — хороший парень. И на зло у него память как у старушки.       Последующие полчаса прошли более-менее гладко: Ванечка смог взять себя в руки, а Руду хватило терпения не заводиться с пол оборота. В результате, за короткий срок успели разучить даже больше половины из запланированного, но время поджимало, вскоре засобирались — подарок сам себя не купил бы.                            Снег под ногами тихо трещал, как костерок, его мало было, снега-то, и таял он быстро из-за того, что был мокрым: снег с дождем — вот и вся веселуха в Лондоне. Но слякотно не было. Редкие прохожие еще работу не окончили, только студенты повываливались на улицу к пяти часам вечера да пожилые парочки: одна такая мимо проходила, спешили. Дедушка бабушке говорил что-то, свободной рукой, которой не поддерживал ее, жестикулировал плавно, мягко, а она улыбалась, уже почти беззубая, но довольная-довольная, будто солнышко светило и грело. Но Лондон же, точно… Джонни-Ваня шел по левую от Ванечки руку. Курил. Светло его впервые видел с папиросой в губах, даже странно как-то: от того табаком никогда не пахло, только духами какими-то… Сладкий, тонкий аромат, женские будто. Ванечка успел унюхать их, пока на репетиции рядом сидели. Поначалу хмурился, все понять не мог: неужели от Руда так пахнет?.. А, может, с девчонкой какой обжимался в перерывах между парами? А потом вспомнил, что девушек у них в университете было совсем не много… И на них бы Джонни-Ваня не посмотрел. По крайней мере, Ванечке так казалось. Запах табака уносил за собой несильный ветер, колющий не прикрытые ничем щеки и задувающий под воротник. Светло заметно ежился: не по сезону его одежка была. Ботинки только теплые — Мирон заранее настоял, чтобы Ванечка в них начал ходить.

Мирон… Точно. Опять кольнуло.

— Почти пришли, — вдруг подал голос Руд, и их молчание, нисколько не напрягающее и уж, тем более, не неловкое, закончилось. — Замерз? — Нет, — коротко ответил Ванечка, а пальцы в карманах сжал. Конечно же, замерз! И хлюпающий нос выдавал с потрохами.       Джонни-Ваня глянул на него искоса, уголок губы приподнял. Улыбнулся, зараза?.. А, может, просто дым выдохнул — точно, дым… Вот, еще одну тучку с собой ветер забрал. Забрал же?.. — Тебе Кайн лапшу будет на уши вешать. Ты его не слушай особо, я разберусь, — снова заговорил Руд и, сделав последнюю затяжку, затушил бычок о подошву и выкинул его куда-то в снег. — Без базара.       На русском эта фраза, конечно, звучала более убедительно, нормально как-то. На английском же… Как какой-то бред. Но лже-англичанин все прекрасно понял — Светло это знал, как пить дать. Не дурак он — даром, что Иван.       Добрались и вправду быстро. Магазинчик на вид ничем не выдавал себя: какой-то дом старой постройки с выцветшей табличкой под козырьком. Что на ней написано — не разобрать было, и Ванечка не стал утруждаться или спрашивать. Пошел за Рудом. И так поверил. Джонни-Ваня ему дверь открыл, галантно пропуская вперед, даже голову опустил. Но чуть дрогнувшие уголки его губ Светло моментально вывели: — Я не девчонка!       Джонни-Ваня не сдержался — хохотнул. Взгляд поднял, на чужое недовольное лицо посмотрел: щеки краснющие то ли от мороза, то ли от возмущения, брови широченные, дикие, нахмурены «домиком», и губа нижняя — дрожащая. Еще что-то хотел Ванечка сказать, видимо, но почему-то не стал — передумал. Вперед Руда пошел, будто знал, куда идти. Джонни-Ваня шел позади, сдерживая смешки. Таким забавным оказался Светло, когда показательно пытался злиться.  — Тут направо, — сказал ему Руд, когда по коридору вышли к двум дверям.       Светло ничего не ответил, сделав вид, что не услышал. Все равно направо пошел. Дверь плечом аккуратно толкнул, над головой колокольчики зазвенели неприятно, заставили поморщиться, как от кислятины. Руд позади тихо сказал, наклоняясь к чужому уху: — Не говори ему, сколько у тебя денег. Иначе не скинет.       Ванечка кивнул только. Руд обошел его, уверенной походкой направляясь к какому-то шкафу, из-за которого, ойкнув, заговорил чужой голос — надо заметить, не такой уж и приятный: — Рудбой!.. Чего пугаешь?.. Со спины, как крыса! Ну сколько раз говорить — у меня сердце больное, дурень!.. — Да я же не подкрадывался вроде… — Вроде — у бабушки в огороде! А если я свалюсь?..       Пока хозяин магазинчика верещал и пищал, как кисейная барышня, увидавшая мышь, Ванечка решил обойти шкафы и полки. Музыкальных инструментов не то чтобы много было, да и выглядели они, честно говоря, совсем не ахти… Но пока Ванечка не волновался: Руд же не дурак, чтобы приводить его в какую-то срань, в которой нет ничего толкового?.. Тем более, что они, вроде как, договорились…       Джонни-Ваня о чем-то трещал с Кайном, как выяснилось — так звали обладателя голоса. Со временем он даже стал раздражать меньше, а может Светло просто отвлекся, продолжая обходить шкафы. В одном из них обнаружились скрипки и альты, дорогущие музыкальные инструменты, но на вид не стоящие даже половины суммы, указанной на ценнике. Семь фунтов?.. Кажется, этой скрипкой кого-то сначала долбанули по голове и только потом выставили такую цену… Обшарпанная, старая, — а не старинная! — со стертыми струнами… Если бы была война скрипок, этот экземпляр точно бы стал его ветераном. Флейты, фаготы и кларнеты, которые Ванечка, если честно, не совсем различал, в соседнем шкафу были тоже не в лучшем состоянии. И кому только взбредет в голову покупать этот хлам?.. А что насчет гитары-то?       Разговор Джонни-Вани и Кайна доносился с другого конца небольшого магазина. Ванечка прислушался. — … ты меня обидеть хочешь, Рудбой? — Я? Кайн, что ты, я же не это имел в виду… — Прямо-таки обижаешь! Чтобы у меня и не было? Тебя за шкирку отнести, засранец?..       Ванечка не сдержался: посмеялся с этого разговора. А еще чихнул вдобавок от пыли. — Кто там? — моментально отозвался Кайн. И теперь звучал очень настороженно. — Это мой друг, — поспешил пояснить Руд, и на этом «мой друг» Ванечку заметно передернуло. — Вань! Иди сюда!       Светло не сразу пошел. Потоптался отчего-то и только погодя, выдохнув тихо, потопал в их сторону. Как улыбочку Руда увидел, понял: хорошо дело идет, видать и вправду что-то стоящее есть. А Кайн этот, мужчина с неприятным голоском, хмурился всё да губы недовольно жевал. — Здравствуйте, — протянул руку Светло, чтобы поздороваться. — Увлекся скрипками. — Привет-привет, — по-простому отозвался хозяин магазинчика. — Скрипки — загляденье! Раритетные, аж жуть! Присмотрел что-нибудь?.. — Мне гитара нужна, — отрицательно помотал головой Ванечка. — Есть что?..       Конечно же, было. Руд вон как лыбился, на Ванечку смотрел, как псина верная. И чего он?.. Благодарности ждал? Ванечка потом отблагодарит обязательно — фунт сунет за работу, и на том разойдутся. — Гитара есть. Ручной работы, с резьбой красивой на деке, с порожками серебряными… Лучшая из всех имеющихся. Недешевая. Показать? — сказал Кайн и глазками своими хитрыми сверкнул.       Ванечка на него посмотрел спокойно и ответил: — Показывай.       Руд на это уже одобрительно и мягко улыбнулся, не как шальной. Кайн ушагал за прилавочек свой, за дверку потрепанную, и Ванечка с Рудом остался. Тот все взгляда не сводил, улыбался. — Что? — ровно спросил Ванечка, хоть от чужого взгляда было как-то не по себе. Неудобно.       Руд не ответил. Пожал плечами, взгляд отвел, а через пару минут уже и Кайн вернулся. В руках у него кейс был черный кожаный, добротный, на совесть сделанный. Он его аккуратно положил на прилавок и, открыв защелки, бережно гитару достал, показывая. Ванечка в гитарах не шибко разбирался — совсем, то есть, не разбирался — но по этой прямо-таки видно было: хорошая. — Десять фунтов. Уступлю за девять.       Ванечка было рот раскрыл, но подумал сразу же: хорошая гитара, красивишная, за такую он бы и больше выложил, если бы нужно было… — Десять? Шутишь? — вдруг подал голос Руд, и всякая улыбка с его лица куда-то делась. Ванечка на него взгляд перевел, нахмурился из-за чужого бреда. Что? У Светло были деньги, в несколько раз больше было, и он мог заплатить все десять фунтов. Нормальная же цена, чего Руд?.. — Шесть ей — красная цена, не наглей, Кайн.       Кайн улыбнулся нежно, но не Джонни-Ване, а гитаре, которую в руках держал: — Восемь. — Не придуривай, — отмахнулся Руд, — а зная тебя, эта гитара уже успела или контрабандой побыть, или у кого-то на руках… Шесть пятьдесят, и моя милость на этом кончается.       Светло захотелось зарядить Руду по башке. Да чтоб его! Что несет, дурной? Ванечка так вообще без всего останется!.. — Не была она контрабандой. И на руках ни у кого не была. Семь с половиной. — Не была? Однако ж цену ты все-таки скидываешь. Темнишь, значится.       Кайн выдохнул. Перестал гитаре нежно улыбаться. — Разорить меня хочешь, Рудбой? У тебя совесть есть вообще? — От кого слышу!       Светло просто в сторонке стоял. Куда деваться? Видимо, Руд знал, что делает, потому что улыбочка — азартная теперь — на губах все-таки появилась. А Кайну что-то не до азарта было. — Шесть семьдесят пять. Больше не скину. — По рукам! — бодренько отозвался Руд и протянул руку. Кайн нехотя ее пожал.       Ванечка даже не знал, как ему реагировать. Удивляться? Принять как должное? Между тем, Руд снова заулыбался придурошно, довольный, как котяра в сметане. — Пойду кассу принесу, — выдохнул Кайн и, положив гитару в кейс, ушел за прилавок к дверке. Оставлять товар с покупателями не боялся: не сомневался в их добросовестности, по всей видимости.       Когда дверка за Кайном закрылась, Руд с гитары перевел взгляд на Светло. Улыбался, зараза, и Ванечке тоже захотелось: — Я ж говорил. — Я мог заплатить, — тихо ответил Светло, но Джонни-Ваня на него только рукой махнул: — Так неинтересно!       Когда Кайн вернулся обратно с кассой, Светло втихую сунул Руду деньги в руки. Не хотелось самому платить, неудобно как-то было после таких торгов. Джонни-Ваня деньги взял и почти сразу же расплатился с Кайном, разговаривая с ним о чем-то своем. Ванечка не слушал. Его взгляд упал на стопочку визиток на прилавке.       Одну себе прихватил.       Когда из магазинчика вышли на улицу, Ванечка с облегчением вздохнул. Полдела сделано! Гитара за спиной была не у него — у Руда, и тот спросил: — Ну что? Куда тебе? Я провожу.       Светло шаг остановил, замер. Как сквозь Руда посмотрел, когда тот к нему обернулся, и тихо, почти прошептав, спросил: — А где есть телефон поблизости? Позвонить надо.       Джонни-Ваня, тоже остановившись, подбородок почесал, задумался: — Поблизости — не знаю, где. Но в баре сестер Полли, Молли и Милли имеется один. Пешком минут двадцать-двадцать пять ходьбы. Можем дойти. — Ага, — кивнул Ванечка и снова пошел вперед, будто дорогу знал.       Руд снова закурил. Молчали оба. Радость от удачной покупки Ванечке начали портить мысли, в голову снова пробравшиеся, от которых в горле начинало першить неприятно даже.

Как там Мирон? Как Эшелот? Как Вячеслав Валерьевич?.. Ищут ли они его, волнуются ли?..

      Ванечка озяб, пальцы окоченели в карманах, и нос, не прикрытый ни воротником, ни тонким шарфом, раскраснелся, захлюпал снова. — В баре согреешься, — подал голос Руд и выдохнул дым куда-то в сторону. Принюхаться было тяжело, но Светло отчего-то показалось, что не табачным дым был. — Водку пьешь?       Ванечка даже от мыслей невеселых отвлекся: — Чего?.. — Ну так, русский же. — И что?       Руд тихо усмехнулся: — И ничего. Не злись.                            Здание, в котором располагалось заведение сестер Полли, Молли и Милли, ничем не примечательное снаружи, внутри оказалось бурным и кипящим: люди, в основном мужчины в возрасте и их спутницы, живо обсуждали что-то в своих компаниях, громко разговаривали и смеялись, постоянно чокались бокалами с пивом и элем — хорошо проводили время. Ванечка заметил и нескольких молодых студентов — их компания сегодня отмечала чей-то день рождения, судя по тостам с пожеланиями доброго здоровья и долгих лет жизни — но вели они себя, что удивительно, намного тише остальных. Доброго здоровья желали — и целые стаканы пива в себя опрокидывали, курили самокрутки. «За чужое здоровье свое гробим!», — сразу вспомнился Ванечке миронов тост на один из праздников — и в момент тоскливо стало… — Вань, чего встал в дверях? Пошли, — позвал Руд и, ухватив чужой рукав, повел за собой к барной стойке. Ванечка не сопротивлялся — такая живая обстановка его немного смутила, хоть он в баре был не впервые. Случилось однажды, но это было давно и неправда.       Когда на барные стульчики присели — Светло, конечно, пришлось почти на носочки встать, чтобы на этот стул взобраться — к ним сразу же подошла барменша, женщина средних лет, на груди у которой, на рубашке, вышивка именная гласила: «Молли». — Какие люди! — сразу же обратилась она к Руду с улыбкой. — Чего это ты сегодня приперся?.. Сегодня же не вечер.       Ванечка нахмурился: как это — не вечер? Она время-то видела?.. Впрочем, Джонни-Ваню ничего не смутило. Он ответил: — Знаю. Я по другому вопросу. Трубка имеется?.. Телефонная, в смысле.       Барменша, еще шире обаятельно улыбнувшись, утвердительно кивнула, и погодя ее взгляд скользнул в сторону Ванечки, сидевшего рядом: — А это кто такой хорошенький? Друг? — Друг, — кивнул Руд, и Светло заметно напрягся. Второй раз за день его другом буржуйская рожа кличет, бога не боится, что ли? — Так что, к трубке проведете? Человеку позвонить надо. Это важно.       Но за то, что Руд за него прямо-таки впрягался, Ванечка все равно благодарен был, пусть и где-то на подсознательном уровне, отрицая усердно на сознательном, но все же. Барменша снова кивнула и, выйдя из-за стойки, попросила Джонни-Ваню посмотреть за гостями, пока не подойдет Полли. Видимо, еще одна из трех сестер, управляющих баром. Потом жестом пригласила Ванечку идти за собой, и Светло, матюгнувшись себе под нос по-русски, начал слезать с этого злосчастного барного стульчика. Пошел за Молли. Та даже не спросила, как его зовут, и Светло подумал, что, видимо, доверяла она Руду, раз и стойку на него оставила на время, и про друга его ничего не пыталась узнать. Друга… — Только недолго, если можешь, Милли за этим бдит, — подала голос впереди идущая Молли. — Хорошо? — Хорошо, — ответил ей Ванечка по-английски. — Я быстро.       По коридору она провела его к деревянной двери, открыла ее и пропустила внутрь: — Телефон на тумбе.       Светло прошел в темную комнату. В окно фонарь светил, слабо, но его света хватило, чтобы без казусов дойти до тумбы. Ванечка рекламную визитку, в кармане припрятанную, достал, в пальцах повертел неуверенно, размышляя, нужно оно ему или нет, и все же набрал номер.              Руд разговаривал уже с двумя сестрами, стоящими за барной стойкой, когда вернулся Ванечка. Полли, судя по всему, была старшей — на вид лет за сорок, серьезнее. Нервный, будто на иголках, Светло снова вскарабкался на барный стул и, положив свой рюкзак к себе на колени, начал в нем что-то искать. Джонни-Ваня беседу не прервал, но в сторону чужого рюкзака все-таки покосился, подчинившись любопытству. И не зря, видимо. Помимо той рекламной визитки, которую взял в музыкальном магазинчике Ваня, Руда так же насторожил вопрос о телефоне. Но вот сменная рубашка в чужом рюкзаке стала недостающим кусочком пазла. А тут одногруппник, порывшись в рюкзаке, еще и достал свой кошелек и принялся подсчитывать бумажки внутри. Руд выдохнул и, положив руку на чужие ладони, державшие кошелек, повернулся к Ванечке: — Ты с ума сошел? — тихо прошипел он, склонившись к нему.       Светло даже вздрогнул от неожиданности, взгляд напуганный на Руда поднял. Тот смотрел строго — прямо как Мирон иногда — и шепотом продолжил: — С таким баблом по мотелям шарахаться? Ты в своем уме вообще?.. — Светло на эти слова глаза распахнул и рот приоткрыл, сказать что-то хотел, но Джонни-Ваня опередил его: — Отель, визитку которого ты взял у Кайна — помойка на окраине Лондона. Тебя там либо ограбят, либо грохнут, либо изнасилуют, либо все вместе, — все еще тихо говорил. И добил последним: — Я тебя туда не пущу.       Ванечка даже не понял, из-за чего задыхаться начал: из-за возмущения, из-за чужой беспардонности или из-за того, что в горле пересохло. Только ресницами хлопал, ничего ответить не мог.       Руд подуспокоился. Повернулся в сторону Молли и Полли, с интересом за ними наблюдавшими, и сказал уже громче: — А комната Чарли свободна сегодня? Или он не уехал в Кембридж еще? — Уехал, — ответила Молли, немного нахмурившись. — А что? — Позволите другу моему остаться? Всего на ночь, он заплатит, — спросил Руд и с ожиданием посмотрел на сестер, обаятельно улыбнувшись. — Я не… — начал было Ванечка, но на него только рукой махнули. Горло саднило, как после бега на холоде, но Светло нашел силы договорить: — Я не могу, Джонни!.. Я здесь никого не знаю!.. — А там ты кого-то знаешь, наверное! — Я уже договорился! — А здесь договорился я!.. — твердо возразил Джонни-Ваня, наконец, повернувшись к нему.       Сестры переглянулись, и Полли, немного скептично осмотрев Ванечку, прервала этот бабий базар. — Эй! Прекратите балаган! Устроили!.. Ты, милый, в отель собрался? По ночуге шарахаться? — спросила она, прищурившись, и тот, неловко отводя взгляд, кивнул. — Разбежался! Остаться можешь, только скажи, любезный, тебя никто искать, случаем, не будет?       Парни тут же замотали синхронно головами. — Мы сегодня раньше собирались закрываться, — пояснила она. — Бар нам дом. Еще не хватало, чтобы к нам ночью вломились какие-нибудь… — Понял-понял, — закивал Руд со смехом, прогоняя сомнения хозяйки. — Никто не придет. А вот что этот опасный преступник не обнесет ночью все ваши запасы водки — этого я не обещаю.       На кого на кого, а на опасного преступника, сжавшийся под тяжелым взглядом сестер и покрасневший от неловкости и возмущения сразу, Ванечка сейчас походил меньше всего. И он вздрогнул, когда вдруг женщины разразились веселым смехом. И после тоже засмеялся почему-то, тихонько. —Водки мы и так нальем! — ответила Молли и в подтверждение слов сразу же выудила на стойку пару стопок. — Тут сегодня переночуешь за символическую плату, — искоса смотря на Светло, обратился к нему Руд. — А утром — хоть на все четыре стороны… — Но я не… — снова начал Светло, желающий объяснить, что он вообще-то о такой помощи не просил. Но Руд, грозно на него посмотрев, отбил все желание продолжать. На том была поставлена точка: он останется. И сразу Светло о брате опять вспомнил, подумалось, что, наверное, неприятно ему будет собирать ванечкины останки по всему Лондону… Главное, чтобы именно сюда Мирон не забрел, в самом деле. Неловко получилось бы. Здравый смысл победил. Или страх. — Спасибо, — закончил он пререкания, обратившись ко всем сразу. — Вот и славно, — выдохнула Молли, и горлышко бутылки зависло над рюмкой напротив Ванечки. — Будешь?       Ваня опять растерялся сначала, потом отказаться хотел, потом на Руда посмотрел как-то беспомощно и, когда все стадии прошел, рукой махнул: — Немного буду.       Джонни-Ваня хмыкнул. Кивком показал, чтобы и ему налили. Да ему бы и без того налили — он тут свой, он тут родной. И Ванечку за своего приняли. Особенно на третьей стопке.              Потом они разговаривали. Долго очень, о чем-то интересном, но Светло то и дело нить разговора терял. Полли закрыла бар, выпроводила последних засидевшихся посетителей и пошла считать кассу. За стойкой сидели Молли и появившаяся непонятно откуда Милли, так сильно похожая на нее, что Светло сначала показалось, будто у него двоится в глазах, но потом понял, что она сильно моложе. А им все подливали в стопки алкоголь. Только на, Ванечка сбился, какой по счету стопке, у Руда спросили: — А другу-то твоему хоть восемнадцать лет есть? — Конечно, — без угрызений совести кивнул полупьяный, покрасневший носом Джонни-Ваня.       А Ванечка мысленно обозвал того вруном. Но он был не в том состоянии, чтобы перечить. Да и не хотел, если честно. Девчонки — после теплой беседы язык не поворачивался называть их женщины или девки — разговорили их до поплывшего сознания. И водка свое дело сделала. И немного эля… Ванечка почти перестал говорить, отвечал только, если что-то лично у него спрашивали, разговор вел в основном Джонни-Ваня… Руд… Рудбой, во-как его здесь называли. И как Кайн назвал. Рудбой… Грубый мальчик? Ванечка на его профиль смотрел, на лицо алое от алкоголя, на эмоции, подвижную мимику, и не казался ему Джонни-Ваня грубым. Светло щеку рукой подпер, облокотившись на барную стойку, и смотрел. Засыпал постепенно, носом клевал, и все равно слушал краем уха. — … негодяй и разбойник! — послышался голос Молли. — Снова беспределишь? Ай-яй! Отец-то увидит!.. — Не увидит, — кажется, Руд махнул рукой небрежно. — Да даже если, то что?.. — Действительно, что это я… — хохотнула Молли. — Ай, Полли! Слышала? Батьку не боится!.. — А чего его бояться? Он своему старику и накостылять может! — отозвалась Полли, считающая выручку. — Не мальчонка уже. — Я не буду никому костылять, — нахмурился Джонни-Ваня. Ванечка это из-под прикрытых век увидел. — Он мой отец все-таки. Да и я не идиот. Вроде… — Вроде! — воскликнула со смешком Молли. — Полли, а? Слышала?       Дальше Светло не слушал. Задумался, о чем те говорили. Ниточка чужого разговора уже успела оборваться несколько раз, пока Ванечка боролся со сном, и потому вспомнить, о чем же была беседа, стало проблематично. Но очень интересно. — Спать хочешь? — вдруг обратился к нему Руд, повернувшись в его сторону. — Тебя до комнаты довести?       Голос у… Рудбоя… тоже был пьяненьким, как и он сам, но говорил очень связно. Светло даже не попытался ответить — чувствовал, что кроме неясного набора звуков ничего не сможет сказать. И Руд все так понял. Слез со стула, помог Ванечке и, захватив чужой рюкзак, повел одногруппника к спальному месту. Негоже ж будет на полу тому разлечься или за барной стойкой. Хотя, сестрам, наверняка не впервой такое наблюдать… Комната Чарли, их помощника, которого сегодня не было, встретила холодком и застоялым запахом жженной травки. Видимо, уехал тот накануне. Джонни-Ваня подвел Ванечку к чужой, заправленной наспех, кровати, усадил, рюкзак поставил к ножке, спросил: — Сам? Или помочь? — Сам… — тихо выдохнул Ванечка. Было видно, что сказать это внятно ему далось с трудом. — Постельное белье, наверное, поменять нужно… — Джонни-Ваня затылок почесал. — Сейчас спрошу у Полли принесу. Погоди пока. — Да я… я никуда… — Понял-понял, — улыбнулся ему Руд и, плавно развернувшись, ушел из комнаты.       А Ванечка сидел и думал, чего ж ему Руд-бой сегодня улыбался весь день. И чего это Ванечка сам улыбаться начал.       Выйдя в коридор, Руд наткнулся на уходящую к лестнице Милли. Та его сразу заметила, обернулась, чтобы что-то сказать, но Джонни-Ваня не по-джентельменски поступил — перебил: — А Полли где? — Да у себя уже наверное, у нее завтра «отсыпной». Тебе зачем? — спросила она и слабо улыбнулась. Весь вечер она ему улыбалась. И совершенно иначе, чем Молли и Полли.       Руд губу нижнюю закусил, на нее смотря. И не хотелось просить — а некого больше: — Можешь белье постельное чистое дать? А то Чарли… — Могу, конечно. Пойдем, — позвала она и начала подниматься по лестнице. Руд за ней пошел.       В комнатке у нее, смежной с комнатой Молли, тепло было и пахло приятно духами. Она из всех сестер самой «девочкой-девочкой» была, только работа у нее, разве что, не совсем девичья. Хотя сами суфражистки бы с этим определением не согласились. Милли сразу к шкафу своему прошла, не большому, но очень высокому, прямо под потолок, и начала в нижних ящиках аккуратно разбираться. Джонни-Ваня у двери стоял, мялся нерешительно. Будто бы тут в первый раз… — Рада, что ты снова остаешься сегодня. Я соскучилась.       Это Милли сказала, когда уже с постельным бельем к нему подошла, протягивая. Руд улыбнулся — неловко как-то — и забрал постель. На какое-то время Милли задержала пальцы на чужих, касаясь, но Руд — снова неловко — это касание прервал. Девушка руки за спину убрала, голову к плечу склонила, всю девчачью смущающуюся натуру показывала. Спросила: — Останешься ведь?.. — и глянула из-под ресничек, кокетка. — А папик твой меня не подстрелит? — вопросом на вопрос ответил Руд, неуверенно улыбнувшись. — Папик? — со смешком выдохнула та. — А папика нет в городе… — и снова посмотрела из-под ресничек, прядь волос за ухо убрала. Руд все эти движения знал и прекрасно понимал, что они означали. — Да и ты… В этом деле лучше него…       Льстило ли это Руду? В какой-то степени. Уместно ли это было сейчас? Да не то чтобы. Джонни-Ваня себя как на иголках почувствовал, поскорее уйти отсюда захотелось — хотя в другое время он, наверное, задержался бы… А Милли стояла напротив и ждала. Ее обижать не желал, она ж хорошая. Красивая — русая, черноглазая, тоненькая такая, хрупкая — знала это и умело этим пользовалась. У Джонни-Вани обычно против такого ее взгляда из-под пышных ресниц никаких аргументов не было, чтобы не остаться. Обычно. Сейчас же какой-то аргумент возник — хотелось в тишину уйти и одному побыть. — Не сегодня, Милли. Извини, — просто сказал он.       Девушка пожала плечами непринужденно — ее это нисколечки не задело, даже объяснять не пришлось, и Руд ушел, прижав к себе постельное белье.              Когда Джонни-Ваня вернулся в комнату, Светло уже успел уснуть сидя, опершись на спинку кровати. — Вань… Ваня? — позвал чужой голос откуда-то издалека будто. — Вань, я белье принес. Прием?..       Светло устало выдохнул, поднялся. С кровати встал с трудом, но благо кресло небольшое рядышком стояло — в него плюхнулся. Тело свое ватное не контролировал особо. Потому постель ему Руд менял. Ванечка на него смотрел из-под прикрытых век. И опять улыбался одними уголками губ. До чего ж водка доводит, елки-палки… Как придурошный сидел, только юмористические картины с его рожи рисуй. — Переодеть тебя не во что, извиняй… — Джонни-Ваня даже подушечку заботливо взбил, какой хороший, и на Светло посмотрел. — Одеяло зато теплое, не замерзнешь. Или могу спросить… — Не надо, — на удивление легко произнес Ванечка, слабо покачав головой. — Спасибо… — Не за что, — тихо ответил, не сдерживая улыбки.

Хороший…

— Утром на учебу потопаешь? Тебя будить? — Джонни-Ваня к двери отходил, но делал это словно нехотя, будто хотел задержаться. Еще немного. — Или хрен с ней?..       Ванечка выдохнул тихонько, голову к плечу склонил. Перебрался с кресла обратно на кровать, свалился навзничь. Чужие слова еле слышно повторил: — Или хрен с ней.       Заснул Ванечка тут же, моментально и с чувством прекрасного — со спокойствием. А Руд у двери какое-то время потоптался, с самим собой борясь и размышляя, куда ему податься… Дверь Милли во всех смыслах на сегодня уже закрыта, поэтому Джонни-Ваня, посмотрев на Ванечку и убедившись, что тот дрых как младенец, тихо прошел к креслу, в которое было свалено старое постельное белье. Перенес эту небрежно скомканную стопку на прикроватную тумбу и уселся в кресле. Подумав, аккуратно стянул с кровати покрывало тонкое, которое Ванечке без надобности было, и с головой завернулся.       Так и уснул, поджав под себя ноги.

¤¤¤

      Он был ему знаком — заочно, конечно же, но подумать, что тот мог быть полицейским… Счбовски «пожь-яло-вал», как говорил мистер Эшелот, под поздний вечер, ближе к десяти часам. Новости для товарища у того, как сразу понял Карелин, явно были неутешительные. — Мы не нашли, — сказал тот Мирону Яновичу, когда все разместились в гостиной: Мирон Янович сидел на диване напротив Счбовски, а Карелин и Эшелот в разных концах комнаты стояли, и если Вячеслав караулил в окно, то мажордом «подпирал» собой дверь в гостиную. — Ни его самого, ни его тела. — Тела… — как эхом отозвался Мирон Янович, и было совсем непонятно, успокоило его это или, наоборот, только больше в тоску вогнало. — Цыгана его нашли, спросили у матери. Та сказала, что не видела его уже давненько… Не выглядела она так, будто врет. Скорее всего, и вправду не видела… — Счобвски пальцами по столу постучал. — До университета дошли. Ректор сказал, что он был сегодня на парах, и в коридоре он его тоже видел, — мужчина взгляд на Мирона Яновича поднял и увидел, как тот, закрыв лицо ладонями, к коленям склонился. — Мирон, он точно жив, слышишь? Мы не получали сегодня никаких звонков о находках в виде мертвых тел, успокойся. Наверняка Ванечка твой где-то сладко спит сейчас, палец во сне посасывает…       Все эти слова не то чтобы очень успокаивали Федорова, видно оно было по его судорожному дыханию и сведенным лопаткам. Карелин на Мирона Яновича поглядывал время от времени, но надолго задерживать свой взгляд на нем не мог: Федоров сегодня целый день с краснющими зенками ходил, трясся от каждого шороха, пока по улицам бродили, Ванечку искали. И почему-то никому в голову не пришло до университета дойти… Да и как-то не думалось, что Ванечка, сбежав, учиться пойдет. Вот дураки…       Мирон Янович плакал. Не сдерживался уже, бедный, потрясывало его. Счобвски губы поджал — тоже, наверное, тяжело было на товарища в таком виде смотреть: — Мы его найдем, Мирон. Слышишь? Никуда он не денется, — убедительно сказал мужчина, — а если надумает из Лондона ехать, его сразу же припрут наши на вокзалах, все ж на ушах стоят. И Кастелл по округе проплывался, своим тоже передал, чтобы по сторонам смотрели. Все хорошо будет.       Счбовски выдохнул. Посмотрел на мистера Эшелота, у двери стоявшего и, поднявшись с дивана, сказал на прощание: — Весь отдел спать не будет сегодня, Мирон Янович. А ты поспи. Мистер Эшелот, проследите за ним! — попросил мажордома, и тот кивнул.       Мистер Эшелот пошел провожать Счбовски. Мирон Янович так и сидел на диване, рук от лица не отрывая. Плакал тихонько, не всхлипывал даже. От вида его сгорбленной спины и острых выступающих лопаток жалость просыпалась даже у не склонного к сентиментальности Карелина. Он сам весь день нервничал, но старался этого не показывать, чтобы и без того потерянный и расстроенный Федоров чужие переживания, как губка, не впитывал. Но смотреть на такого Мирона Яновича, который в хорошем настроении и острить, и шутить интересно умел, было невозможно. Вячеслав от окна отошел, поплелся медленно к дивану, присел рядом и не знал, наверное, впервые в жизни он правда не знал, что сказать. Слов никаких не находилось, все приободряющее логичное уже сказал полицейский, а Мирон Янович все равно плакал.       Карелину из-за него плохо было. Он никогда не умел успокаивать людей, что чужаков, что родных. Даже маменьку свою не смог поддержать, не смог быть рядом, когда отца потеряли. Он знал, что делать, только в теории. А на практике голос сразу куда-то пропадал, в горле сохло, а тело чужим казалось, неспособным что-либо сделать. Федорова бы хоть словом поддержать, повторить то же, что и Счбовски сказал, постараться убедить… Но сердце ныло, и даже странно стало от мысли, что оно у него вообще еще осталось.       Вячеслав не знал, как заставить себя рот открыть: иссохшиеся губы словно склеились. Он сидел рядом, чувствовал, как колотило Мирона Яновича, и руки, как чужаки какие, сами потянулись: он его обнял за плечи неловко, совсем неумело, и виском к чужому прислонился.       Так и не сказал ничего.