Жизнь Взаймы

«Если к кому-то потянулась душа, не сопротивляйтесь… Она единственная точно знает, что нам нужно». Эрих Мария Ремарк.

      Солнечные зайчики по чужой щеке пробежались и за ухом скрылись. Или, может, это ему показалось из-за отсутствия сна. Карелин не сомкнул век этой ночью. Сторожил-караулил, не зная, куда деть внутреннюю тревогу. На мистера Эшелота, в кресле задремавшего, поглядывал с небольшой завистью и на Мирона Яновича, конечно же, тоже — тот за столом уснул, уложив голову на руки, не в силах противостоять усталости — пускай поспит хоть немного, чтобы совсем не свалиться потом. Карелин встал у окна, в подоконник бедром упираясь. Руки на груди скрестил, чтобы не тряслись, и одним глазком — то в окно, то на Федорова, сидящего-лежащего за столом. Солнечное утро выдалось сегодня, будто и не зима вовсе. Будто не Лондон. Даже предчувствие чего-то хорошего появилось, но из-за вчерашней, съевшей все нутро тревоги, это предчувствие ощущалось бесполезным — словно пыталось внушить ложные надежды. Но унывать Карелин себе не давал, по крайней мере, пытался. Убеждал себя, что Ванечка — человек все-таки совести. Он всегда поступал как хотел, но в итоге все же получалось как надо. Это Карелин еще по их урокам физики понял. И не верилось совсем, что тот с концами куда-то ушел. Он не мог. Почему?.. Хотя бы потому, что брата своего любил, хоть и демонстрировал ему свой острый язык частенько. Одного Мирона в виде причины было более чем достаточно. А ванечкины психи… Не в первый раз Карелин их уже наблюдал. И понимал. Но все равно злился: ну как же так? Ванечка ему сам рассказал, что у братца его по зиме чердак протекает, вот на кой черт потащился куда-то?!.. Чтобы что? Нрав свой показать? Так они все трое и без того в курсе уже!.. Ничего-ничего, вернется не-Федоров-Светло младший, Карелин ему все мозги прополощет досконально, чтобы даже мысли больше о таких глупостях не было! Ни единой!.. — Нет еще?..       Хриплый ото сна и натянутый голос Карелина в реальность из темных мыслей вернул. Он повернулся в сторону Мирона Яновича, который щурился от солнышка, светившего в окно, и слабо помотал головой: — Нет еще, — повторил чужие слова. — Можете поспать… — Куда больше… Мистер… А, — заметив спящего в кресле мажордома, Федоров кивнул. — Хорошо, что хоть старик уснул. Нечего ему нервы трепать.       Вячеслав хотел было сказать, что Мирону Яновичу вообще-то тоже бы нервы свои поберечь… Да язык не повернулся: не мог он так говорить, пока сам был в таком же состоянии. Все прекрасно понимал. — Счбовски вроде бы обещал придти днем, чтобы рассказать, как дела продвигаются… — Помню, — кивнул Мирон Янович. Лицо было серым, даже приятный теплый свет его не смог приукрасить. Смотреть страшно — будто человек на глазах в призрака превращался. — Сделаешь чай?       Карелин не обратил внимания на «ты», потому что именно сейчас, в этот момент, он обращался не к наемному воспитателю — сейчас они братья по несчастью, и все формальности до одного места. — Сделаю, — кивнул и отлип от подоконника. Хотелось чем-то занять руки.       Мирон Янович откинулся на спинку стула, руки на животе сложил. Смотрел в одну точку отрешенно, не говорил ничего больше. У Карелина все еще руки тряслись предательски, когда он на Федорова поглядывал, унять не мог — тоже волновался, тревожился, и скрывать этого не получалось. Пока чай насыпал в чайничек заварочный, половину мимо рассыпал, и ладно хоть, что на стол, а не на пол. В голове ругал себя за свою криворукость, чтобы хоть как-то отвлечься. И где Ванечку носило?.. — Ты спал? — снова подал голос Федоров, и из-за него, такого уставшего и обессилевшего, Вячеслава в дрожь бросало: какую боль сейчас испытывал Мирон Янович, Карелин мог только догадываться… И нашел-таки время хозяин-барин и о нем подумать. Дурак что ли? — Немножко, — слукавил, чтобы Мирон Янович из-за него не волновался. И без того хватало. — С сахаром? — Без, — мотнул головой. — С коньяком можно.       Карелин выдохнул тяжело: вспомнилось сразу первое утро в этом доме, когда Федоров вино хлестал в половине седьмого. — Не хочу быть и вашей нянькой, Мирон Янович… — сквозь сжатые зубы проговорил Вячеслав. — Но?.. — догадливо спросил Федоров, все еще смотря куда-то в стену. — Но буду. Какой коньяк? Времени-то… восьми нет, Вы чего?.. — Вячеслав, пока чай заваривался, снова к окну отошел. Постояв там немного и не услышав от Федорова ответа, сам говорить начал: — Покурить бы вот чего-нибудь, можно.       Карелин курильщиком не был — так, иногда баловался, если перепадало. Сигаретки-папироски только в пути, помнилось, курил, да и то, только чтобы время занять. А сейчас захотелось… Просто чтобы хоть на какое-то время попустило. — Куришь? — без возмущения, скорее с удивлением, спросил Федоров, даже голову повернул в его сторону. — Не то чтобы, — пожал тот плечами. — Просто, чтоб полегче стало. — Плацебо же, — хмыкнул Мирон Янович по-доброму и, медленно из-за стола встав, отошел к дверям. — Сейчас приду.       Пока на крыльце дома стояли в накинутых небрежно на плечи плащах, Мирон Янович трубку забивал. — Тоже руки трясутся, да?.. — спросил Карелин. Тот не ответил ничего, не кивнул даже и продолжил свое дело.       Вячеслав взгляд отвел в сторону забора, вдали показались чьи-то силуэты.

¤¤¤

      Коснулось щеки ласково нечто, теплое и невесомое — как провели перышком — он во сне пожмурился довольно, потянулся… Вдруг кто-то завозился рядышком, забубнил, засопел, и Ванечка глаза резко распахнул. В окошечко маленькое незанавешенное лучики пробивались сквозь пыльное стекло. В груди сжалось сильно-сильно, в ушах зашумело, и паникой накрыло — где он находится?.. Тут же в сторону сопения посмотрел. Понимать начал. Руд, уснувший в кресле, недовольно хмурился во сне. Усесться пытался нормально, а ноги длиннющие не сгибались удобно. Покрывало натягивал до лба — тоже, видимо, солнышко не нравилось. Ванечка постепенно успокоился. Приподнялся в чужой кровати, осмотрелся: в дневном свете сразу стало ясно, какой маленькой была все-таки комнатка, почти каморка. В углу шкаф громоздкий стоял, четверть пространства занимая, столик кофейный, заставленный всяким барахлом, гитара в кейсе к нему прислонилась, кровать, на которой Ваня сегодня спал, тумба низкая, стул, служащий вешалкой — на нем, кстати, обнаружилась ванечкина верхняя одежда — и небольшое кресло, в котором Джонни умудрился заснуть. И долго он так мучался? Светло спустил ноги на пол. Виски помассировал. Вспомнил, что вчера выпил достаточно, но сильно голова не болела — занудно гудела только, что эль все-таки лишним был. Не смертельно. Руд продолжал спать в неудобной позе: тоже ногу спустил одну, а вторую под себя подмял, стек по спинке кресла к подлокотнику. Он Ванечке кота напомнил, бродячего такого, но ласкового, готового как угодно лежать, лишь бы приласкали… Только ласкать Руда никто не собирался. Часов нигде не наблюдалось, по ощущениям, хоть и казалось, что утро, но точно не раннее. Солнце, редкий гость в Лондоне, в окно светило неслабо, даже глаза заслезились. Ванечка грустно губы поджал: такое хорошее утро, а закончится все… Джонни-Ваня, будто мысли чужие услышав, завозился: сначала брови показались из-под одеяла, потом — нос и подбородок. А потом-потом он веки разлепил, сощурился: — Доброе утро…       Слова его, сказанные тихо, хрипловато, не звучали как дань этикету — хорошо звучали, по-доброму, от них бы улыбнуться… Ванечка не улыбался… На него смотрел: на горбинку эту маленькую на носу, на светлую челку растрепавшуюся, на глаза полуприкрытые, на пальцы, в край покрывала вцепившиеся — и понять не мог, кого он перед собой видел: Джонни? Ваню? Джонни-Ваню? Кто он?.. Почему Ванечка с ним находился сейчас? Ночь в одной комнате спал?.. Разглядывать Руда долго не получилось — тот нахмурился непонятливо, сел прямо, одеяло в сторону убрав: — Ты в порядке?.. — Мне домой надо.       Это прозвучало неожиданно резко. Но Джонни-Ваня будто внимания не обратил: — Вань, что случилось? Ты неважно выглядишь. Может… — Я домой пойду, — снова прервал Светло. — Сейчас я соберусь и уйду. Передашь деньги… за ночь?       Джонни спросонья еще не мог соображать хорошо: хмуриться не переставал, смотрел пристально: — Точно ничего не случилось? — не переставал Руд, и Светло захотелось прикрикнуть на него: он уже даже вдохнул глубоко, недовольство показывая, но Джонни-Ваня, будто поняв все, прочувствовав, сказал быстро: — Ладно. Не надо этого всего. Я понял.       Что Джонни-Ваня понял, Ванечка решил не уточнять. Светло только рюкзак свой проверил, кошелек, поправил пиджак, в котором так и спал, и забрал свое пальто со стула. — На стойке коробочка стоит деревянная маленькая для чаевых, кинешь туда фунт за ночевку, — сказал еле слышно Руд, пока Ванечка одевался. — Разбужу Молли, попрошу, чтобы она тебе открыла.       Ванечка не ответил ничего, кивнул только. Язык к небу присох.       Когда Молли, уже давно вставшая и начавшая свой рабочий день, обнаружилась за стойкой, у Ванечки внутри закололо неприятно: к нему с пониманием отнеслись, как к родному почти, а он с недовольной рожей уходил. Самому от себя противно стало. — Уже уходишь? — спросила женщина, обратив на него внимание. — Так рано?       Ванечка поправил ремешок гитарного кейса на плече: — Да, уходить нужно… Откроешь дверь? — Конечно, — кивнула она и вышла из-за стойки. — Нормально все? Не очень… — Нормально, — уверил ее Ванечка, только Молли на это скептично фыркнула. Но допытываться не стала. Двери открыла. — Спасибо за теплый прием… Сколько я вам должен? — Хорошим настроением и скорейшим визитом к нам в гости, Ваня, расчитаешься, — Молли улыбнулась, дружески похлопав его по плечу. — Заходи вместе с Рудбоем, как время будет свободное. Мы ждем!       Ванечка кивнул согласно, хотя точно не собирался возвращаться ни один, ни с Рудбоем, ни с Джонни, ни с Ваней, ни с Джонни-Ваней… И кем бы он там ни был… Настаивать на том, чтобы Молли взяла деньги, он не стал: сразу понял, что спорить бесполезно. Постарался только улыбнуться напоследок и, толкнув плечом дверь, вышел на улицу. Обеспокоенный голос Руда послышался за закрывающейся дверью. Светло поспешил уйти.       Солнышко светило в глаза, Ванечка от него рукой закрывался. Но, зараза, дразнило только, мол, смотри-смотри на меня, а греть я тебя не буду. Или не от этого холодно-то было?.. Светло жмурился, задумавшись, шел как ноги вели. Внутри с подъема утреннего не переставало жаться сильно-сильно, дышать тяжело было, будто на грудь кучу камней вывалили и придавили сверху. Ванечка вдыхал через раз — скреблось — думать о Мироне, Вячеславе и старике не мог совсем: как представлял, что порог переступит, так и не знал, как и с чем его встретят. И встретят ли… Да конечно встретят! Мирон бедный наверняка извелся весь, на стены полез… стыдно! Стыдно стало так сильно, что Ванечка даже остановился, и мысль плохая проскользнула: а, может, не идти домой?.. Остаться где-нибудь под мостом — уснуть, замерзнуть, сдохнуть… Гитара о себе напомнила, когда ремешок кейса начал с плеча съезжать. Нет, домой пойдет. Долго убегать и прятаться все равно не получится.

Пора возвращаться домой.

¤¤¤

      Там, за забором еще, Вячеслав силуэты чужие приметил. Сощурился, вдаль смотря, и Мирона Яновича, трубку забившего, в бок тихонько локтем пихнул: — Идет… смотрите, идет, — шепотом сказал, будто следил за ними кто, и Федоров, резко подняв голову, взглядом начал искать Ванечку — сразу понял, что Карелин про брата говорил. — Тащит с собой что-то…       Вячеслав ошибся: Ванечка к забору один подходил, тащил за своей спиной большой кейс музыкального инструмента, который он за вторую фигуру принял. Уже с порога чувствовалось чужое уныние, но Карелин облегченно выдохнул. Мирон Янович, по левое плечо стоявший, чуть трубку не выронил из рук. Да, не сказав ничего, ушел в дом. Коробочка жестяная осталась на перилах.                     Молчание тиканьем часов мерилось — тик-так — они ходили громко слишком для такой тишины. Карелин снова чай заваривал. Руки уже не потрясывались почти что, когда чашечки с чаем на стол ставил. Одну себе, другую — перед Ванечкой, и ждал: то ли когда Светло заговорит, то ли когда самому сил хватит что-нибудь сказать… Вот только молчать всем легче было. Ванечка поколебался и, выдохнув, все же потянулся за чашечкой, маленькой такой, из любимого миронова сервиза. Отпил немного, потупил взгляд и, обратно на стол чай поставив, все же сказал, но тихо очень, еле слышно: — Извините.       Карелин, услышав его голос, тонкий и надрывный, на грани слез уже, выдохнул тяжело, взгляд на Ванечку подняв: — Все уже хорошо, — сказал вместо того, что еще недавно про Ванечку думал. — Пей чай, грейся. Потом поговорим.       Грейся… Потрясывало Ванечку и вправду сильно, только не от того, что замерз, пока до дома шел. От того же, от чего сейчас трясло Мирона.       Вячеслав, Ванечку в гостиной вместе с мажордомом оставив, направился по лестнице на второй этаж. Он не видел, чтобы Мирон Янович к себе поднимался, но больше его нигде быть не могло — тот в отличие от Ванечки вряд ли походил на беглеца. Карелин зашел без стука — дверь незапертой оказалась — посмотрев хозяину-барину в спину, произнес тихо: — Вам с ним поговорить надо.       Чужая спина подрагивала, лопатки острые сквозь рубаху хлопковую выступали, но не ответил ничего Федоров. Молчал, сидя, уткнувшись лицом в ладони. То ли волком выть, то ли на колени пасть — такое отчаянье безысходное нутро сжирало! И за что им это все?.. Чувства диковинными оказались, Вячеслав такого раньше не ощущал и не знал, что с этим делать: боль чужую как свою воспринимал, от этого даже страшно становилось — сердечный какой!.. От сердечности своей ему становилось тошно. Не так должно было быть все, не так… Ноги, то ли свинцом налитые, то ли ватой набитые, но сами подвели к чужой кровати. Карелин рядом с Мироном на корточки присел, в лицо заглянуть попытался. Собственные же слова посередь глотки вставали, чуть ли не давился ими, когда произносил, но будто знал, что Мирон Янович то же самое сейчас чувствовал. — Вы меня слышите?.. Нельзя так все оставлять. Надо разговаривать… хотя бы сейчас не уходите от разговора с ним, Мирон Янович, такая возможность… — Мне тяжело, — не своим голосом ответил тот. — Я не могу. — Надо через не могу, — Вячеслав руку к лицу чужому протянул, ладони хотел убрать. — Хотя бы раз будьте старше, Мирон Янович. Ваня же там тоже… как на иголках весь. Не просто же так сбежал, надо поговорить, объясниться друг перед другом… — Я не могу, — снова произнес Федоров, и Вячеслав, под нос себе матюгнувшись, уже двумя руками ладони чужие от лица отдирал, в глаза заглянуть хотел. — Я Вам в спячку впасть не дам, — сказал Карелин не без грубости, но как Мирон Янович уставился прямо на него краснющими глазами, не прикрывая век, не выдирая ладоней из чужих рук, Вячеславу сразу неловко стало, будто нагим его увидел. И смягчившись уже, продолжил: — Хотя бы раз, Мирон Янович. Надо быть сильнее.       Хотя бы раз. Один чертов раз — так ли легко? Мироновы ладони из чужих рук буквально вытекли, упали на колени. — Хотя бы раз, — повторился Карелин. — А я Вам помогу.       Поможет… Самого потрясывало нервно, глаза бегали испуганные. Мирон опустошенно в третий раз повторил: — Я не могу.       Точку в их разговоре поставил. Вячеслав, быстро поднявшись, ушел, дверь за собой прикрыл со скрипом — зубы так же скрипнули, когда по лестнице спускался обратно.              Толкового — да никакого, на самом деле — разговора не вышло: молча они сидели, чай пили, только мистер Эшелот что-то по-французски под нос себе говорил, в кресле сидя. Ванечка на старика поглядывал искоса, будто ждал, когда тот что-нибудь ему скажет, но мужчина не замечал его — или делал вид — и продолжал себе под ус бубнить. Карелин, уставший уже от этого всего, Ванечке сказал тихонько, что сегодня тот может на учебу не идти, и ушел звонить Счбовски, чтобы о возвращении блудного миронова брата сообщить. Про гитару никто ничего не спросил.              Дверь в ванечкину комнату не запиралась: расшатали, видимо, ему щеколду, когда дома не обнаружили. Прохлада стояла неприятная, окно прикрытым не до конца было. Светло к нему подошел, открыл, чтобы выглянуть, и увидел в снегу под окном связанные между собой простыни, по которым спускался, Рапунцель недоделанная… Не заметили их, эти простыни, что ли?.. Выходить на улицу, чтобы забрать это свидетельство постыдного бегства, не было ни сил, ни желания. Ванечка прямо в верхней одежде на кровать расправленную завалился, руки под голову положив. В потолок смотрел, думать пытался, да мыслей не слышал — только колотящееся сердце, кровь шумящую так, что уши закладывало. Гитара в кейсе, приставленная к стене, отчего-то на совесть давила, стыдно было, да что-то подсказывало, что не в гитаре дело.       А позже, сам того не заметив, в сон провалился.                     Карелин, как только Счбовски позвонил, даже успокоился немного. Руки трястись перестали, озарение какое-то снизошло — да все нормально! Ванечка целым вернулся, невредимым, тихим, правда, и неразговорчивым особо, но это не страшно, это ничего, ему же на пользу пойдет!.. Только облегчение оказалось обманчивым: как только Вячеслав думать начал, а что бы могло быть, если, так сразу и посыпалось все — и руки затряслись вновь, и сердцебиение участилось, и башка заболела. И вот на кой ему это все?.. Авантюра вся эта, только чтобы с родины бежать, иначе — секир-башка. Задницу свою спасти? И в еще большую влипнуть?.. Да кто же знал, что страшнее будет тут, с чужими чувствами и отношениями, чем у себя со своими. Сердечный какой!.. Когда успел научиться волноваться о других?.. Карелин ответа на эти вопросы не находил. Но где-то там, глубоко в душе, пропади она пропадом, понимал, что, по всей видимости, привязывался он потихоньку: страшно было за них, за всех без исключения, и побег Ванечки только убедил Карелина в этом. Страшно и больно.

В руки себя надо взять.

¤¤¤

      А на двенадцатое число нежданно-негаданно Женечка Муродшоева приехала: утром, как только Вячеслав Ванечку с кровати поднял, чтобы на учебу отправить, в дверь позвонили. Мистер Эшелот, нахмурившись, проверять пошел, кого в такую рань к ним занесло, а как Женечку увидел в улыбке расплылся, по-французски что-то трещать начал без умолку. — Женя обещала до Нового года еще приехать, — подал голос Светло, собирающий свой рюкзак. — Мирон с ней списывался вроде. — Списывался? Я думал, он не выходит на улицу, — пожал плечами Вячеслав и не удержался, чтобы не подстебнуть: — Только если не младшего брата разыскивать…       Ванечка на это не ответил ничего — сам знал, что накосячил как никогда раньше. И знал, что с Мироном поговорить нужно. Именно ему, лично, не через Вячеслава. Карелин об этом почему-то молчал и сам разговора не заводил. Надеялся ли на совесть Ванечки или на совесть Мирона — неясно было, но то, что вмешиваться в их дела не будет, понять дал прозрачно. Или, по крайней мере, будет делать вид, что не вмешивается. С первого этажа голоса чужие раздались, радостные слишком для такого утра. Сегодня, в отличие от вчерашнего дня, хмурым небо было, неприветливым совсем. — Привет! — Женечкин голос звенящий по ушам ударил: сонный Карелин поморщился даже, недовольно губы поджав. — Как дела? Где все? Спят еще?..       Мистер Эшелот ей по-французски отвечал, та все понимала, по-русски только угукала. Вячеславу, пусть он и не видел ее, но уже по голосу Женечка казалась уж слишком активной и возбужденной. Неужели настроение такое хорошее в этот тяжелый хмурый день?.. Еще и снег за окном валил: сугробы за ночь выросли, ветки деревьев согнулись от ноши. И самочувствие неприятное было, усталое, хоть и после сна. Вскоре шаги раздались: шли они, по всей видимости, на второй этаж, проверять, все ли встали. Сначала Женечка заглянула к Ванечке: стоя на порожке, улыбалась, глаза светились, а Ванечка, как пришибленный, к ней подошел — он знал, что рано или поздно вскроется, что произошло вчера, и Женечка перестанет быть такой доброй, ее проберет праведный гнев. Конечно, она быстро остынет, приласкает, успокоит, скажет, что не будет больше злиться, но осадочек останется. — Ты чего какой? — спросила Муродшоева, обнимая его. — Не выспался? — Немного, — пробубнил тихонько, выдохнул. — Ты чего так рано? — А ты не ждал?.. — спросила она с улыбочкой, заглядывая Ванечке в лицо. А как увидела, что тот как бледная поганка — в гроб краше кладут, честное слово — взгляд на Вячеслава перевела, и в ее глазах Карелин точно видел обеспокоенность. — И Вам, Вячеслав, доброго утра… — Доброго, — кивнул Карелин, постаравшись улыбнуться. — Хорошо доехали? — поинтересоваться решил для приличия. — Можно было лучше… — неоднозначно пожала плечами Женечка, вся ее радость куда-то делась: чувствовала нутром, что-то тут не так. По лицам чужим видно всё. — В целом — нормально… Мирон где? — Разбужу с-сейчас-с, — из коридора мистер Эшелот ответил. — Сумки Ваш-ши в комнату отнес-су. — Спасибо, — поблагодарила Женечка, через плечо куда-то в коридор глянув. И чуть погодя снова на Карелина взгляд перевела. — Случилось что-то?..       На этих словах Ванечка, рядом с ней стоявший, глаза в пол опустил. Руки за спиной сложил, сгорбился немного, и по сему виноватому виду Муродшоева поняла: снова младший Мирона где-то провинился. И несложно было догадаться, что провинился не за какую-то мелкую проделку.                     Светло Карелину благодарен был, что тот решил сегодня пораньше выйти, сославшись на сугробы. Как только Мирон из комнаты своей вышел и с Женечкой встретился в коридоре, Ванечка из дома рванул, да так, что Вячеслав еле-еле за ним поспевал. Снова молчали. В том, что сегодня будет семейный разговор о случившемся, никто не сомневался, и Ванечка, как виновник торжества, морально к этому готовился: он понимал, что очень сильно виноват перед всеми, заставил волноваться, переживать, но больше всего стыдно было перед Женечкой. Женечка же всегда на сторону Ванечки вставала, что бы тот ни сделал, а сейчас Светло уверен был, что Муродшоева мало того, что не кинется его защищать, еще и сама за уши оттягает, ремня всыпет — пусть даже метафорически — и правильно сделает… И совесть-таки у Ванечки все же была.

Гибкая очень, правда.

             В университете было привычно шумно: одногруппники стояли у аудитории, недовольно бубнили. Когда Ванечка подошел, услышал — первой пары сегодня не будет, а заранее никто не предупредил. — Вот же!.. Вчера-то сказать не судьба была? — возмущался Рональд, поджимая губы. — Я же сегодня от матери перся, а она живет, извините, далеко не в двух шагах!..       Ванечка замедлился, лямку рюкзака поправил. На двери висел листок, на котором написано все было, а рядом с листком, подпирая стену плечом, Джонни-Ваня стоял, и по лицу его непонятно было, расстроен тот несостоявшейся первой парой или ему все равно. Выражение никаким было, без эмоций. — О, Светло! Ты тоже пришел?.. А нам ко второй! — обратил внимание на подошедшего Ванечку Рональд. — Вот сволочи, да?.. — Наверное, — пожал плечами Светло, упорно игнорируя взгляд Руда, пока тот смотрел прямо в упор. — Можно переждать в библиотеке, нас должны пустить… — В библиотеке… с этой старой… — с пренебрежением ответил Стеф, стоящий рядом с Рональдом. — Нужно попросить пустую аудиторию. — Точно! Потом же немецкий, у нас зачет какой-то… повторить нужно, — подал голос Кевин — их главный зубрила. По всем зачетам, проверочным и контрольным он получал «восхитительно», но больше остальных волновался всегда почем зря о своих отметках. — У мистера Армстронга на сегодня не должно быть первой пары, может, попросить его, чтобы с нами посидел?..       Дальше Ванечка не слушал, что одногруппники говорили. Стоял чуть поодаль, смотрел в сторону, лямки рюкзака нервно теребил. И не сразу увидел, как сборище одногруппников рассосалось — ушли кто куда: в пустую открытую аудиторию, библиотеку, столовую… Сам спохватился, собрался смыться, но позади голос чужой послышался: — Погоди-ка.       Джонни-Ваня рядом вмиг оказался, за руку выше локтя ухватил. Пальцами сжал даже через пиджак неприятно, больно, на себя дернул, заставил обернуться: — Стой. Нам нужно поговорить.       Ванечка выглядел одновременно напуганным и растерянным. Не сразу опомнился, чтобы руку выдернуть, да только Руд ее сильнее сжал, не отпускал никак: — По-хорошему прошу. — По-хорошему? — не своим голосом просипел Светло, бегая взглядом по чужому лицу. — Ты мне синяков на руке понаставишь. Отпусти! Больно!       Руд губы в линию сжал, напрягся весь. В полупустом коридоре не было почти никого, а кто был — мимо проходили, и будто дела никакого им не было. Чужую руку Джонни-Ваня так и держал. — Дай слово, что если я тебя отпущу, ты не свалишь. — С какого я тебе слово давать должен? — шипел на него Ванечка, продолжая безуспешные попытки освободиться. — Отпусти!.. — Да что с тобой не так?!       Не зло прозвучало — отчаянно. Руд на него смотрел, сам не веря в то, что происходило, а Ванечка возмущенно дышал, взгляд по чужому лицу метался. Сил еле-еле хватило, чтобы как можно спокойнее и тише спросить: — Тебе что нужно от меня? — прошипел все равно, как котяра дикий, но на этот раз вырываться не стал, да и хватка Руда ослабла — не дергал больше, так, пальцами придерживал легонько, но ощутимо. — Ты можешь сказать мне, что не так? — спросил тихо, почти шепотом, заставив Ванечку нахмуриться. — Вань, что не так? — Да в каком… — В прямом, — перебил Джонни-Ваня. — Ты почему так себя ведешь? Что плохого я тебе сделал?..       Видимо, не одним семейным разговором Ванечка сегодня обойдется — тут еще один разговорщик нарисовался с какими-то очень серьезными вопросами. Послать его хотелось, да подальше куда, только язык не поворачивался почему-то. Настроение ванечкино скакало туда-сюда, то виноватым себя чувствовал, то злился, то расстраивался, то рвать-метать готов был. От Мирона эту гадость что ли подхватил?.. — Ты можешь нормально со мной общаться?.. — Я вообще не хочу с тобой общаться.       Это вырвалось само собой, неожиданно. Ванечка неприятно удивился, когда понял, что сказал, и когда лицо Руда вытянулось, побледнело сильно. Чужие пальцы разжались, отпустили руку, и Джонни-Ваня, откашлявшись, севшим голосом произнес тихонько: — А-а…       И ничего больше — ушел. Звуки шагов по коридору разносились эхом. Ванечка ему в спину смотрел, губы у него затряслись, пальцы на руках сжал. В голове набатом било, и сердце по ребрам стучало. Не это он хотел сказать, не это!.. Совестно стало, противно от самого себя. Понимал — и уже не только в глубине души — что Джонни-Ваня не заслуживал такого отношения, что нужно было хотя бы постараться вести себя снисходительнее. Джонни же помог ему, хоть и не должен был, а в ответ что?.. Еще немного и до мук совести дойдет.                            Вячеслав, который Ванечку после университета встречал, на чужом лице заметил обеспокоенность — она же и в движениях сквозила: лямку рюкзака несчастного дергал постоянно, оглядывался, воротник поправлял. Спросить бы, что случилось, да что-то неохота было, итак уже погряз в чужих драмах: Вячеслав все на волнение из-за предстоящего разговора списал. Он и сам, если честно, не очень-то спокоен был: и руки чесались, и язык, и внутри щекотало постоянно. За кого больше переживал, за Ванечку или за Мирона Яновича, сам не знал, но даже если бы знал — легче бы разве от того стало.              Дома, как порог переступили, голоса услышали: Женечка Мирону что-то говорила-трещала, тот угукал в ответ не слишком воодушевленно, а та будто и не замечала вовсе его отрешенности — или старалась не замечать. Карелин вдохнул и под нос пробубнил: — Концы бы в воду, да только час расплаты наступает… — на эту строку из старого стихотворения Ванечка, рядом стоявший, поежился. Не сказав ни слова направился в гостиную.        За столом с кипами бумаг Женечка с Мироном и сидели. Старик привычно в кресле подремывал, ногу на ногу закинув, на звуки посторонние не шевелился даже. И даже когда Карелин горло прочистил, только те двое головы подняли. Ванечка, позади Вячеслава топтавшийся, вдруг вперёд резво вышел и как на духу выложил: — Мирон, я очень сильно перед тобой виноват и хочу извиниться, — голос, слышно было, дрогнул, но Светло героически продолжил, не запнулся больше: — Я не должен был сбегать из дома и заставлять вас волноваться из-за меня, я поступил подло, зная, что у тебя и без меня полно головной боли. Прости… Я постараюсь справляться со своими эмоциями иначе в следующий раз. Больше такого не повторится.       Карелин даже воздухом поперхнулся, удивленно на Ванечку уставился, и краем глаза заметил, что Мирон Янович с таким же выражением лица сидел — глаза свои, и без того навыкате, вытаращил еще сильнее. Женечка же только улыбнулась и снова за бумаги взялась. Ванечка, как только выложил все, о чем думал все утро и все пары в универе, почувствовал не облегчение — пустоту звенящую. Хотелось чем-нибудь укрыться, будто голый стоял перед ними, еще и мистер Эшелот глаз приоткрыл, не спал ведь уже, притворщик, и щеки ванечкины воспылали так, что впору на них было чайник кипятить. Мирон так и молчал, зенками синющими вперился, а Женечка, улыбаясь все, поглядывала то на одного, то на другого и головой покачивала. — Как же я тебя обожаю, Вань, — произнесла вдруг, не сдержавшись, — какой ты невероятный малый, а… Твою жизнь как книжку бы — взахлеб читать… Мирон, слышишь? Книжку про него напиши, так, глядишь, из своего творческого кризиса выйдешь… Такой у тебя «экземпляр» перед носом, а ты все мимо куда-то смотришь…       Федоров взгляд с брата на Женечку перевел, наконец, нахмурился непонятливо, мол, ты чего и ты о чем, Жень? А та снова улыбнулась-ухмыльнулась хитренько: — Вань, я тебе сегодня хотела такого ремня отцовского всыпать, чтобы неповадно было брату нервы мотать, — честно призналась Муродшоева Ванечке, и тот от ее слов вздрогнул: помнил он ремень, только не отцовский, а мамин, и воспоминания эти ни разу не приятными были. Женечка это знала. — А ты меня удивлять не перестаешь… за то и обожаю, за твою честность и совесть. Всегда б таким был, а не только тогда, когда начудишь по всем фронтам… Чаю, может, выпьем уже? Трясетесь как листочки на ветру, елки-палки…       Женечка, обычно никогда не влезавшая в разборки братьев, сейчас со своими словами и мыслями была тем самым недостающим кусочком пазла: Ванечка как ее послушал, так и пустота внутри затягиваться начала. И Мирон выдохнул. Хорошей была Женечка, всем бы такую. Чай, Женей заваренный, поначалу в тишине пили, а потом та разговор завела, обычный такой, Карелин ей ответил, Мирон втянулся, и Ванечка уже не чувствовал себя прокаженным, и криво на него никто не смотрел. Разрешился ли их конфликт? Да навряд ли. Сделали ли они шаг к тому, чтобы начать понимать друг друга? Вот над этим Ванечка задумался.

¤¤¤

      … И хорошо все было: и Мирон хандрить меньше стал, и физика, с Вячеславом по вечерам изучаемая, пониматься начала, и Женечка, до Нового года приехавшая погостить, самые вкусные на свете завтраки делала, и даже желание по утрам вставать снова появилось… Все хорошо было, гитара только, с Джонни-Ваней Рудбоем купленная, глаза мозолила, заставляла чувствовать себя виноватым во всех совершенных — и еще нет — грехах. До тридцать первого числа почти две недели оставалось, до юбилейного концерта чуть больше, и если осознание того, что от гитары Ванечка скоро избавится, хоть немного успокаивало, то осознание того, что с Джонни Рудбоем придется взаимодействовать еще какое-то время — коробило. Оно-то и отбило желание вставать сегодня. Вот только… — Вань… Ваня! Завтракать вставай! Тебе на учебу, — голос Женечки за дверью послышался, за ней и карелинский: — У тебя сегодня еще репетиция, ноты свои не забудь! — заботливо напомнили ему, и от этого завыть хотелось: снова Джонни-Ваня, а он ведь старался с ним вообще не пересекаться с того дня, как они в коридоре «поговорили»…       Он так и репетицию одну уже пропустил. Думал, что Руд ему из-за этого скандал устроит, снова дергать начнет, а тот в сторону его и не посмотрел, когда на пары пришел на следующий день, будто и не волновало его вовсе. В какой-то мере обидно даже стало. Впрочем, Ванечка быстро напомнил себе, что его не должно заботить, что там кого-то волнует и не волнует… «Кем-то» он мысленно называл Джонни-Ваню, чтобы в лишний раз даже в голове имени чужого не произносить. Не противно было. Совестно. Все же надломила в нем что-то ситуация с Мироном, когда Ванечка из дома сбежал. Сантименты, чтоб их… куда подальше.              Только вот они, на поверхности. Все равно екало внутри, сжималось неприятно при виде безразличного лица Джонни. Ванечка не смотрел исподтишка, он смотрел прямо, не скрывая своего взгляда, и точно знал, что Руд его взгляд чувствовал. Не реагировал только, зараза, и это задевало: и ванечкино самолюбие, кое присутствовало без сомнений, и что-то человеческое — чувства, может, какие… Тонкую душевную организацию, хрупкую натуру, и все в этом роде… После пар была назначена репетиция. Ванечка, при всем утреннем нежелании идти, на этот раз твердо решил, что сегодня сбегать не будет. Во-первых, подводить ректора не хотелось, ведь обещал, а во-вторых… Первой причины было более чем достаточно.       В актовом зале никого не было. Рояль только одинокий стоял: крышка опущена, стул задвинут. Ванечка огляделся, надеясь все же увидеть знакомую фигуру, но увы. Выдохнул сердито. Пошел по коридорам искать блудного гитариста. Спросил у общих одногруппников, у проходивших мимо преподавателей — почти каждый Джонни-Ваню знал, но все головами мотали, мол, после пар не видел никто. Как испарился, ей-богу! Светло снова в зал вернулся. Плюхнулся на зрительское кресло, ногу на ногу положил, и руки скрестил на груди. В мыслях поносил и клял по-всякому Рудбоя, все думал о том, до чего же рожа буржуйская его бесила, а как решился уйти уже, когда часы четыре часа дня показали, так рожа и объявилась — ну как по щучьему веленью, а!.. И хоть бы вид сделал, что извиниться собирается за опоздание, так нет: преспокойно на сцену поднялся вместе с гитарой в руке, на стул сел возле рояля, на Ванечку посмотрел выжидающе, мол, сам пойдешь или за ручку тебя подвести? Ванечка зубами клацнул от большого желания по чужой шее надавать — ну скотина же! — Ты поднимешься? — спросил бесцветным голосом Рудбой, и Ваню от этого повело: такая злоба внутри взбушевала, что впору было плеваться желчью. — А нахуй тебе не пойти? — само вырвалось, но пожалел о сказанном Светло не сразу — только тогда, когда Руд взгляд отвел и плечами пожал: — Может, позже. Это вообще не твое дело. Ты репетировать-то пойдешь, или я свободен? — Ты опоздал, — поджав губы, произнес Светло, не в силах с кресла подняться. — Ты на прошлую репетицию вообще не пришел, — резонно подметил Джонни, и от его правоты Ванечку только больше злость накрыла: — Мог хотя бы извиниться. — Извини.       А на этом моменте просто орать захотелось, еле сдержался, чтобы не сделать этого. — Мне не нужно делать одолжений, Джонни, — произнес Ванечка так, что даже воздух напрягся. — А я вообще не понимаю, что тебе нужно, Ваня. В чем твоя претензия ко мне?       В чем претензия… В одном твоем существовании — хотелось сказать Светло, в лицо выпалить все, что он о нем думал, но сдержало что-то, не позволило. Гадко только стало так, что глаза защипало предательски. В одну секунду — по щелчку словно — все кипящие чувства пропали: и стыд, и гнев, и злость. Осталась только колючка, которая изнутри ребра резала, дышать больно было. И ничего больше. Ванечка даже понял не сразу, что плакать начал, пока Руд, со сцены беззвучно спрыгнув, внезапно рядом не оказался. — Ты чего, плачешь?.. — и голос чужой в момент поменялся. Ванечка слезы-сопли-слюни свои утирал, не до язвительных речей было. Зато Рудбой тараторил без остановки. — Извини, я не хотел… Вань, что-то случилось? Ну, чего ты?.. Я… не знаю… извини. Вань…       Джонни-Ваня перед Светло на корточки присел, чужие ладони от лица убрал, чтобы посмотреть, улыбнулся виновато как-то: — Если ты не прекратишь сейчас, я тоже заплачу.       По-детски так выдал это, что злиться на него стало уже невозможно. Да и не на него Ванечка злился… Чужие руки со своих не скидывал, пошевелиться не мог, смотрел только куда-то в пол, ботинки Руда взглядом обводил, носом шмыгал. Понимал, что ругать себя будет за эту слабость — но это потом. Ванечка так устал за эти дни, ему поддержка была необходима, и если ее оказывал Джонни-Ваня — то пусть. — … пойдем?       Светло явно нить разговора и не находил, чтобы ее терять. Даже не заметил, как слезы высохли на лице. Взгляд поднял потерянный: — Куда? — В бар. К сестрам. Пойдешь со мной? Тебе явно нужно развеяться.       Ответом послужил неуверенный кивок, наспех застегнутое пальто, обмотанный под воротником шарф и шапка, натянутая до ушей. Так и потопали к бару, в который, как Ванечка думал, он больше не пойдет. Пути господни, чтоб их…       В баре сегодня особенно уютно было: как только зашли, в нос ударил аппетитный пряный аромат, какой в пекарне около университета бывает, и тонкий запах чьих-то сигарет. Особо никто не курил, так, двух дам увидел у окна да мужчину рядом с ними. Странная атмосфера, тревожно немного стало — что-то не так, не так, как обычно. Джонни отвлек, за барную стойку галантно пригласил, стул отодвинув. Ванечка только прошипел: — Я не девчонка.       Вниманием его изречение не удостоили. Джонни-Ваня сразу же с Молли, за стойкой стоявшей, затрещал, а Ванечка тем временем пальто свое стянул, шапку с шарфом в рукав пихнул. Как только захотел к вешалке отойти, Джонни-Рудбой тут как тут. Не переставая болтать с Молли, пошел вешать и ванечкину, и свою одежду. Светло было неловко, он не знал, специально ли Руд действовал так, или это выходило случайно. Ванечка сел на барный стульчик, руки на барную стойку — не по этикету, наверное — положил, голову в сторону Руда повернул. Молчал. Ждал, пока Джонни хоть что-нибудь ему скажет — зачем, к примеру, они сюда пришли. Если Джонни-Ваня хотел успокоить Светло, то Ванечка не отказался бы успокоиться чем-нибудь спиртным. Рудбой как раз пальцами щелкнул, будто вспомнил что-то: — Молли, наколдуй гостю чего-нибудь вкусненького за мой счет, но не сильно алкогольного, а я пока до Полли дойду, уточню, что по программе… — и поспешил куда-то. Впрочем, в том, что тот не сбежит, оставив его, Ванечка был уверен на сто двадцать процентов из ста. Почему-то.       Молли загадочно улыбнулась, перевела взгляд со спины уходящего Рудбоя на Ванечку и, поиграв бровями, спросила: — Что натворил этот негодяй?       Светло краем глаза глянул, как Джонни где-то за поворотом в коридор скрылся, и плечами пожал: — Ничего, — словесно отмахнулся. — Осознал и проработал все свои ошибки, поэтому и черт с ним. — Да, действительно — черт с ним. С чертями Джон хорошо дружит, — посмеялась Молли, отворачиваясь к полкам с бутылками алкоголя. — Чего-чего, а этого у него не отнять… Тебе что, кстати, наколдовать? Слабо? Сильно?       Про чертей Ванечка решил ничего не уточнять. Только про алкоголь: — Слабенькое. Еще уроки делать.       Услышав это, Молли очень звонко рассмеялась и воскликнула, утирая слезинку в уголке глаза: — Уроки! Тоже мне, студентишко… — без злобы какой сказала, на что Светло неловко взгляд потупил: он ведь правда планировал на завтра поучить физику — в который раз! — и поговорить с Женечкой об италийской группе языков — живых и мертвых — для своей отчетной работы, которую нужно будет сдать в конце семестра. И что-то Ванечке подсказывало, что на пьяну голову ни о каких языках он беседы вести не сможет. — Еще скажи, что над учебой задрачиваешься… — Задрачиваюсь, — утвердительно кивнул Светло, и Молли нахмурилась: думала, шутит тот или нет. — А-а-а… — протянула она удивленно. — Да?.. Я просто, наверное, по Рудбою сужу… Думала, что он не поведется с зубрилкой, себе подобного найдет… Извини! Мне не стоило… — Ничего страшного, — поспешил убедить Ванечка, хотя внутри поскреблось неприятно: по Рудбою его судят… Тоже ведь…       Еще бы, может, о чем-то поговорили, если бы по ушам не ударило: Ванечка аж сморщился, как от лимона, обернулся в сторону, где зашумело, и не сразу понял, что удивило его больше — неизвестно откуда взявшийся микрофон на неприметной с первого взгляда сцене или стоявший на ней Джонни-Ваня, неловко улыбающийся присутствующим: — Упс, — пожал он плечами, когда микрофон перестал фонить, — небольшой конфузик приключился… Вечер добрый!..       Казалось ему, что видел это все — или правда оно происходило?.. Тем временем, Джонни-Ваня со сценки никуда не пропадал: он что-то в микрофон говорил, улыбался всем приятно, а Светло его речь мимо ушей пропустил, но не потому что не хотел слушать, а потому что просто не мог осознать — правда, что ли, Рудбой?.. — … у нас сегодня Майкл должен начинать, но знаете этого лирика-засранца?.. Снова застрял где-нибудь на своей развалюхе в снегу и грязи и сидит, рефлексирует о жизни несправедливой… впрочем!  — пожал плечами Джонни так очаровательно, что добрая часть присутствующих — притом, не только женского пола — умиленно ахнули. — Начать-то и я могу, вот кто закончит — уже другой вопрос… философского характера. А, может, заработает у нас все же открытый микрофон, а, Полли? — обратился к стоящей за сценой женщине, улыбнулся, зная, что она на него смотрит. — Ну подумаешь, дурак какой-то поперся на ломаном переводе Маяковского читать, ну что с этих придурков взять?.. — Эй! Этим дураком и придурком был я! — послышался голос из бара, и Руд искренне по-доброму посмеялся: — Так и я о том, Оливер!       Ванечка с Джонни все взгляда не сводил, и мерещилось ему, что не знакомый ему Рудбой там стоял, а совершенно другой человек: искренний и искрящийся… Возможно, с таким Рудбоем можно было бы и подружиться, но за мыслью об этом последовала другая: конечно же, подружиться можно было, если бы не рудбоевское «I've got two faces» [«у меня два лица» англ.], отталкивающее Ванечку и противоречащее его каким-никаким устоям. — … ладно, проблемы надо решать по мере их поступления, — снова смог услышать голос Руда Ванечка. — Я тогда начну. А кто закончит — хрен его знает, не моя забота. Пускай Полли с этим разбирается…       Поначалу его выступления Светло никаких слов разобрать не мог — как в прострации находился, слушал, но будто не понимал — а под конец, как второе стихотворение тот читать стал, Ванечку прошибло, он слушал как завороженный, не дышал почти что с первых строк. — Так ты ушла?.. Ни сном ни духом… — задал этот вопрос Джонни куда-то в пустоту, смотря под потолок. Задумался, подбородок только не поскреб, продолжил, плечами пожав: — Я не виновен пред тобой, — это, наверное, должно было прозвучать убедительно — только Светло все равно услышал какое-то желание оправдаться в этой строчке. — Еще ловлю привычным слухом твои слова и голос твой…       Ванечка видел — или хотел верить, что он видел — как мелко подрагивала рука Джонни с микрофоном. Еще одно четверостишие прошло мимо ванечкиных ушей, и еще пара строк… Но последние, будто так кому-то нужно было — или это просто стечение обстоятельств — Ванечка услышал отчетливо. — Так и все мои стихотворенья: «Вернись! — безумствуют. — Вернись!..»       Правда — безумие какое-то: Джонни впервые ощущал скованность в своих движениях и сухость в горле, пока читал стихотворения. Общаться с публикой было совершенно не страшно: что ни говори, а шуточки-шутеечки тот нести горазд в любом состоянии, а на Гёте так споткнулся — даже микрофон нагрелся от его горячей ладони. Тем не менее, никто, наверное, этого не заметил, потому что аплодировали искренне и долго, как и обычно, а после дурак-придурок Оливер попросил зачитать наизусть что-нибудь еще. Пришлось отказать: — Время, увы и ах, не бесконечное, притом что время — понятие относительное… У нас там Алекс трясется, это его первый выход на сцену, давайте поддержим парня, что ли, чтобы он не переживал. Видишь, Алекс? — снова обернулся назад, куда-то за занавес посмотрел. — Это совсем не страшно!       Потом на сцену вышел маленький парнишка, может, лет двенадцати. Что тот делал в столь юном возрасте в баре — не очень ясно, но около сцены стояла милая девушка, похожая на него, и по тому, как мальчик на нее посмотрел, Ванечка понял, что Алекс здесь не один: в его взгляде было столько надежды на поддержку, смотреть так на чужого человека просто не получится. Мальчик начал читать стих, кажется, Гейне, и смотрел неотрывно на девушку, рядом с которой и Джонни-Ваня встал, сунув руки в карманы. Руд сказал что-то той на ухо: она повернулась в его сторону, улыбнулась и снова посмотрела на сцену, повела плечами. А Ванечка Рудбою в спину глядел. Внутри все еще скреблось и сжималось, волнение до кончиков пальцев расползалось. И почему Светло так реагировал, не знал даже сам Светло. Молли, заметившая все, подвинула к нему стопку со спиртным. Ванечка, не глядя, что пьет, опрокинул ее разом и вернул пустую обратно, прошептав: — Еще одну.       А потом еще одну… И еще парочку для храбрости, потому что, когда Джонни-Ваня подошел обратно к барной стойке, храбрость Ванечке пригодилась: с каждым шагом, как тот ближе подходил, внутри било и стучало, под горлом сжалось что-то, дышать неприятно было. И почему — неясно совсем, но если Ванечка разрешил бы себе ответить на этот вопрос, то вполне возможно… — Как тебе наш вечер? — первым заговорил Джонни-Ваня, присаживаясь на соседний стул. Он хотел выглядеть уверенно и раскованно, как обычно он выглядел, но Светло видел нервозность в чужих движениях и слышал волнение, которое выдавал голос Рудбоя. — Я, наверное, должен был предупредить тебя об этом… Может, тоже что-нибудь хочешь почитать? Полли не будет против. — Воздержусь, — тихо, сам не свой, ответил Ванечка и под вопросительным взглядом румяного на щеки Рудбоя почувствовал, что сам начал краснеть. А, алкоголь же, точно… — Молли, — обратился Джонни-Ваня, та наблюдала за ними с неподдельным интересом, успевая наливать по стопкам и другим людям. — А ты ему сколько налила? Он по цвету как флаг Красной армии… Я же сказал, что немного, мне его еще домой вести… — Флаг Красной армии напоминаешь ты, Джон, — нахмурился недовольный Ванечка. — В зеркало глянь. — Мальчики, не спорьте, — вмешалась Молли, подливая Светло еще немного. — Комната Чарли все равно свободна… — Нет, мне нужно домой, — устало выдохнул Ванечка и не сдержался, чтобы не опрокинуть еще одну стопочку — пьянее все равно не станет. — К счастью или к сожалению.       Джонни хотелось продолжить, услышав знакомые строки, но что-то сдержало его. — Спорить не буду: я сегодня отчего-то переволновался и весь вспотел, как сурок, и рожа у меня томатная, это правда… но Ванечке больше не наливай, ты посмотри на него, он же уже все, хватит ему…       Эти слова вызвали у Светло смешок и кривую улыбочку: он еще одну стопку опрокинул, которая, вообще-то, предназначалась для Джонни-Вани, и подпер голову рукой, облокотившись на барную стойку: — Хуже уже не будет. Я и так накидался.       И правда, накидался, да так, что одевать Ванечку пришлось Рудбою. Рудбой же и такси нашел, и оплатил его тоже сам, пока Светло, растекшись на заднем сиденье, в окно смотрел. Джонни-Ваня искоса поглядывал на румяного Ваню, и все рука тянулась шапку его дурацкую поправить. — Черт, мне же влетит, — тихо проговорил Ванечка, поворачиваясь лицом к Руду. — Сколько времени? — Без пяти десять, — вместо Джонни ответил таксист, приятной наружности дядька, посмотрев на них в зеркало заднего вида. — Блять, — уже по-русски выдохнул Светло, прикрыв глаза. — Снова я хуевый брат.       Джонни-Ваня вопросительно посмотрел на своего пьяного товарища, да только тот отмахнулся, мол, проехали — забудь. — Я очень пьяный? — спросил Ванечка, не надеясь услышать «нет». Рудбой поступил как Мирон — ответил вопросом на вопрос. Очень по-еврейски: — Тебе честно сказать?.. — Ладно. Уже все равно.       То, что Ванечка соображал, уже было хорошим знаком, а остальное… Как-нибудь само собой решится. Ехали они долго, по пути пару раз занесло на дороге, но единственное о чем волновался Ванечка, это то, как его встретят: будет ли снова скандал и ругань или ему все сойдет с рук?.. Сидящий рядом Руд не мог не заметить обеспокоенность на чужом лице: — Ну, что такое?.. Все нормально. Ты же уже почти приехал, Вань… — Ты не понимаешь, — выдохнул Светло, скрестив руки на груди. — Конечно. Куда мне, девятнадцатилетнему молокососу, — фыркнул в ответ Рудбой, помотав головой. — А если честно… у тебя… — он хотел спросить что-то про чужие проблемы, но прикусил язык, когда Ванечка повернулся в его сторону и посмотрел своим фирменным унизительно-уничижительным взглядом, потому спросил совсем другое: — Тебе как, понравился сегодняшний вечер?.. Если не брать во внимание то, что было сегодня в зале… Прости еще раз за это, кстати. — Забудь, — отмахнулся. Отвечать на вопрос Рудбоя не очень хотелось, потому что ответ «да» — очевидное поражение, но промолчать было как-то… Не по совести, что ли. Поэтому Светло, отвернувшись к окну, тихо произнес: — Понравилось.       Одно всего лишь слово, а у Джонни-Вани улыбка так расползлась, аж скулы свело. Светло не видел — он в окно смотрел, и Руд поспешил свою радость в воротнике пальто спрятать: — Спасибо, — зачем-то Ванечку поблагодарил. — Буду рад, если ты пойдешь со мной снова. Как-нибудь…       Ванечка пожал плечами. Вместе с тем почувствовал, как снова, будто от алкоголя, щеки загорели. Их бы холодными ладонями остудить, да только те тоже теплее стали. Так и сидел, отвернувшись к окну, пока к забору его дома не подъехали. — Ты дойдешь? — спросил Джонни-Ваня, когда Светло дверцу открыл. — Дойду, — кивнул Ванечка, на секунду обернувшись на Руда через плечо. — Спокойной ночи. — И тебе, — ответил Джонни.       Через наваливший снег Ванечка потопал к дверям забора. Дорожку сегодня никто не почистил: видимо, Мирон с Женей куда-то снова умотали, и мистер Эшелот, конечно же, с ними, потому что обычно старик расчищал дорогу до ворот. Но оно и к лучшему: может, те еще не вернулись со своих гуляний, и Ванечке удастся пройти незамеченным?.. Однако, на крыльце стоял Вячеслав Валерьевич. Курил. Ванечка его впервые с папиросой в зубах видел, удивился даже. А как заметил его злобный взгляд, так его и пришибло стыдом и страхом немного. Каждый шаг давался все сложнее и сложнее по мере подступления к крыльцу, но путей отхода уже не было. Поэтому Ванечка, собрав всю волю и решительность в кулак, быстро дошел и, прежде чем Карелин успел что-либо сказать, выпалил: — Извините! Я объясню все!.. — Я тебя три часа искал, — перебил его Карелин, и то, что Вячеслав говорил очень тихо, страшило еще больше. — Тебе просто-напросто повезло, что Мирон Янович, Евгения и мистер Эшелот еще не вернулись. — Я объясню! — снова воскликнул Ванечка, но на него лишь рукой махнули: — Твой запах все за тебя уже объяснил, — Вячеслав затяжку сделал, выдохнул в сторону и потушил папиросу о стену дома. — Завтра поговорим. Иди.       Последние фразы прозвучали очень устало. Наверное, три часа бегать в поисках пропавшего опять Ванечки для Вячеслава и вправду было сложно как морально, так и физически, посему, понурив голову, Светло, сжираемый стыдом, поплелся в дом. Слушать его извинения, судя по всему, сегодня никто не будет. — Мирону не скажу, — произнес Вячеслав, когда Светло за собой дверь прикрывать начал. Ванечка услышал.                     Утром Карелин будить пришел. Ванечка, как ночью на кровать завалился, так и очнулся в той же позе. Очень не хотелось глаза открывать, подниматься — тем более: хорошо ж спалось! Но Вячеслав навис над ним грозовой тучей — руки в боки, лицо крайне недовольное. Вчера поблажку ему дали — а сейчас жалеть не собирались. Придется давать объяснения. Под таким взглядом Карелина хотелось то ли утопиться, то ли удавиться, но не оправдываться. Светло, устало выдохнув, принял свое поражение. — Они в саду. Объясняй, пока никого нет, чтобы ни тебе, ни мне не всыпали, — нарочито зло пытался говорить Карелин, а Ванечка все равно в чужом голосе слышал беспокойство. И снова стыдно стало — опять за него волновались. — Там долгая история… — А мы никуда не торопимся, — пожал плечами Вячеслав и, видимо, не в силах больше из себя всемогущего строить, присел на край чужой кровати и тихим голосом обеспокоенно добавил: — С тобой же ничего не случилось вчера?.. — Нет! — воскликнул Ванечка, махая руками. — Нет-нет! Со мной все в порядке, правда… — Ну не кричи, не кричи, — попросил Вячеслав, заметно успокоившись. Ванечка продолжил: — Просто вчера после репетиции меня… друг, — это злосчастное слово Светло выговорил с трудом, дыхание перевел, снова начал говорить, — друг меня пригласил в бар, у него там выступление было… Неудобно было отказать, да и интересно стало, — Ванечка плечами пожал как-то неловко — врал Карелину да и самому себе. — А налакался-то на кой? — с недоумением спросил Вячеслав, руки на груди скрестив. — Вань, тебе шестнадцать. Не рановато?.. — А вот это вышло случайно, — снова плечами пожал и снова неловко. — Извините, больше не повторится… — И без того брат твой каждое утро гадость эту принимает, мне что, и за тобой начать следить? Я думал, что ты разумнее Мирона Яновича… — сказал так Вячеслав с надеждой, что сыграет на ванечкином самолюбии: его, такого маленького, и выше старшего брата поставить!.. Наверное, это могло бы оказать какое-то влияние, только Ванечка не заметил эту подоплеку или был умным шибко, чтобы повестись. — Правда случайно вышло… — снова оправдывался он, и Карелин рукой махнул, мол, ладно, черт с тобой. — Главное, что с тобой ничего не случилось, — подвел разговору итог Вячеслав. — Ничего же не случилось?.. — Нет, — мотнул Светло головой, и Карелин, не без облегчения выдохнув, поднялся с чужой кровати. — Тогда умываться и завтракать. Евгения салат тебе какой-то приготовила, сказала, что для травоедов подойдет… И комнату проветри. Пахнет.       Карелин ушел, аккуратно прикрыв за собой дверь, и Ванечка со своими мыслями наедине остался. Но думать их совершенно точно не хотелось, потому и решение было принято — выкинуть из башки все ненужное.       

¤¤¤

             Двадцатые числа незаметно подкрались, пора последних работ перед каникулами… Но Ванечка на их счет не переживал: он ведь готовился, ему Вячеслав мозг проедал не зря — так языки были успешно сданы, литература тоже, и даже дурацкая физика — и та на «хорошо». «Хорошо» — это, конечно, не «отлично», как сказала бы мама Светло, но мамы уже больше трех лет на белом свете не виделось, потому Ванечка был собой доволен. Вячеслав тоже похвалил и расслабился, так как до конца следующего семестра не придется из-за физики загибаться. Мирон не сдержал слез счастья — помнил свое погубленное детство из-за этой науки — и был безмерно братом горд. И Вячеславом Валерьевичем, что греха таить, тоже горд был до невозможности. Женечка по этому случаю — да и просто потому, что давно Ванечку не баловала — ему подарок сделала: порывшись немного в старом сундуке матери Федоровых, конечно же, с разрешения Мирона, откопала там нитки-иголки-булавки, чтобы ткань шелковую, которую с собой привезла, в ход пустить. Привозила она ее, конечно, немного с другой целью, для того, чтобы братьям и Эшелоту платочки на рубашки сшить для красоты, но вскоре поняла, что затея эта неудачная — из-за темного цвета ткани. В итоге получилась рубашка… Если можно так было выразиться. До непозволительности красивая, словно на куклу сшитая, и Светло, в зеркало на себя глядя, почувствовал себя в этой вещице как-то нелепо: — Девчачья. — Глупо делить одежду на женскую и мужскую. Тебе ведь очень идет, — ответила Женечка, поправив воротничок, ни капельки не преувеличивая.       И спорить с ней не то чтобы представлялось возможным… Да и вообще, рубашка ему действительно к лицу была: благородного темно-синего цвета, с обшитым гладью воротничком, непривычно объемные рукава оканчивались узкими манжетами, плотно сидящими на запястьях. Красивая рубашка, правда ведь, и не было ни у кого больше такой.       В университете без внимания ее никто тоже не оставил: даже библиотекарша и та сказала, что хорошо Светло выглядел сегодня, не как оборванец. И без пиджака такое носить можно. Из одногруппников никто не сказал, что ванечкина рубашка девчоночьей смотрелась, наоборот, Рональд даже комплимент сделал, подметив, насколько искусно обшит воротник: — У меня мать одежду под заказ шьет, я в этом разбираюсь, — пояснил он Светло, неловко потерев затылок. — И тебе очень идет.       Ванечке впервой было получать столько внимания, это было неловко, непривычно. И что-то Светло подсказывало, что будь всю эту неделю Джонни-Ваня в университете, вот он бы точно что-нибудь по этому поводу сказал едкое. Одно радовало: тот отсутствовал по причине болезни. Радовало, правда, недолго. Ванечка и на следующий день в этой рубашке пришел, потому что, во-первых, Женечке хотелось приятное сделать, а во-вторых, чего скрывать, понравилось ему такое внимание. И точно не думал, что Руд припрется. Замечен Джонни был не сразу, потому что не сразу до Ванечки дошло, что он именно Джонни видел: стоял какой-то парень в пиджаке к нему спиной, со стрижкой не просто модной — прямо-таки моднявой, так никто из ванечкиных знакомых не ходил — еще и с кольцами в ушах. Только по цвету волос и сгорбленной спине понял, что это Джонни-Ваня, потому и попытался как можно быстрее и незаметнее мимо прошмыгнуть. Репетиции все равно сегодня не запланировано, потому и встречаться с Рудом лишний раз не имело смысла…       Он и проскользнул почти… — Вань? — позади донеслось, и Ванечке обернуться пришлось. Состроил удивленное лицо, мол, какая неожиданность, мистер Руд… — Извини, не признал… Ты чего пришел? Болеешь же. — У меня сегодня французский, сдать надо, — пожал плечами Рудбой, и, вглядевшись в его лицо, Ванечка заметил, насколько все-таки болезненно тот еще выглядел. Однако ж это не помешало буржуйской роже себя в порядок привести: и челочку подстриг, и полбашки сбрил, и даже дыры в ушах сделал, висюльки повесил. Ну и, кстати говоря, не только Светло теперь как девчонка выглядел — от Рудбоя еще и пахло теми же женскими духами, которые — черт бы их побрал — даже привычными успели стать. — Не хочется потом одному писать в каникулы. Лучше сразу. — А если помрешь? Выглядишь, честно, не очень, — Ванечка на него оценивающе посмотрел как-то, Джонни даже некомфортно стало. Но виду он не подал. — А ты хорошо выглядишь сегодня, — без какой-либо иронии или насмешки Руд сказал. — Тебе очень идет. — Я знаю. Спасибо, — ответил как бы на «отвали», но все равно что-то внутри ёкнуло от этих слов. Приятно было, даже несмотря на то, что Ванечка это упорно игнорировал. — Ну, тогда удачи тебе?.. Я уже все сдал, в отличие от некоторых, потому могу с чистой совестью идти домой… — Погоди, — остановил его Джонни, кашлянул в кулак. — Блин, горло… Может, репетнем сегодня, пока мне хуже не сделалось?.. Завтра я не приду. — Давай, когда ты поправишься?.. — Когда? — удивленно спросил Рудбой. — Концерт же перенесли на тридцатое. Сегодня двадцать первое. — Как перенесли?.. — недоуменно посмотрел Ванечка на Джонни, сдвинув брови домиком. — А почему… — Так ректор же сказал в пятницу еще, что концерт перенесут. На собрании. — А, — Ванечка губы поджал. Выдохнул расстроенно. — Меня не было на собрании. — Ну, теперь ты знаешь, — Руд плечами только пожал, взгляд отвел. — Поэтому… — Ладно, давай сегодня, — махнув рукой, согласился Ванечка, прежде чем Джонни начал бы приводить другие аргументы. — Сколько ты будешь сдавать свой французский? Час? — Сорок минут идет работа. — Сорок… Я в аудитории двадцать второй посижу, книжку почитаю. Позовешь, как закончишь. — Хорошо, — Руд только кивнуть успел, и Ванечка сразу же шаг направил в другую от него сторону.       Двадцать вторая аудитория стояла в вечном состоянии ремонта, потому лекции там не проводились, и никого там никогда не было. Хотел было сначала в библиотеке подождать эти сорок минут, только сегодня там проходили занятия литературного кружка по интересам, шум и гам. В «мертвой» аудитории тише и спокойнее. Удобно разместившись на стуле около старого потертого шкафа, припорошенного многолетней пылью, Ванечка открыл очередную книжку. На этот раз ту, которую ему посоветовал прочесть Карелин — что-то из советской литературы. Читал он поначалу от скуки, но вскоре затянуло. Книжка эта, около публицистическая, мозг шевелиться заставляла, думать, почему он согласен или не согласен с некоторыми мыслями автора. И за этим делом Ванечка не заметил, что время-то прошло, и в аудиторию вошли. — Вань… ты где? — За шкафом, — отозвался Светло, переворачивая страницу. — Погоди, я тут главу дочитаю… — Не торопись, в зале все равно еще занято.       Джонни к нему подошел. Сгрузил свой рюкзак, чем-то набитый, на пыльную парту, отошел к грязному окну, приоткрыл его немного и из кармана брюк пачку папирос достал, закурил. — Ты зачем здесь куришь? — Ванечка от книжки тут же отвлекся, дым учуяв. — Вдруг зайдет кто? — Да кто сюда зайдет? — Руд плечами пожал, затяжку еще сделал. — Курить охота. Я очень сильно нервничал.       Он докурил одну и тут же поджег вторую, а Ванечка, головой покачав, книжку свою закрыл и в рюкзак пихнул… Бам! Это и чужой и свой рюкзаки упали вдруг на ноги, больно… Светло совсем не понял, что произошло: вот Руд курил, а вот уже он ему этой же ладонью рот зажимает. Как успел только выбросить и рядом оказаться в долю секунды?.. Прижатый к шкафу Ванечка почти что замычал возмущенно, если бы голос чужой не услышал. — … подойдите через минутку, хорошо? — непонятно, кто именно говорил, но голос женский, это точно, потому это была либо мисс Кэмбелл, либо миссис Доурелл. — Жду!..       За шкафом вдвоем оказалось очень тесно, и потому Руд, среагировавший на скрип открывающейся двери мгновенно, практически вжал и Ванечку в пыль, и сам прижался. Светло дышать было трудно, но выбора не было — на него навалились не по своей прихоти, места действительно было очень мало, и своего присутствия выдавать было нельзя, ведь за проникновение в нерабочую аудиторию могли сделать выговор, так же возникли бы вопросы, а что вообще в послеучебное время здесь делали студенты?.. Еще и запах табака… Так что, идея Рудбоя спрятаться и спрятать Ванечку была ясна. Только это не отменяло того, что Ванечка весь горел от гнева. — Никто не зайдёт, да? — прошипел он, пока его шепот заглушало цоканье каблуков, в чужую ладонь, которая уже не так давила.       Вновь открывшаяся в аудиторию дверь и чужой мужской голос не дали Джонни оправдаться. Ванечка чуть было не ляпнул: «Что происходит?», но тут же понял… Рудбой руку опустил, которой до этого Ване рот закрывал, и выдохнул совсем неслышно, губами одними прошептал: — Это надолго.       По университету среди студентов и преподавателей давно ходили слухи о том, что их историк, мистер Тикер, и мисс Кэмбелл имеют некоторые отношения, выходящие за рамки рабочих и даже просто приятельских. Ванечка не считал это чем-то зазорным, все же они взрослые самодостаточные люди, но… То, что он слышал прямо сейчас, естественно, не лезло ни в какие ворота. Руд задрожал от того, что ему хотелось смеяться, а Ванечка, покрасневший и прижатый Рудбоем, опустил глаза в пол. По недвусмысленным звукам стало ясно, что слухи те — и не слухи вовсе, и из-за абсурда всех сложившихся обстоятельств, если честно, хотелось уже то ли злиться, то ли тоже смеяться. Впрочем, одно другому не мешало. Джонни стиснул челюсти и пытался дышать глубже, чтобы случайно не заржать, а Светло все еще пытался смотрел куда угодно, лишь бы не на Руда. Однако, в такой тесноте много куда не посмотришь, потому Ваня постоянно видел то руку его, то ноги.       Тело затекало, голова начинала гудеть, хотелось чихнуть. А непристойные звуки, доносящиеся с другого конца аудитории, вгоняли в краску и раздражали. Рудбой, стоя непозволительно близко и дыша на ухо, только подливал масла в огонь. Вместе с тем, вскоре начали не только звуки доноситься, но и чужой громкий шепот. Когда послышались грязные словечки, прерывающиеся недвусмысленными шлепками, Рудбой почти что фыркнул от смеха, и так бы они и раскрыли себя, если бы теперь уже Ваня в свою очередь не успел тому рот зажать. Он смотрел на Руда немного снизу вверх, не скрывая своего негодования по поводу его несдержанности, но почти сразу же его щеки воспылали: не ладонью он рот чужой впопыхах заткнул, а пальцами, и кончик среднего уголок чужой губы прижал. Прерывистое дыхание Рудбоя и округленные глаза сначала напугали, а когда на подушечке пальца почувствовалась влага, Ваню как током прошибло. Он Джонни в глаза смотрел, взгляда не отводил, и сам не знал, почему внутри все затряслось, как при ознобе или лихорадке. Сам дышал с перебоями, и внутри колотило. У Джонни щеки горели, глаза блестели, будто он пьяный был. Руд и чувствовал себя, словно в бреду находился, разве сделал бы он то, что сделал, будь в трезвом уме и ясной памяти. Да ни за что… Поздно — кончик языка к чужому пальцу, на губах лежащему, прислонился, в сторону повел. А Ванечке бы бежать — и некуда. Ни шевельнуться, ни руку убрать. Джонни дышал тяжело и редко, в глаза ему все еще смотрел, а у Светло щеки жгло, и стыдно стало от того, что чужой жар не вызвал отторжения.       Звуки в другом конце аудитории притихли, было слышно только то, как в ушах шумело из-за собственного колотящегося сердца, и чужое дыхание совсем близко. У Ванечки рука медленно сползла вниз, пальцами за воротник чужой рубашки зацепилась, сжала, на себя потянула — Светло этого даже не осознал — а Руд ближе склонился, уха ванечкиного губами коснулся вскользь. Рука его поднялась медленно, одними пальцами Джонни бока коснулся, тоже рубашку чужую сжал. Шелк под рукой наводил на дурные мысли: Руд прижался плотнее, хотя казалось, что некуда больше, и по спине будто вода кипяточная стекла волной…       А потом дверь входная напоследок хлопнула несильно. У Ванечки в голове набатом било, да и у Джонни, видимо, тоже, раз грудь ходуном туда-сюда ходила. А потом снизошло озарение — или что похуже. — Пусти…       Светло, обессиленной рукой пихнув Руда в грудь, попытался выбраться из плена шкафа и Джонни. Голос дрожал, да и говорил он на русском — и не понимал даже этого: — Уйди, дай мне пройти…       Джонни тоже ничего не мог сказать. Вся его кожа еще горела, особенно в тех местах, которых так или иначе касался Светло. Он неотрывно на Ванечку смотрел, рюкзак свой судорожными руками подбирающего и пытающегося поскорее отсюда свалить, и в голове тяжелой мысль лишь одна глупая крутилась, что репетиции снова не будет.       А когда Джонни один в двадцать второй аудитории остался, только сейчас, казалось вдохнуть нормально смог и понял, что это, по всей видимости, конец.

¤¤¤

      Пятая, то была пятая подряд по счету их шахматная партия, но если бы Карелина спросили, надоело ли ему играть или нет, он бы с твердой уверенностью ответил: «нет». Мирон Янович выглядел озабоченным тем, что Вячеслав переиграл его уже четыре раза, и никак не мог понять, как тому удавалось это сделать. Без скромности, игре в шахматы Мирон учился у лучших — у отца и у мистера Эшелота — и потому один из учителей его, сидящий сейчас в кресле, не сдерживал смешков и бормотал что-то себе под ус на французском, что отчетливо слышал Мирон Янович и на что постоянно хмурился. Никакой обиды не было, только чистое недоумение и какая-то не совсем здоровая радость от того, что его выигрывали уже который раз подряд. В какой-то степени, он был восхищен. Карелин сам по себе был умным человеком: и там и сям успевал, легко и без запинок говорил на английском, постигал точные науки, в которых, по его же признанию, он никогда не был особо силен, читал постоянно что-то в перерывах между ванечкиной учебой и сном, не боялся делиться своим мнением с Мироном Яновичем по поводу всего на свете и в принципе был человеком образованным. И никогда не стеснялся признаться, что мог чего-то не понимать. И, главное, никогда не откладывал учения, впитывая все необходимые ему знания. Вот это вдохновляло и воодушевляло. Мирон Янович, как человек склонный более к гуманитарным наукам, иногда правда не понимал, как можно знать все теории погрешностей по физике, органическую химию, то есть, в двух словах — всякую технарскую ерунду, и вместе с тем разбираться как в мировой классике, так и в произведениях «подполья». Абсолютно разносторонний и развитый до ненормальных каких-то масштабов, Карелин подкупал своим «всезнанием». И Мирон Янович давно это признал. Собственно, потому игра в шахматы с Вячеславом и была в радость, даже несмотря на то, что Федоров чаще проигрывал. Но, опять же, проигрыши эти были не обидными, наоборот, они играли на каких-то благородных чувствах. — Пять-ноль. Не надоело еще проигрывать? — поинтересовался Карелин с ухмылочкой, но не со злой, и снова обыграл Федорова. Тот даже не сразу понял, что партия окончена. — А чего бы толковому сопернику не проиграть? Тем более, что не на деньги играем, — пожал плечами, не сдерживая улыбки. — Чего улыбаетесь? На деньги хотите? — посмеялся Вячеслав, откинувшись на спинку дивана. — Конечно хочу, я же букмекер. Ставлю пять… нет, десять фунтов на то, что Вы снова меня обыграете… — Ставлю двадцать, что я снова Вас обыграю. — Резонно! — подметил Федоров, улыбнулся снова чему-то и взгляд отвел к часам. — Час ночи почти… не хотите спать? — У меня каникулы, Мирон Янович. До первого я гуляю, — тоже не без улыбки ответил Карелин и даже не сразу задумался, а чего он, собственно, вообще лыбу давит. — Ване много на каникулы задали? — поинтересовался Федоров и на вопросительный хмык Карелина объяснился: — Всего десять дней. Я хотел Ванечку свозить куда-нибудь, может, в Бирмингем на скачки… он давно просился, а я все отмазывался, что он маленький еще. Да и в принципе, другие города посмотреть, чего в одном Лондоне отсиживаться-то, когда вокруг всего полно?.. — Да не то чтобы много заданий, — пожал плечами Вячеслав, — если он мне все на листок выписал, то там что-то по языкам, с чем он быстро справится, по химии ерунда какая-то, нуклеиновые кислоты проходить будут, математика… физика его любимая и литература, с которой он и сам справится прекрасно. За пару дней сделаем, не переживайте.       Федоров и не сомневался, что все хорошо будет. Если честно, то спрашивал он это чисто для того, чтобы совесть свою успокоить. И еще кое-что спросил — для того же: — А не хотите в Бирмингем, Вячеслав? — и спустя доли секунды пожалел, что решился такое спросить, потому что сразу же как-то неловко стало, еще и недоуменный взгляд Карелина и приподнятая изогнутая бровь. — В смысле… я о том, что… было бы… как его… — А мне-то туда зачем? — Карелин наклонился, сгорбившись над столом и повел бровью: — За Ванечкой следить? — Да почему следить-то… — развел руками Мирон Янович и наоборот отодвинулся, откинувшись на спинку. — Просто… съездить всем вместе… Господи, не хотите — как хотите, уговаривать не буду. Я просто предложил… — Я подумаю.       Подумает он… Мирону Яновичу уже рукой на него махнуть хотелось, на «думальщика» этого. Что-то подсказывало — может, чужой хитрый взгляд — что решение Вячеслав принял сразу после вопроса о поездке. Сидел только, ломался зачем-то. Хотя, признаться, и это не раздражало, так, подбешивало чуть-чуть, но подбешивало азартно. Карелин шахматы убрал, чашки со стола — навел порядок перед тем, как спать идти, а Мирон Янович все в кресле сидел, глядел на него. Одним глазком.       Как разошлись, каждый в свои мысли уплыл. Федоров перед сном думал, как эти нерабочие дни распланировать, чтобы все-все успеть, и думы приятными были, размышлять обо всем этом нравилось. Карелин же, как в комнату свою вернулся, помрачнел. Улыбка с губ сошла. У кровати его шкаф стоял небольшой, на дверце которого зеркало висело. Часто Карелин его занавешивал — однажды ночью, неожиданно проснувшись, он увидел в нем себя и испугался. Но потом неплотная материя поселилась на зеркале окончательно. На свою рожу не хотелось смотреть вообще. И когда эти мысли появились в его голове, Вячеслав так точно и не понял. Возможно, они всегда там были, и по прибытии в Лондон начали вылезать. Ранее Карелин старался не обращать на них внимания: заваливал себя работой-заботой, ванечкиной учебой, убивал все свободное время за прочтением книг, за разговорами с Мироном Яновичем, старался даже понять чужую натуру, докопаться до того, что у Федорова в башке находится, до ванечкиной сути тоже хотел добраться. До чьей угодно — но только не до своей. В бесконечных побегах от самого себя — и снова он здесь. И когда все успело так измениться?.. До чужой сути добраться и свою суть потерять… Какое же благородное, но не благодарное занятие!.. Однако ж, куда теперь деваться? Только если как и зеркалу — под ткань.                     Всю ночь не спавши, Карелин однако встал с кровати раньше всех: он даже успел выйти из комнаты и спуститься вниз до мистера Эшелота — который, к слову, самая ранняя птаха из всех, кого когда-либо знал Вячеслав — и заварить чай. Стрелки часов еле-еле доползли до семи утра, и через пару минут спустился мистер Эшелот. Еще чуть погодя — Евгения, за ней — Мирон, и только ближе к половине восьмого в гостиной показался Ванечка, укутавшийся в свою безразмерную спальную рубаху. Еще со вчерашнего дня Светло показался Вячеславу каким-то странным — да и не только ему — а теперь и вовсе выглядел подозрительно: глаза опухшие, будто ревел всю ночь, за отросшей челкой прятал, носом шмыгал, в лицо не смотрел. Ванечка тихо прошел к столу, сел за него, к кружке потянулся, никому утра доброго не пожелал. Мирон Янович поинтересоваться решил, что случилось, на что Ванечка, рукой махнув, не ответил ничего толкового. — Не выспался, — таковым было все его объяснение.       Федоров хотел развить разговор и сделал бы это, если бы Женечка, рядом стоявшая, его за руку не дернула, мол, не надо лучше, не время сейчас. «А когда будет время?» — так и вертелось у Мирона на языке, но и это он проглотил, так как Карелин тоже многозначительно на него посмотрел. А потом подошел к нему, будто нужно было что-то взять со стола, и на ухо шепнул тихонько: — Я с ним поговорю потом.       Федоров плечами пожал, мол, как хотите. Однако все равно эти слова его успокоили: Вячеслав всегда сдерживал свои обещания, Мирон знал. В остальном утро прошло хорошо. А потом Ване нужно было в университет собираться — последний день, в который они досдавали все долги и слушали некоторые лекции о поведении в каникулы.       На улице было очень снежно, хлопья снега все падали и падали с неба, оседали на шарфе, шапке, пальто и даже на волосах, быстро таяли и отправлялись в небытие. Но на их место прилетали с неба другие, повторяя, впрочем, судьбу своих предшественников. За этим круговоротом интересно было наблюдать, да и наблюдения эти отвлекали от неприятных мыслей и Ванечку, и Вячеслава. Светло, будучи угрюмым с самого утра, снежинки эти безжалостно стряхивал, нос морщил свой покрасневший. А Карелин снежинки, упавшие на свои перчатки, рассматривал, поражался все, до чего они не похожие друг на друга. — Вань, а ты помнишь, почему снежинки разные все? — спросил Вячеслав у нахохлившегося Светло. — Из физики. — Помню, — пробубнил тот, — потому что через разные по температуре атмосферные слои проходят, которые придают им форму. — Если подумать, то это довольно философская вещь. — Физика? — насмешливо приподнял бровь Ваня и фыркнул, сдув снег со своего шарфа. — А ты подумай, — настаивал Карелин, — разные температуры, создающие снежинкам форму… — Все еще чепуха какая-то, — отмахнулся Ванечка, не желая, видимо, разговор продолжать. Но, так или иначе, Карелину ясно было, что скоро до Светло дойдет, что он имел в виду.       В университете не так много одногруппников было: добрая часть свалила по своим делам, остались только несколько знакомых, среди которых, слава хоть кому-нибудь, не обнаружилось буржуйской рожи. Первый курс вместе со вторым расположили в одной аудитории, от силы человек тридцать с небольшим. Сидели, слушали лекцию в пол уха. А Ванечка, забившийся на самый дальний ряд, подальше от глаз преподавателя, совсем не слушал — он в окно глядел и про снежинки опять вспоминал — чего Карелин к нему с ними пристал?.. Ну разные они и разные, сравнивать что ли с людьми, философский трактат что ли по этому писать? Как формируются, как формируются… Как придется — так и формируются! Ваня все еще в окно глядел, смотрел на старшекурсников, курящих за углом, и до него запах этот не самый приятный донесся. Светло нахмурился, отчетливо чувствуя аромат не совсем табака, да и через закрытое окно тот бы не проник, запах точно был в аудитории. Прежде, чем Ванечка успел обернуться, его руки, лежащей на скамье, холодное что-то коснулось — Светло на месте чуть не подпрыгнул. На него глаза красные смотрели неотрывно, дар речи заставив потерять. Таким Ванечка Джона видел впервые: лицо чужое, до безобразия болезненное, своей белизной глаза почти слепило, только нос и губы розовыми были, щеки немного румяными — с мороза, наверное — круги темные, под веками залегшие, с бледностью контрастировали, смотреть жутко было. Дышал Руд судорожно как-то, сбито, не выздоровел, наверное, еще до конца… Рука ванина задрожала, когда чужие холодные пальцы еле ощутимо двинулись и вернулись обратно, огладив будто, и все дыхание к черту сбилось. Не было сил, чтобы что-то сказать, руку отдернуть или плечом пихнуть, чтобы отодвинулся — Светло смог только взгляд в парту потупить и пальцами свободной руки сжать свое колено. Краем глаза видел, как под партой Джонни еще раз, пальцами по ладони провел, а потом их выпрямил, чтобы с чужими переплести. Так Ванечка практически перестал дышать.       Когда Руд коснулся его бедра своим, у Светло на затылке волосы дыбом встали. Пригвоздило его этим. Джонни перевел свой взгляд с ванечкиного профиля на преподавателя, ответил ему, когда тот что-то у него спросил, и даже улыбнулся слабо, мол, я слушаю, не переживайте. Светло ничего не слышал, он будто находился в вакууме. Остро ощущались только чужие касания. Руд не сводил взгляда с преподавателя, улыбался все, пусть и слабо, нервно, а рука его, пальцами по чужой ладони проскользнув, легла вдруг на ванечкино колено. Ваня всем телом дрогнул и ладонь Джона, выше поднимающуюся, своей остановил, сжал, сквозь зубы прошептав: — Прекрати.       А Руд ему: — Пойдешь со мной после лекций?       И голос его пьяным был. Взгляд нечеткий, Ваня только сейчас понял. Но, должно быть, не от алкоголя, хотя, какая разница, теперь ясно было, чего он такой смелый, Ваня даже усмехнулся раздраженно, попытался сдвинуть чужую руку: — Отвали от меня. — А ты пойдешь со мной? — Я сказал, чтобы ты отвалил от меня. — Не похоже, что ты этого хочешь.       Чего хотел Светло, не информирован был даже сам Светло, но теперь его начало понемногу отпускать: не трясло больше так сильно, голос не дрожал, появились силы сопротивляться чужой напористости. Ведь Руд не был честен сейчас. Как там говорится? В трезвом уме и здравом рассудке? Не сейчас, а может, и никогда. — Не лапай меня, — продолжал шипеть на Джона Светло, даже желваки на скулах напряг, посмотрел на него искоса. — Я не лапаю. Ты сам держишь мою руку. — Не строй из себя идиота!.. — тихо возмутился Ваня, пихнув того локтем, заодно скинув его ладонь. — Не строй из себя святошу.       Аргументы кончились. Ваня двинул коленом по чужому, заставив Джонни сквозь зубы ругнуться, и отодвинулся от него. Скрестил руки на груди, снова уставился в окно и понадеялся, что Рудбой от него отстанет. Но вскоре на бедро снова легла чужая рука. — Хватит домогаться!.. — шепот Вани на грани истерики был, кто-то даже обернулся на него с хмурым лицом, мол, чего шумишь. Джонни тем временем продолжал улыбаться преподавателю и совершенно точно делал вид, что он ни при чем. — За шкафом ты был поласковее, — пробубнил Руд в какой-то степени обиженно и снова рука его выше полезла. Ваня его за запястье схватил, пальцами сжал со всей силы, повернулся к нему и наклонился ближе, чтобы можно было сказать максимально тихо, не дай бог, кто услышит: — Забудь, блять, все, что там было,  — не сдерживая злости, прошипел на самое ухо. Но чего он не учел — Джонни повернулся к нему.       Так близко… Ваня воздухом захлебнулся. — Очень сильно хочется поцеловать тебя сейчас.       Еле услышал, но почувствовал… Хуже, чем камнем по голове. Хуже снега посреди лета. И вдохнуть-выдохнуть будто кто-то не позволял — в груди до боли сжалось. Самообладание заблудилось, и мысль гадкая проскользнула, что ему тоже хотелось этого, хотя бы совсем немного — он эту мысль сразу придушил, как гадину редкостную. Сам не понял, как по чужой руке хлопнул — и довольно сильно! — локтем пихнул, отодвинулся. Уставился в окно снова, вопрос преподавателя проигнорировал. А затылок жечь начало: Рудбой в него взгляд вперил, губы поджав, и хмурился то ли непонятливо, то ли недовольно.       А за окном тем временем настоящий снегопад начался: мело вокруг, редких прохожих засыпая, и куряки-старшекурсники обратно к порогу университета засобирались.

Сколько их, снежинок, в этом снегопаде?

                           Вечером двадцать второго декабря Мирон, когда все за стол сели обедать, вдруг отложил столовые приборы в сторону на салфетку и спросил: — Вань, а у тебя какие планы на каникулы?       Светло, без особого энтузиазма ковыряющий салат для травоедов, как его Женечка прозвала, вопросительно бровью повел: — Выступление тридцатого числа, — ответил он, пожав плечами, — тридцать первого — день рождения Адама, второго в университет. Уроки делать буду. — То есть, до тридцатого у нас есть еще неделя… — прикинул в мыслях Федоров, тарабаня пальцами по столу. Брат все еще смотрел на него не понимая, что тот задумал, но спрашивать не решился. — Я в Бирмингем собрался, — пояснил Мирон. — Скачки будут. Со мной хочешь поехать? Это на три дня делов.       Ванечка даже ложку отложил. Перевел взгляд с брата на Евгению, потом на мистера Эшелота, а потом-потом — на Вячеслава, и все трое подозрительно добро ему улыбались, особенно Карелин: тот, будучи впервые за долгое время хмельным, подмигнул, приподняв уголок губы. Жест был странным, но более странным было то, что Мирон, никогда ранее не бравший Ванечку с собой ни по делам, ни по развлекаловкам, вдруг неожиданно такое предложил. И даже подавленное состояние, в котором находился Светло весь сегодняшний день, как-то само-собой начало отходить на второй план. — Конечно хочу, — кивнул он, но настороженно, будто не верил в то, что слышал. — А чего ты… — Хочется свозить тебя куда-нибудь в каникулы, чтобы дома не сидел безвылазно, — прояснил Мирон, переведя взгляд с Ванечки на Карелина, допивавшего уже бокал третий красного вина. — И Вячеслава тоже. А то работать — работает, а выходных нормальных у него еще не было. — Вот это — одобряю, — довольно хмыкнул Карелин, поставив бокал на стол. — Давно пора было. — А это в Вас, Вячеслав, вино говорит. Вы с ним поаккуратнее, — хихикнула Евгения, но чужой бокал к своему все же придвинула. — Вредно на ночь столько пить.       Ванечка долго услышанное осмыслял: и радостно было, и тревожно почему-то. Не верил ни перепавшему счастью, ни тому, что Мирон, по зиме в спячку впадающий, вдруг ожил… Неужели и вправду — ожил? И давно ли он такой? Помнил ведь еще, как совсем недавно Мирон начинал увядать, как пришлось Карелину рассказать обо всем, что насчет Федорова беспокоило, а тут так неожиданно все… хорошо. За своими делами Ванечка совсем не заметил, что брат-то, оказывается, и не собирался больше в комнате сидеть. Он отчетливо подавал признаки жизни… Мирон уведомил, что поезд отправляется завтра в три часа, и лучше бы всем пойти спать, потому что мало ли, вдруг в поезде поспать не смогут, а ехать долго. Ванечку новость так воодушевила, что в постели он еще долго вертелся, думая о предстоящей поездке. Он давно хотел на скачки попасть, интересно же было до жути, да Мирон все отговаривался, что Ваня маленький, что Ваня это, Ваня то… Не до скачек, в общем, было. Так что не верилось ему. Даже мысль проскользнула, что наутро встанет, а окажется, что все это было сном… Зато уснул Ваня с хорошим настроем, не успев вспомнить, что происходило в последние дни.       Старшие же, кроме мистера Эшелота — тот в последнее время частенько уходил спать пораньше, ссылаясь на больную голову, погода и все такое старческое — пока со стола убрали, пока посуду помыли, чтобы завтра этим не заниматься, пока чего… Так и задержались. Поняв, что уже глубокая ночь, и терять нечего, уселись по диванам, разговаривая о завтрашней поездке. Мирон Янович отчего-то волновался, как все пройдет, за Ванечку переживал. Да и не только из-за завтрашнего дня: он в принципе о Ванечке переживал, особенно с тех пор, как Карелин обратил его внимание на поведение брата. Ваню что-то тревожило, к гадалке не ходи, только вот что именно. Некоторые подозрения все же имелись. — … А еще в Бирмингеме выставка художников-авангардистов будет, можно сходить, — предложила Евгения, зазевавшись, — все давно хотела муженька своего вытащить, да тот от искусства далек, с ним неинтересно. — Художники-авангардисты? Что-то типа супрематического «Черного квадрата» Малевича? — поинтересовался Вячеслав, голову к плечу склонив. — От меня это тоже далеко, я в номере посижу. — Да неужели Вы такой же зануда, как и Мирон, Вячеслав? — Муродшоева фыркнула, откинувшись на спинку. — Да что же вы все какие… с Ваней пойду, он оценит. — Он скажет: «мазня», Жень, — сонно отозвался Мирон, слабо улыбнувшись, — стопроцентно.       Евгения рукой махнула, все же поспать пару часов казалось теперь заманчивой идеей, она с дивана встала и, пожелав добрых снов, в комнату к себе ушла. Мирон тоже было собирался, но, обернувшись на Вячеслава, заметил, что тот уже задремал сидя. — Впервые Вас пьяным вижу, Вячеслав, — хмыкнул Федоров, потормошив его за рукав.       Разморенный и покрасневший Карелин только улыбку и вызывал, он даже сам пьяно улыбнулся, искоса на Федорова глянув: — Потому что я впервые пьяный, — пожал плечами он и потянулся. — Не скажу, что самое приятное чувство, но точно не плохое. — А мне, значит, запрещаете… Ванечке дурной пример подавать, а сами?.. — Я Вам не запрещаю ничего. Я предостерегаю. — От чего?       Карелин снова плечами пожал, взгляд отвел в сторону: — Да кто ж Вас знает?.. Но у каждого человека свое, я к Вам в голову не лезу.       Конечно же, не лез. Однако знал, что не беспочвенны его переживания. Мирон на чужой профиль загляделся, пока Вячеслав с мыслями собирался. Карелин все же решительно поднялся с дивана: — Тоже я спать пойду… устал, вдруг правда в поезде не будет возможности, — плечом поведя, шею размял. — И Вы идите, Мирон Янович, поспите хоть немного, — прозвучало даже с заботой.       На это Федоров лишь кивнул. Карелин неспеша вышел из гостиной, а Мирон, проводив его взглядом, так и сидел еще долго на диване, пялясь в одну точку. Внутри все вверх дном переворачивалось, не знал он, куда от этого деваться. И нужно ли.                            К двум часам они уже на перроне стояли, поезда ожидали, до которого, по-хорошему, еще час где-нибудь можно было шататься. Мистер Эшелот, которого Мирон и Евгения уговаривали или с ними в Бирмингем поехать, или дома остаться, не провожать, потому что мало ли, старику уже за шестьдесят, все же топтался рядом, согревая ноги. — Мирон! — на перроне показалось из-за спин других пассажиров знакомое лицо. Человек заспешил к ним. — Здравствуй! Давно не виделись! — подойдя, он руку протянул, которую Федоров пожал, улыбнувшись искренне. — Мистер Эшелот, Евгения, Ваня!.. О, Вячеслав, а вы тут все какими судьбами? Уезжаете куда?..       Тут Карелин и вспомнил, что это Томас был, который Кастелл. Лодочник сегодня выглядел как-то официально, даже слишком. И лицо его свежим было, и рыбой он не пах как при первой встрече. — В Бирмингем, как и обычно, — пожал плечами Федоров, не переставая улыбаться. — Только в этот раз всей семьей, так сказать… а ты чего здесь? Где Сандра? — Да я пришел брата ее встретить. Тот приехать должен уже с минуты на минуту, — Том с ноги на ногу переступал, холодно ему, видно, было. Оделся-то официально, но не практично — наряд не совсем по погоде. — Время спутал, два часа стою, жду. А возвращаться не хотелось, домой бы пришел — и сразу же выходить. Танцую вот, греюсь… ой, Вячеслав! Горло-то прикройте, а то раскрыто все. Замотайтесь шарфом, простудитесь же!       Сонный Карелин мимо ушей все пропустил нечаянно. Он еле Кастелла узнал, на остальное сил не было. Шарф ему Муродшоева поправила, дотянув почти до носа. И шапку тоже, снежок с нее стряхнула. — Том, а ты обратно как пойдешь? Через парк? — поинтересовался Мирон, и мистер Эшелот, сразу же понявший, к чему тот клонит, буркнул что-то по-французски. — Если через него, проводите мистера Эшелота? Он не захотел поехать с нами. — О чем речь! Конечно! — кивнул Томас, и видно по нему было, что просьба нисколечки его не обременила. — Давно же не виделись… да, мистер Эшелот? — Oui, monsieur [«да, сэр», фр.], — кивнул мужчина, стряхнув с плеча снег. Больше ничего не сказал. — Спасибо, Томас, очень выручишь, а то я переживаю… — Пустяки!..       Разговаривали они, стоя на перроне, а поезд все не приезжал: ни их, ни чужой, с которого должен был брат Сандры сойти. Так время и шло за болтовней, вспоминали, как вместе рыбачили летом, как Евгения, приехавшая по традиции погостить, пирог мясной им делала, как Ванечка на все это фыркал, не желая даже на метр к «трупочине» приближаться, и отсиживался в саду под навесом, книжки читал. А мистер Эшелот потом ругался долго, что неправильно они рыбу приготовили, и показывать начал, как надо. Это был второй раз в жизни на памяти Мирона, когда старик еду готовил, и вкус той потрясающей рыбы он никогда не забудет.              Потом еще всякое вспоминали, пока все же их поезд не пришел. Прощаться начали, обнимались все, кроме, пожалуй, Вячеслава, — тот обошелся простым рукопожатием и с Кастеллом, и с мистером Эшелотом — в поезд зашли. Тот стоял еще минут двадцать, Мирон в окно смотрел, как Томас и старик, встретив брата Сандры, отходили, помахав им на прощание. Поезд тронулся, и Федоров с облегчением выдохнул: пока все шло настолько гладко, что даже не верилось. И пусть так будет и дальше.                     Чу-чух, чу-чух: поезд шел, а Ванечка в окно смотрел, сидя на верхней полке. Старшие внизу были, обсуждали что-то свое, Ваня им не мешал: думал о хорошем, пока думалось, и представлял, как замечательно эти три дня пройти должны. О скачках он мечтал давно, может, даже еще с тех пор, как мать жива была, но ни она, ни Мирон никогда не позволяли даже думать об этом. «Ты маленький. И это может быть опасно». Что опасного в скачках, Светло никогда не понимал, но то и неважно уже было, ведь за окном виды сменялись один за другим, и оказалось, что не все Лондон — не везде все серое и угрюмое. Мимо какой-то деревеньки их поезд шел: там, в заснеженном поле, по вытоптанной дороге люди на лошадях скакали: может, за кем-то, а может — наперегонки. Наблюдать за ними было интересно, и даже когда те из виду скрылись, Ваня все пытался куда-то за стекло посмотреть, отыскать в снеговых верхушках скачущих лошадей. Но не расстроился, когда понял, что не получится — настоящие скачки еще впереди, он все увидит. А вскоре поезд Ваню «учу-чухал» — он спать свалился, засопел сладко, снилось ему что-то приятное. Так и проспал половину пути.              Ближе к ночи, часов в десять, он все же проснулся — разбудили его, если точнее. Он спросонья мало что понимал, видел только расплывчатым взглядом старших — и сценку, которая пред ним предстала. А сценка-то забавная оказалась. Вячеслав, как Ваня почти сразу понял, сегодня почему-то снова оказался под градусом — чего таить, Женечка с Мироном тоже, но чуть меньше — и выдавал шутки-шутеечки, которые Светло, конечно, из-за дремоты все еще не до конца понимал. По сему представлению до Вани дошло, что те Карелина пытались уложить спать, а тот, активный излишне, не то чтобы не хотел — скорее по-детски противился, весело ему было с чужих попыток. Они старались не шуметь, но и сдерживать смешки оказалось слишком сложно: Женя все в ладонь хихикала, прислонившись плечом к стене, Мирон тоже хмыкал тихонько, глядя как Вячеслав наигранно серьезным пытается быть, а улыбочка все равно так и лезла на лицо. — А вы чего меня вообще пытаетесь спасть спровадить, а? Я уже взрослый мальчик, Мирон Янович, Вы чего… — голос, в отличие от лица, был трезвым. — Я абсолютно трезв! Как стеклышко!.. — Как стеклышко бутылки винища, которое Вы в один рот выпили… — а вот интонации голоса Мирона выдавали, что тот выпил, по крайней мере, около половины того, что выпил Карелин. Светло, конечно, редко брата видел пьяным, поддатым — да, но пьяным почти ни разу, но что-то Ване подсказывало — брат не далеко от той самой кондиции, которая «почти ни разу». — Завтра много дел, Вячеслав, а я на Вас, хмельного, брата и Женю не оставлю. Давайте-ка спать.       Карелин еще пробухтел что-то недовольно, чем опять тихий смех вызвал. Ваня за ними наблюдал, в подушку улыбку пряча, и вскоре Вячеслав сдался: рукой махнул, мол, ладно, Ваша, Мирон Янович, взяла — победа! И, на край нижнего яруса присев, произнес: — Мирон Янович, давайте только Вы сегодня сверху будете… Я что-то устал, — и прежде, чем Федоров от двусмысленности сказанного глаза выпучил по-рыбьи и покраснел, как рак, Карелин еще и добавил: — Вы и полегче будете. У меня сил нет никаких.       Карелин тяжко выдохнул, лицо ладонями растер, будто с мыслями собрался, взгляд в пол опустил — и хорошо, иначе бы удивился, чего Федоров раскраснелся, будто перца чили слопал тарелку, и не упустил бы шанса за это подкольнуть. Мирон же, которому по башке словно алкоголь снова ударил, ни ме, ни бе не произнес. — Да и у меня ноги с полки в дверь купе упрутся, они же длинные, — подал голос Карелин, голову подняв. Вопросительно посмотрел сначала на Федорова, закрывающего лицо ладонями, а потом на Муродшоеву, беззвучно смеющуюся в уголке.        Женечка, не переставая трястись от смеха, Мирона за руку схватила и вывела из купе. Карелин даже пошутить не успел. Поднял взгляд только, словно спросить хотел — а Ваня вид сделал, что спит.       В коридоре в открытое окно ветер зимний, ледяной дул. У Мирона зубы клацнули от холода, но зато остыл: сердце только до сих пор колотилось бешено, руки тряслись, пока пытался достать самокрутку из портсигара — в итоге с этим помогла Женечка: и Федорову достала, и себе, подожгла тоже она. Ежилась, как и Мирон, стоя у открытого окна, протрезвели оба будто в один момент, и Женя, ставшая вдруг серьезной, все-таки спросила, стряхнув пепел в окно: — Да ты ж в него вдребезги?..       Мирон промолчал, выпуская сизую струйку дыма. Ответа она и не ждала.