Плакали лютики

      Тьма начинала отступать, позволяя осмотреться. Они стояли перед очередной дверью. Она была всего одна, дальше неё лишь пустой коридор в обе стороны.       Не было замков или щеколд. Дверь была открыта чуть ли не нараспашку, позволяя увидеть всё, что было в ней: две кровати, две прикроватные тумбочки, один большой шкаф, масляная лампа на письменном столе, и окно с белоснежным тюлем. И Он, маленький, как там, в купальне. Весь больной и слабый.       В комнату вошла женщина, она сменила влажную и холодную тряпку на лбу Лютика. Он спал. Старался. Ёрзал, сопел, ворочался, старался не открывать глаза, не вылазить из-под одеяла.       Спустя пару дней в комнату вошёл дядя, он улыбался, о чем-то говорил. Но речь его была смазана и едва доходила до ведьмы и волка. Мальчик тоже не слушал, он избегал и ненавидел его. Хотя скорее это было непонимание. Как? Зачем? За что?       А дядя говорил, баюкал, напевал, кормил. Ласкал, позволял то, что не позволяют. Трепал каштановую макушку, шутил и говорил, что всё хорошо. Мелькало время: день, ночь, день, ночь. По комнате бродят тени, слышится говор и даже смех Лютика.       Однажды ночью дверь скрепит, а на утро, через мгновение, на соседней кровати появился мальчик. Он весел, ласков и приветлив. Его зовут, звали, Панкрац, он был младше Лютика, всего на одну зиму. Красив? Безумно! Темные кудри, глаза, как густой хвойный лес, а речи-голос, как щебет птиц по утру: звонкий, цепляющий, искренний.       Они играли, бегали, смеялись. Но однажды он не вернулся, его не было ночи две, Юлиан не спал, слушал и слушал. Панкраца принесли на утро… Он дрожал, плакал и отказывался есть. Лютик понимал, что случилось, он обнимал, успокаивал, целовал в лобик, стирал дорожки слез углом одеял. Он лгал, что это ошибка. Лгал, что это не повторится, Лгал, просто лгал и лгал! К вечеру Лютик ушел. — Нам нужно идти. — Сказал Ведьмак. — А стоит ли? Она присела к кровати, приобняла мальчишку и вовсе не скрывала своих слез. Она хотела детей, она хотела быть матерью. Она любила. Она плакала, ей была больно. В комнате потемнело, но тут же начало рассветать. Пели птицы, и чувствовалась легкая прохлада.       Йен вскрикнула. На кровати лежал не мальчик, он бы был старше, лет 14-15. Те же кудри, те же веснушки, только он молчал. Навсегда. На лице застыла гримаса боли, но он свободен. Он больше не будет здесь. Не будет страдать, мучатся. Теперь он спит, теперь всё хорошо. Лютик замирает, медленно дышит, глаза его холодеют и наливаются печалью. — Панкрац. — Он тихо и без страха зовёт мальчика, зная, что тот не ответит. Белая постель окрашивается кровью, становится холодно. Морозно. На полу блестят осколки оконного стекла, один из них ютится в руках Панкраца. Юлиан подходит, нежно и долго целует. Закрывает прекрасные хвойные глаза. Затем стоит, долго смотрит на свободного человека. Его лицо ничего не выражает. Он просто есть сейчас здесь, но в тоже время он где-то далеко. После уходит, возвращается с дядей. — О, мальчик мой, о Панкрац! — Он преподает к постели, обнимает, целует. — Он холоден, почему не позвал сразу?! — Срываясь на крик, кидает в Лютика осколком мужчина. — Он был мертв, когда я пришел. — Ровно, холодно, не заинтересовано, словно какой-то пустяк. — Я не спрашивал, был ли он мертв или жив! Ты должен был позвать сразу как нашел его! Лютик…

Последнее слово дядя произносит с отвращением.

Он подхватывает тело и уходит, что-то крича за дверью.       Юлиан стоял и едва дышал, а убранства менялись. Метались люди, убрали постель, терли стены от капель крови, полы от кровавых луж, подмели осколки и заменили окно. Люди ругались, выражали сочувствие, били стоящего посреди комнаты юношу. А он стоял. Стоял и молчал, смотря куда-то в даль — за пределы этой комнаты.