***
— А знаешь, — философски прокомментировал Грег, — это ведь даже к лучшему. Мало ли что могло случиться в дороге, реши мы поехать дальше, а здесь мы в безопасности и в тепле. У нас есть еда, алкоголь, кукла Эльзы из Холодного Сердца и куча тем для того, чтобы скоротать вечер, — нотки истерики, как не старайся, закрались в его притворно веселый голос, — в общем, все то, о чем я всегда мечтал. — Мы можем попробовать сдать назад? Грег открыл дверь и посветил фонариком, но, видимо, остался глубоко не удовлетворен увиденным. — Нет, Майкрофт, тут все как в жизни. Сдать назад не получится. Все, что ты можешь сделать — откинуть кресло до упора и наслаждаться этим потрясающим пейзажем до приезда эвакуатора, — объявил он и выбрался из машины. Как Майкрофт ни пытался, дверь с его стороны отказывалась открываться. Он сглотнул, поневоле чувствуя себя в западне, и, неожиданно вспомнив вчерашний сон, где ему казалось, что он не может выбраться из гроба, яростно задергал ручку с одним желанием — оказаться наконец снаружи, а не внутри. Грег постучал в стекло и, когда он опустил его, деловито направил фонарик в салон. — Что с тобой? — Я говорил, что у меня клаустрофобия, — хотя и нехотя, прорычал перепуганный Майкрофт. — Ты шутил, что у тебя клаустрофобия, а это не одно и тоже. Видимо, рычаг блокировки слетел от тряски. Кто бы подумал, что немецкие машины такие нежные. — А я — такой везучий. — Не волнуйся так. Телефон здесь не ловит, но я собираюсь немного прогуляться вперед, пока не появится сигнал. Странноватое тут, конечно, место — в прошлом году одного беднягу сбили, прямо на обочине. Готовился к марафону. И это средь бела дня, летом, когда тут вообще пасторальный пейзаж. А сегодня сам видишь — снег сумасшедший, давно такого не видел. Не удивлюсь, если вышка вышла из строя… — Грег замолчал, наткнувшись на его более чем красноречивое лицо. — Ой. Майкрофт схватил его за руку. Эта неугомонная черта, которой ему по горло хватало в брате, в Лестраде его просто бесила. — Не уходи никуда, — приказал он Грегу. — Даже не думай, слышишь? — Больно, — поморщился тот. — Я сделаю тебе еще больнее, если ты сейчас же не вернешься в машину. Иначе я сам тебя догоню, и тогда, уверяю тебя, устрою так, что ты пролежишь в этом кювете до самой весны, пока тебя не съедят лягушки. Грег раскрыл рот, по всему, пребывая в неподдельном шоке. — Лягушки? — воскликнул он. — Боже мой, Майкрофт! Шутить над моей фамилией, это низко даже для тебя, черт возьми! И я не сделаю скидку на то, что ты испуган, ты просто нехороший, бесчестный человек, так, мать твою, знай это. И я не француз! — с жаром, способным растопить снег под машиной прямо сейчас, возмутился он. — Так и веди себя подобающе англичанину! Сохраняй спокойствие и вернись в эту чертову машину! После такой отповеди, втянувшему шею Лестраду — нахохлившемуся, разумеется, только от холода, — не оставалось ничего другого, как вернуться в автомобиль. — Послушай, — после затянувшегося молчания, Майкрофт совестливо заговорил первым. — Моя шутка была более чем неуместна, но я все же хочу, чтобы ты знал, что я имел в виду самых обычных английских лягушек и не имел намерения оскорбить тебя своими недостойными подозрениями. И все же, прими мои извинения — а лучше скажи, что я могу сделать, чтобы, так сказать, me faire pardoner pour mon faux pas. — Майкрофт, — втянув сквозь зубы, опасно процедил Грег. Он ничего не сказал — лишь протянул руку и дотронулся до его пальцев тыльной стороной ладони. Они лежали на откинутых до упора сидениях, но, несмотря на неприятные обстоятельства и не самую привычную позу, в их положении и даже молчании было что-то по-своему уютное. Снаружи было темно и валил снег, внутри было тепло и вне проблем и посторонних мыслей время как будто замедлило бег, пока не остановилось вовсе. Грег повернул голову, но тут же отвел взгляд и, поерзав, устроился на сидении поудобнее. — История, — тихо сказал он. — Я жду. — Что? — нахмурил брови Майкрофт. — Я тебе не Шехерезада, Боже ты мой! — Ты спросил, что сделать, чтобы загладить вину. Так вот. История. Но не какая-нибудь дурацкая лапша про то, где ты работаешь. Меня интересует, что случилось на Рождество, Майкрофт. И раз уж ты сам спросил — это моя цена, и за меньшее ты моего прощения не получишь. Нахмурившись, Майкрофт молчал. Он не любил и никогда не чувствовал в себе потребности изливать душу, и первым его порывом было высказать Грегу все, что он думал о его привычке искать чувствительность во всем, тогда как большинство хороших вещей эмоции могли только испортить. Однако, стоило возмущению утихнуть, он понял, что не рассказывал о случившемся ни одной живой душе и что тот, кого он видел в первый и, возможно, последний раз, как нельзя лучше подходил на роль его первого и последнего слушателя. Кроме того, как-то сразу в нем проснулся чисто исследовательский интерес — он захотел хоть раз в жизни оказаться совершенно искренним и посмотреть, как далеко мог бы зайти. — Хорошо, — наконец произнес он, решившись. — Если так хочешь — слушай…***
— В детстве, коль скоро я себя правильно помню, я был довольно хлопотным ребенком. Стоит сказать, что я болел почти не переставая, так что большую часть детства провел в постели — у моих гувернеров — надзирателей, как я их называл — о, не удивляйся, — заметив изумление на лице Грега, поспешил объяснить он, — кто-то должен был присматривать за мной и заниматься моим образованием, раз уж я не мог посещать школу, а мои родители буквально жили на работе. Мой отец — военный, что кстати, является чем-то вроде семейной традиции — мой дед руководил Южным командованием во время Второй мировой, прадед воевал в Азии и даже умудрился стать губернатором одной из индийских провинций и так далее, — моя мать — столь же умная, сколь и взбалмошная женщина, известный физик и в то время была задействована в очень серьезных государственных проектах. Но я упоминаю об этом не для того, чтобы похвастаться — надо сказать, в то время, будучи то больным по-настоящему, то вынужденно прикованным к постели, я едва ли считал занятия моих родителей поводом для какой-либо гордости. Нет, говорю я об этом исключительно для того, чтобы ты понял, почему у моих родителей были на меня серьезные планы — и как получилось, что эти планы расходились в совершенно диаметральные стороны, а я, сам того не понимая, умудрился разочаровать их обоих. Так вот, как ты, наверное, уже догадался, отцу я оказался неинтересен, зато мать мечтала вырастить из меня ученого — желательно такого, чтобы сделал все неоткрытые открытия разом. Поэтому учителя едва ли не ночевали у моей кровати. Можешь в это поверить? Когда мне было пять лет, первый учитель приходил в девять, последний — уходил уже после шести. Не стану даже перечислять предметы, которым меня учили — ты все равно не поверишь, что пятилетний ребенок мог в них что-то понять. Но мамуля отчего-то — догадываюсь, что еще при моем рождении, — вбила себе в голову, что я вундеркинд. — А ты был вундеркиндом? Майкрофт помолчал. — Я почти не говорил, пока мне не исполнилось семь. — Не мог или не хотел? — Скорее всего, и то и другое сразу — так не хотел, что временами казалось, что у меня действительно отнялся язык, и что самое забавное, в такие моменты я чувствовал облегчение от того, что скоро все поймут, насколько я безнадежен и наконец от меня отстанут. Не удивляйся, что я рассказываю тебе все это, если тебе так необходимо знать, почему я не выношу Рождество, то эта история так же, как и твой пытливый ум, нуждается кое в чем — а именно, в объяснении того, откуда выросли ее ноги. Итак, моя мать считала меня вундеркиндом, и я не могу передать, сколько боли может доставить ребенку подобный ярлык, навешенный на него еще в раннем детстве. Не пойми меня неправильно, она своеобразная женщина и очень любит нас с братом, и для нее я был особенным ребенком — но у себя в голове я был просто собой, ты меня понимаешь? — неожиданно для себя Майкрофт осознал, что ему необходимо услышать ответ. — Понимаю. Ты не знаешь ничего, кроме самого себя. — Именно. Иногда я чувствовал, что заблудился в собственной голове, сбитый с толку приказами о том, куда мне идти. Когда мне исполнилось шесть, я даже помню момент, когда начал по-настоящему соображать — самой первой из моих мыслей был вопрос, а действительно ли я до сих пор болен? Я чувствовал себя нормально — ужасно слабым, от постоянного лежания в кровати, но кто не станет хилым, почти никогда не видя белого света, — и малейшие признаки болезней, вроде сыпи и проблем с дыханием, так беспокоившие моих надзирателей, как я понял уже потом, были не более, чем свидетельством нервного напряжения от заточения, в которое я попал. Конечно же, я иногда гулял — но что такое недолгие прогулки под голос нудящего над ухом учителя для маленького ребенка? Праздники — такое слово в нашем доме почти не имело смысла, потому что в большинство из них кто-нибудь из моих родителей, а то и оба, находились вне дома. Но Рождество, конечно, было исключением — каждый раз я ждал его с нетерпением. Хотя обычно мама не дарила мне подарков, кроме книг, считая остальные игрушки бесполезными, папа покупал мне солдатиков и танки, видимо, ожидая, что проснувшийся интерес к семейному делу исцелит и тело, и дух, но в целом, не возлагая на хилого меня особых надежд. Впрочем, солдатиками я был вполне и совершенно искренне доволен. Особенно мне нравились гвардейцы. — О, у меня был такой набор, — вспомнил Грег. — Один из них играл на барабане. Был еще один с флейтой. — Точно. Но никакие солдатики, даже самые лучшие, не могли заменить то, чего я хотел. — Свободы? — Едва ли я был таким дерзким в те времена. Честно говоря, я хотел компании. Я видел соседских детей, как весело им было друг с другом, но, так как я едва говорил, то едва ли мог завести с ними дружбу — даже если бы, вопреки наставлениям не подпускать ко мне лишнюю заразу, мне предоставили этот шанс. Нет, подобные мечты были бессмысленны — учитывая, что, даже заведи я друзей, им бы вряд ли позволили приходить в дом, чтобы своей болтовней отвлекать меня от более насущных дел. Нет, — Майкрофт помолчал, улыбаясь сам себе, — хотя, надо сказать, что я всегда умел находить решения, так что при данных вводных, мечта о каком-нибудь молчаливом животном была куда предпочтительнее. Тем более, что я бредил собакой с тех пор, как однажды увидел картинку в какой-то книжке и, уж будь уверен, даже не разговаривая, удостоверился в том, что это знание дошло до каждого живого существа в доме. Так что вопроса о том, что подарить мне на Рождество или День Рождения никогда не стояло — однако, как ты, возможно, уже догадался, родители на этот счет были совершенно иного мнения. Единственная надежда оставалась на Санту, которого, я был уверен, не могла остановить мелочь вроде потенциальной грязи на лапах. Так что каждое Рождество я засыпал с надеждой, а просыпался с новой книгой и набором солдатиков — можешь представить, что к седьмому Рождеству подобный расклад меня порядком достал. — Да уж. — Надо сказать, что дальнейшая история требует еще одного пояснения — несмотря на всю мою хилость, вместе с тем, как моя голова стала выдавать более-менее оформленные мысли, я начал замечать в себе что-то — только не смейся, — что, наверное, можно назвать характером. Год, когда мне исполнилось шесть, стал по-настоящему тяжелым для всех, кто меня окружал. Я отказывался слушать, есть, учиться, делать что угодно из того, что мне говорят. Если чем я и пошел в родителей — то это упрямством, но, почему-то, этому сходству они оказались не рады. Но, стоит отдать им должное — решив, что мне не хватает их внимания, они действительно как будто начали чаще бывать дома. Даже помню, как впервые увидев их вместе сидящими у камина, осознал, что они действительно семья, вот только я сам словно никогда не был ее частью. Оказалось даже, что они действительно души друг в друге не чают — может быть, раньше я этого не замечал, или же что-то изменилось, но почему-то от этой мысли я почувствовал себя еще более одиноким. Меж тем, мне минуло шесть и неминуемо приближалось мое седьмое Рождество. Стоит отметить, что история из всех предметов казалась мне наиболее сносным, так что я даже запоминал рассказы о британских мореплавателях, военачальниках и путешественниках — особенно мне нравилась история Роберта Скотта — ведь у него, как ты понимаешь, были ездовые собаки — и даже то, что потом он их не съел, мне казалось лишь подтверждением выдающегося героизма этого человека. Так что, можно вообразить, как, наслушавшись этих рассказов, мне самому захотелось почувствовать себя членом этой Лиги выдающихся джентльменов. Можно также представить, как счастлив я был, когда однажды, в канун Рождества, мне действительно представился такой шанс. Однажды вечером, когда мне уже положено было спать, я услышал обрывок разговора из гостиной, где собрались взрослые. Одна из горничных жаловалась на то, что соседская собака родила щенков от какого-то бродячего пса, и что кто-то из слуг, не желая топить их своими руками, не нашел ничего лучше, чем сбросить щенков в пустой колодец на краю нашего участка — это место я прекрасно знал, так как обычно именно возле него заканчивалась граница моих прогулок — дальше начинался лес, и соваться туда мне, естественно, было запрещено. Услышав об этом происшествии, я так воодушевился, что план не заставил себя ждать — нацепив на себя несколько слоев одежды, чтобы имитировать наличие куртки — хотя отправлялся я вовсе не на Южный полюс, моя непривыкшая к холоду голова решила быть умнее и перестраховаться, — взял в качестве провианта конфеты, которые мне в тайне таскала одна из сердобольных медсестер, связал постельное белье так, чтобы получилось подобие веревки, и, умыкнув эту кипу под свитер, дождался, пока взрослые уснут и, открыв окно, беспрепятственно выбрался из дома. Было не так уж холодно — и притом, не забывай, меня подогревал азарт приключений, — по большей части неудобно, так что, подобно Скотту, сбросившему часть снаряжения, я остановился, чтобы сбросить часть сковывавшей движения одежды. Как я позже понял, моя сброшенная одежда и распахнутое ветром окно сыграли решающую роль в моем дальнейшем провале. — Так ты провалился! — воскликнул до этого внимательно слушавший, непривычно притихший Грег. — Я надеялся, что ты их всех сделал. Майкрофт замолчал и посмотрел на него с улыбкой, чувствуя, что никогда и ни с кем не испытывал подобного единения, как сейчас. Он вообще не помнил, чтобы когда-нибудь испытывал настолько приятное чувство. — И да, и нет, — подумав, он качнул головой, — то есть, технически, я конечно провалился. Я не очень-то знал, как вязать узлы, так что то сооружение из белья, которым я обвязал колодец, чтобы, как по канату, спуститься вниз, не выдержало даже моего веса и, отвязавшись, упало вместе со мной вниз — не оставив на поверхности других следов моего присутствия, кроме отпечатков кроссовок — с которыми позже расправился выпавший за ночь снег. И вот, долгий полет спустя, я лежу на ледяном дне колодца со сломанной ключицей — о чем демонстративно свидетельствует торчащая кость, — в одежде, которую едва ли можно назвать подходящей царящему вокруг климату, и понимаю, что, даже если кто-то и бросится на мои поиски — а в то время я был убежден, что являлся для своих родителей обузой, от которой им не терпелось избавиться, — пройдет часов семь, прежде чем взрослые проснутся и заметят, что я пропал. Одно радовало… — Майкрофт рассмеялся, — щенки действительно были там, целые и невредимые, в отличие от меня. — Ес! — Там в темноте мне виделись все чудовища и кошмары, о существовании которых я даже не подозревал. Поначалу я прижимал к себе щенят и жевал конфеты, потому что где-то услышал, что нельзя одновременно жевать и бояться, что давало некоторую иллюзию тепла и спокойствия, но позже конфеты кончились, щенята перестали скулить — то ли уснув, то ли… мне не хотелось об этом думать, — я понял, что окончательно замерзаю, и успел лишь спрятать их под одеждой, прежде чем мир померк. На самом деле, как мне сказали позже, я пробыл в колодце около шестнадцати часов. Мои родители были состоятельными и довольно влиятельными людьми, так что распахнутое окно и моя сброшенная одежда заставили их поверить в то, что меня похитили, и вместо того, чтобы искать меня поблизости, они бросились на поиски какого-то неизвестного, которому я понадобился для выкупа. Так что, к тому моменту, как меня все-таки нашли, я был практически мертв. Мои родители жутко тогда перепугались — хотя я не понимал, с чего бы, ведь, теперь со сломанной ключицей и двусторонним воспалением легких я был что ни на есть по-настоящему болен. В то Рождество мне действительно разрешили оставить собаку — ты можешь подумать, что, добившись, чего хотел, я был по-настоящему счастлив, но это не так. К Редберду — как к виновнику моего героического провала, закончившегося очередным заточением длиной в полгода, я практически сразу охладел, а Рождество с тех пор для меня не больше, чем пустой звук и напоминание о той кошмарной ночи в колодце. — Майкрофт усмехнулся от облегчения от того, как легко на самом деле далась ему эта история. Казалось, произошедшее осталось далеко позади в прошлой жизни — и весь гнев, за который он цеплялся, был абсолютно зря. Рассказав наконец историю, он понял, что, возможно, тем самым отпустил ее в темноту посреди этого позабытого богом и уж тем более дорожными службами места, и что впредь больше ничего не связывало его ни с ней, ни с собой, оставшимся там, на дне колодца, в детстве, что он так долго и тщетно старался запихнуть вглубь. — Так что, теперь я прощен? — Еще спрашиваешь! А что было дальше? — Дальше? — удивился Майкрофт. — А дальше мама оставила научную работу, перенаправив всю энергию в роль матери, родился мой брат и, уж поверь, за минуту без присмотра он способен наделать таких разрушений, что мои родители очень скоро махнули на меня рукой. Тогда я получил долгожданную свободу, — Майкрофт усмехнулся, — и оказалось, что все, что так мечтали увидеть во мне мои родители, в той или иной степени действительно воплотилось во мне. Я делал успехи в учебе, а когда окреп, обнаружил, что мне по душе и спорт. — Только что-то, что принадлежало тебе, было безнадежно утеряно… — продолжил за него Грег. — Может быть, но вот я здесь, и, если спросишь, не стал бы ничего менять. — Так вот почему у тебя клаустрофобия? — вдруг вспомнив, сложил два и два Грег. — Что? — нахмурился Майкрофт. — Ах, это? Нет, это я попал в плен в Югославии, — небрежно ответил он. — Вот где кромешный ужас. Ни конфет, ни щенят. — Повернув голову, он увидел обомлевшее лицо Грега и поспешил добавить: — Но, боюсь, тут я связан грифом секретности и заботой о твоем психологическом благополучии, так что даже не проси. — Я должен был сразу понять, что ты шутишь, — отвернувшись, усмехнулся Грег и вдруг рассмеялся, тихо. — Ну и денек. — Да уж… — Я уже давно так хорошо не проводил время.***
Майкрофт задумался, пытаясь нащупать в памяти, когда он сам в последний раз хорошо проводил время, если вообще проводил. На переговорах по Ирану? Ну, конечно. На форуме в Давосе? После кризиса, когда перестали подавать брускетты с черной икрой, стало совсем тошно. На чаепитии у Королевы… А что, там бывает неплохо. Вдруг память подкинула один эпизод, который он любил воскрешать в памяти, потому что тот неизменно поднимал ему настроение. Однажды он опоздал на встречу с Лестрадом… «О ради Бога, не ломай комедию. Подумаешь, задержался». «Задержался? Опоздать на час — это ты называешь ‘задержаться’?» «Пятьдесят пять минут!» Лестрад издал утробный звук, похожий на предсмертный рык раненого тигра, и ускорил шаг. «Садись! В машину!» «Хрена с два я когда-нибудь сяду с тобой рядом, не говоря уже о том, чтобы куда-то ехать с таким!..» — Грег замолчал, подбирая слова, и в итоге снова зарычал. — «Что ты делаешь?» — спросил он минут через пять, видя, что черная машина не собирается отставать, и уже собрала за собой ряд гудящих автомобилей. — «Черт возьми, ты так и будешь преследовать меня до самого дома? Ты мешаешь другим!» «Я?» — состроил недоуменное лицо Майкрофт. — «Это ты всем мешаешь, отказываясь сесть в машину». «Мне плевать. И на тебя тоже. Можешь ехать за мной, я тебя даже не замечаю, но предупреждаю — дорога до моего дома отнимет час твоего драгоценного времени», — ответил Лестрад, пытаясь придать себе хмурый вид, но, когда он отвернул лицо, пытаясь спрятать улыбку, Майкрофт понял, что вечер для него еще не окончательно потерян. Этот час, пока они переговаривались через опущенное стекло по дороге к дому Лестрада, Майкрофт неизменно вспоминал с теплотой. Жаль рядом не было Грега: в эту секунду ему как никогда остро захотелось разделить это воспоминание с ним.***
— Не веришь? — Лестрад, конечно, не знал подоплеки и поэтому воспринял его улыбку превратно. — Думаю, если бы не я, у тебя нашлась бы компания получше, — отвечает Майкрофт, глядя сквозь стекло и отмечая, что снег понемногу стихает. — Друзья с каждым годом становятся все более и более занятыми. Да и у меня самого на них не так много времени. Когда работаешь в полиции, восприятие времени искажается. Иногда не можешь вспомнить, был ты сегодня дома или нет — и где это сегодня вообще началось? Что касается отношений — то я уже давно ни с кем не встречался. — Почему? — почти перебивает Майкрофт. — Возьму на себя смелость предположить, что люди сами к тебе тянутся, — даже не так, я в этом уверен. В чем проблема? Если, конечно, это не слишком нескромный вопрос. — Не знаю, что это — эффект случайного попутчика или еще что-то, но мне почему-то кажется, что спроси ты меня о самых постыдных тайнах, я без раздумий выложу тебе все как на духу. Люди… Может, это я не тянусь к ним. Признаться, я не очень хорош в отношениях — главным образом потому, что не всегда понимаю, когда их стоит закончить. Я привык тянуть людей до последнего, надеясь что-то исправить, так что, наконец осознав это, я понял, что мне пора перестать чинить то, что никогда не работало, и решил, что стану тратить время, только если пойму, что это что-то стоящее. А если не встречу никого особенного — что ж, такова судьба. Это не хорошо и не плохо, это просто данность. И это честно, а я хочу быть честным с собой и другими. С этим нелегко смириться, но, когда это удается, жизнь становится легче. Когда одиночество перестает быть одним из твоих зол, ты перестаешь быть врагом самому себе, а жить в согласии с собой многого стоит. Уж дерьмовых отношений точно. — Грег рассмеялся. — Так что я один, да. Иными словами, угодить мне не так уж просто. — Можно представить, — бросает Майкрофт и морщится, надеясь, что его не поймают на слове, но в следующую секунду, разумеется, происходит именно это. — Почему это? — поворачивает голову Грег. Майкрофт надеется, что сможет сглотнуть свой ответ, как и ком в горле, вот только что это — эффект случайного попутчика или прорвало плотину, — но сегодня он болтлив не в пример себе. — Редко встретишь человека, который станет помогать первому встречному, не ожидая ничего взамен. Кто не выйдет из себя, когда этот встречный влезет в его работу и начнет раздавать советы. Кто поймет и не станет выпытывать правду, даже если ложь очевидна. Кто, вместо того, чтобы расклеиться, попав в ситуацию вроде этой, найдет в ней свои плюсы. Признаться, меня всегда… меня удивляет, как твоя профессия не изменила тебя и не сделала чёрствым. Видишь ли… Жизнь как морская вода: заполняет каждую нашу трещину солью, разрушает то, что хрупко, стачивает нас до тех пор, пока не останется ничего и мы не уберемся с пути. А с твоей профессией убежать от этого невозможно, потому что каждый день она сталкивает тебя с жизнью в ее самом крайнем проявлении — со смертью. Это, должно быть, все равно что поток, что несется наперерез, оставляя после себя разрушения, и который ты должен перейти вброд. Чтобы противостоять ему, нужна большая сила — у тебя она есть. — Когда-нибудь я найду в себе достаточно сил, чтобы уплыть с этого острова, — иронизирует Лестрад. — Куда-нибудь в теплые края. — Я говорю себе это каждый божий день, и вот я все еще здесь — молча смотрю, как вода только и делает, что пребывает со всех сторон. Грег садится и выглядывает на улицу. — Снег кончился. Ого. Смотри. Стоит Майкрофту наклониться к окну — его глазам открывается удивительное зрелище: оранжевый, синий, зеленый — в отражении луны от горизонта до горизонта от усеянного звездами неба к земле тянутся световые столбы, так что кажется, что земля и небо таким причудливым образом перетекают друг в друга. — Спорим, ты никогда такого не видел, — шепчет Грег, наверное, боясь потревожить этот завораживающий момент между ними. — Но не зевай. Это ловушка. Если долго на них смотреть, в голову начинают лезть всякие мысли. — Например? — тихо говорит Майкрофт. Грег поворачивает голову, и их лица оказываются совсем близко. Несколько секунду он смотрит ему в глаза. — Например, переехать в эту дыру. Майкрофт усмехается и пихает его в плечо. Неожиданно становится слышен шум подъезжающей машины и шорох тормозов. Пару мгновений ничего не происходит, а потом свет фонарика заставляет его поморщиться. Грег, щурясь, тянется к двери и опускает стекло. — Чем вы здесь занимаетесь? — все так же светя фонариком, мужчина не стесняясь заглядывает в салон. — Карен позвонила, сказала, что-то ты долго не едешь. Думаю, дай проверю — может застрял где. Еду, смотрю — ну так и есть, одна задница из сугроба торчит. Кстати, я Теннер, — вспоминает спаситель и протягивает Майкрофту руку. — Очень приятно. Надеюсь, вы торчите в этом сугробе по своей воле, а не потому, что этот парень не оставил вам выбора. Я знаю, о чем говорю. Это у них семейное. — Слушай, Теннер. Никому не интересна история твоей женитьбы на Карен. Майкрофту остается лишь радоваться, что краснее, чем от холода, его щеки уже не будут. — Если что, я вас предупредил, — ничуть не смутившись, добавил мужчина и отправился доставать трос.***
Прием в доме сестры Лестрада оказался более чем теплым — Майкрофт едва ли мог припомнить, чтобы в какой-нибудь стране мира был встречен радушнее — а главное, безо всякого подозрения, что было им совсем не заслужено, как ни крути. Определенно, на память приходили лишь Рохинджа в Мьянме, когда интересы Короны занесли его в Ракхайн с гуманитарной помощью и новыми заверениями в непременной поддержке Британии. Рохинджа слушали, кивали и радовались, как дети на Рождество, стряхивая муку и сахар с новеньких АК-47 — сегодня же, когда Карен, приветствуя, расцеловала его в обе щеки, а Сьюзан — оказавшаяся крайне милой юной леди с манерами котенка и обворожительной улыбкой белой акулы — застенчиво пожала его протянутую руку, он почувствовал себя даже лучше. Не было какого-то внутреннего диссонанса. А уж когда они с Теннером открыли рождественский сезон, продегустировав приготовленный им ликер, дела и вовсе пошли как по маслу. Даже Сьюзан, нашедшая в его лице новую мишень и потерявшая, кажется, всякий интерес к дяде, вовсе не раздражала его — хотя весь опыт его общения с детьми начинался и заканчивался маленьким Шерлоком и правнуками Королевы, Майкрофт не испытывал проблем, выслушивая ее непрекращающуюся болтовню о принцессах, феях, говорящих розовых свинках и о том, какую именно куклу Санта принесет ей в этом году. По правде говоря, слушать ее лепет оказалось гораздо интереснее, чем бестолковых политиков на бесконечных совещаниях, которым в его жизни не было видно конца — по крайней мере, в отличие от кабинета министров, в своих желаниях Сьюзан явно не испытывала сомнений. — Куклу Эльзы! Или Анны. Нет, Анна, конечно, тоже очень хорошая, — задумалась она, — но Эльза умеет замораживать и может сделать зиму, когда захочет, чтобы можно было сделать снеговика… Ты видел моего снеговика? Я специально слепила его, чтобы он вас встретил, — встрепенулась девочка, в очередной раз переводя тему. Теннер, на голове которого красовались оленьи рога, закатил глаза, сползая по спинке кресла, пока его длинные ноги не оказались у самого камина. Он что-то пробормотал, но до Майкрофта донеслись лишь обрывки: — Как можно было не заметить такого красавца… — Конечно, — заверил ее Майкрофт и поспешил похвалить. — Отличная работа. Грег за ее спиной посмотрел на него так, словно на его глазах предавалось все, во что он так свято верил — Майкрофт вскинул брови и поджал губы, показывая, что более не в своей власти. Надо сказать, снеговик Сьюзан по уродливости переплюнул все его представления о том, что можно получить, соединив три снежных кома, морковь и несколько веток — а все потому, что он явно недооценивал художественный потенциал акварельных красок, попавших в талантливые руки ребенка, чья психика и артистический вкус угодили под влияние телепузиков — оправиться от такого, как он думал, могло быть сложнее, чем ребенку семидесятых от итальянского диско. — Правда? — обрадовалась она. — Майкрофт, ты такой хороший! — Эй, Сью, а меня ты спросить не хочешь? — возмутился явно ревнующий Грег, пытаясь натянуть обратно сползший от негодования колпак, чем вызвал гомерический хохот. — Если хочешь знать, я в жизни не видел такого потрясающего, невероятно, обворожительного, шикарного, волшебного, чарующего… Сьюзан, до которой лишь на десятом эпитете дошло, что что-то не ладно, состроила ему мину. — О, ну раз уж ты так без ума от снеговиков… Грег возник откуда-то сзади, так что отвлекшийся на разговор Майкрофт даже не сразу заметил его. — Что ты делаешь? Грег посмотрел на него и фыркнул. Майкрофт снял очки, которые тот водрузил ему на нос, и увидел, что вокруг их оправы красовались два веселых снеговика. — Носи не стесняйся, — подбодрил его Грег, — тем более, тебе так идет. Правда я не уверен, — гоготнул он, когда Майкрофт, не желая быть взятым на слабо, нацепил очки обратно на нос, — что смогу серьезно воспринимать что-то из того, что ты говоришь, когда ты в таком виде. Секунду спустя, когда Лестрад, не будь дураком, покинул зону прицельной дальности, Майкрофт с удивлением обнаружил, что смеялся вместе со всеми, вовсе не испытывая желания немедленно покарать шутника за дерзкую выходку. Смеяться над Майкрофтом Холмсом? Ну… справедливости ради, своя ирония в этой шутке была. И вот, сидя в кресле посреди этой поистине умиротворяющей картины, без конца поправляя все норовившее съехать очки, Майкрофт думал о том, что, по сравнению со вчерашним днем, его представления о себе повернулись на сто восемьдесят градусов. Он спрашивал себя о двух вещах: как получилось, что он задвинул в себе то хорошее, что в нем, оказывается, было, и почему он, считавший себя, в общем-то, смелым человеком, так боялся таких элементарных вещей? Словно позволь он себе испытать радость, любовь, домашний уют хоть раз — и уже не сможет остановиться, пока его мозг не превратится в мармелад, а сам он не станет объектом для презрения и насмешек. Конечно, один сегодняшний день не сделал его хорошим человеком — было бы глупо полагать, что все плохое в нем исчезнет как в диснеевской сказке; просто позволил понять, что, может быть, некоторые из его нелицеприятных и спорных решений и поступков были продиктованы не столько необходимостью, сколько постоянным стремлением к контролю. История, которой он поделился с Лестрадом, навела его на мысль, что его извечная рационализация, возможно, была лишь еще одним способом справиться с болезненными, но подавленными когда-то давно чувствами. Услышав, что Карен зовет всех к столу, Майкрофт прочистил горло. Похоже, ликер у Теннера получился чуть… самую малость крепче, чем полагалось, и, если бы за ужином не приходилось так много смеяться, он бы давно уже клевал носом, не найдя в себе сил оставаться примерным гостем. — Вам стоило выехать пораньше, — отпив из бокала, сказала Карен, изображавшая в этот вечер снежинку, что довольно забавно сочеталось с ее смуглой кожей и темными волосами. — Хорошо, что Теннер возвращался с работы, а то неизвестно, когда бы вас еще вытащили. — Твой совет немного устарел, не находишь? Часов так на, — Грег взглянул на часы, — пять. Карен так и застыла с бокалом в руке. — Но я говорила тебе, — обескураженно сказала она, и снежинки на ее ободке возмущенно качнулись в сторону. — Что? Когда? — казалось, не меньше, удивился Грег. — Сегодня днем, когда ты звонил мне с работы. Сказала тебе, что передавали усиление — черт возьми, Грег, это было по всем каналам! — Ну прости, — съязвил брат, — что на работе мне как-то не до телика! — Достаточно просто слушать, что говорят тебе люди, которые, между прочим, умнее и старше. — Угу. — Что еще за «угу?» — Такое «угу», сама знаешь, какое «угу», — многозначительно ответил Грег, заставляя Майкрофта гадать о происходящем, хотя Карен, похоже, вопреки всякой логике прекрасно понимала, что именно ее брат имеет в виду. Теннер откинулся на спинку стула и вздохнул — по отразившейся на его лице муке не было понятно: то ли он так объелся, то ли происходящее происходило не впервые и успело серьезно его достать. — Ну, начинается, — серьезно вздохнула Сью. — Что начинается? — Не обращай внимания. Давний семейный спор — ну, знаешь, что появилось раньше — курица или яйцо. — Ты просто смешон своей детской упертостью, что до сих пор не можешь признать, что я старше тебя! Просто смирись с этим, — разведя руками, Карен все-таки пыталась апеллировать к здравому смыслу. — На пятнадцать минут? — переспросил Грег, глядя на нее, как на не опасную, но все-таки душевнобольную. — Вот именно, — взмахнула рукой она. — Всего пятнадцать минут, а пропасть как между динозаврами и человеком. — А мне нравятся динозавры, — пробормотала Сьюзан. — Особенно такие большие… и с рогом… — Видишь! Тогда я не удивляюсь, почему ты без ума от своего упертого дяди. Возмущению Грега не было предела. Он раскрыл рот, но, кажется, даже не сразу нашелся с ответом. — Поверить не могу, что ты опустилась так низко, Карен! Назвать меня динозавром! Если хочешь знать мое мнение, динозавр тут скорее ты со своими вечными поучениями, как будто живешь уже сто миллионов лет! — Это точно, — поддакнул себе под нос Теннер. Устав надувать и сдувать щеки, Сьюзан незаметно для остальных стекла под стол и ползком ретировалась в гостиную, справедливо рассудив, что может найти дела интереснее спора двух неразумных взрослых. Майкрофт рискнул вмешаться, надеясь, что, отвлекая внимание на себя, хоть немного снизит градус этого многовекового спора. — Некоторые ученые полагают, что динозавры вполне могли существовать одновременно с людьми… Только договорив, по синхронно раздувшимся ноздрям спорщиков Майкрофт понял, что политика невмешательства, которой придерживался Теннер, была несравнимо лучшей идеей, чем выступать парламентером между этими двумя. Больше того, он вдруг вспомнил Шерлока и их собственные споры и то, как при малейшем намеке на бурю у Джона Ватсона нестерпимо пересыхало в горле — ничем иным его внезапное желание спрятаться на кухне и проводить там чайные церемонии, пока в кране не кончится вся вода, он не мог. Оказывается, то была его своеобразная мудрость — жаль, момент для того, чтобы осознать ее, наступил поздно. — Ну, — поспешил исправиться он, — я всего лишь внес небольшую ясность. — К вам это никоим образом не относится… Говоря откровенно, было бы странно предположить, что вы родились одновременно… Возможности человеческого тела в этом плане не оставляют простора для сомнений… — Спасибо, Майкрофт, — сдержанно прервал его Грег. — Не продолжай. Так вот, Карен, — он повернулся к сестре, — я уже долго терплю, но, наверное, даже мое терпение имеет предел. Завтра, когда приедет отец, я заставлю его положить конец этому фарсу. — Что? — не поняла сестра. — А то, что он все мне рассказал. Что вы с матерью специально сговорились делать вид, что ты старше, чтобы я тебя слушался. Но знаешь, что — финита. Больше я плясать под вашу дудку не собираюсь. — Что? — по всему было видно, что Карен не имела ни малейшего представления, о чем толковал брат. — Не было такого… Она же… Он же… Не мог он такого сказать, все ведь знают, что я родилась первой! — Первой? — рассмеялся Грег. — Как бы не так. Если уж на то пошло, они вообще не знали о твоем существовании, пока ты не полезла на свет. Да что там, они даже не приготовили для тебя нормального имени, Карен, потому что до последнего думали, что ты — кусок вишневого пирога! Майкрофт вскинул брови и, выдохнув в сторону, чтобы не засмеяться, потянулся за бокалом. Это было жестоко, но надо признать, — черт, в лучших традициях угнетения, так сказать, братьев меньших. Он бы даже зааплодировал, если бы не боялся, что в его левую руку тут же воткнется нож. — Ты это только что выдумал, — не унималась Карен и обратилась к мужу, который, на вкус Майкрофта, притих ну очень уж подозрительно. — Скажи ему! — О, нет, милая, — подняв ладони, встрепенулся Теннер, — на меня не смотри, слава Богу, меня там в этот счастливый момент не было. — В тот момент — подловил его Грег, — в тот момент — нет, но чего не скажешь о моменте нашего разговора с отцом. На прошлое Рождество, ну давай, напряги память, не так просто забыть спор, проиграв который ты обеднел на сто фунтов! Теннер раскрыл рот, видимо не готовый к такой подставе. — Теннер! — Ты — отвратителен. — Спокойно, Теннер, напоминаю — ты в праве отказаться свидетельствовать против самого себя. — Для справки, милая, я просто хочу, чтобы ты знала, что я ставил на тебя, — в благоговейном ужасе зачастил Теннер, чем, казалось, лишь больше раздраконил жену. Майкрофт чуть не подавился вином. — Вообще-то, — предложил он, — в родильном центре должна была сохраниться запись о том, кто и когда родился. Не думаю, что проверить это составит большого труда. Грег усмехнулся. — Ну, уж на это наша Карен ни за что не пойдет. — Он мстительно зыркнул на сестру. — Слишком уж боится узнать правду. Та, в свою очередь, никак не отреагировала на выпад. Наоборот — казалось, снова обрела свое обычное спокойствие (скорее всего назло брату) и, примерно сложив руки на столе, обратилась к Майкрофту: — Ну, а вы, Майкрофт, как думаете, кто из нас старше? Наверняка вы уже успели составить свое впечатление, — поинтересовалась она и, растянув губы в ухмылке, с довольным видом вернула брату такой же мстительный взгляд, не сомневаясь, что любой нормальный человек, понаблюдав за ними, сделает очевидный выбор — и выбор этот будет не в его пользу. Майкрофт, впрочем, не был так убежден — во-первых, потому что прекрасно видел, что Грег не врал и даже не блефовал, а во-вторых, потому, что, познакомившись с Грегом, поручил Антее собрать на него подробнейшее досье — а она была настоящей машиной по сбору данных, — так что, когда он утверждал, что владел полной информацией о человеке, это буквально означало, что он знал о нем все, что можно было узнать. Может быть, Теннера там и не было, но сам он знал столько, что непосвященный зритель мог вообразить, будто он самолично перерезал им пуповины. Парламентер так парламентер, решил он. — Раз уж вы двойняшки, а я, с вашего позволения, позволю себе заметить, что вы не только похожи, но и очень близки, почему бы вам не воспринимать друг друга на равных? Думаю, никто не станет спорить с тем, что понятие времени — весьма условный концепт… Двое посмотрели друг на друга, затем — на него, и, перебивая, выпалили: — Ни за что!***
— Уно! — кричит Сью и, пока Грег, запутавшись, пытается уместить в руке очередные четыре штрафные карты, делает свой последний ход. — Боже, — стонет тот, скидывая в общую кучу добрую половину колоды и злобно косится на сидящего справа Майкрофта. — Ты же специально меня топил! Нет, вы видели? Он же живого места на мне не оставил, какого черта? — Э, нет, парень. Все честно, — прерывает его страдания Теннер. — Уговор есть уговор, так что мы ждем твой танец. После ужина они переместились в гостиную. Главным открытием вечера стало то, что Грег совершенно не умел играть в настольные игры, но природное упрямство, заставлявшее его раз за разом участвовать, чтобы сокрушительно проиграть, делало его украшением вечеринки. Танец развязного Санты, что он исполнил под свист и улюлюканье зрителей, определенно стоил того. — Ты мне за это заплатишь, — предупреждает он Майкрофта, садясь так, чтобы ходить перед ним, играя по часовой стрелке. — Все замолчали. На этот раз я не стану вам поддаваться. Ты проиграешь мне желание, Майкрофт, я тебе обещаю. Это дело чести. — Неужели… — издевательски тянет Майкрофт. — О, кто-то выглядит уверенным в своих силах. А если нет? — А если нет, то пять поколений Лестрадов будут являться к тебе в кошмарах. — Сомневаюсь, что Сьюзан будет являться мне в кошмарах, — потешается он. — Я буду, только пусть тогда это будет очень хороший кошмар. С цветочками, бабочками и платьем принцессы… — выдыхает та, уже уносясь в свои мечтательные дали, принимаясь перечислять целый райдер того, что, по ее мнению, должно быть в кошмаре Майкрофта, чтобы она почтила его своим королевским присутствием. — А кто говорит о будущих поколениях, — скалит зубы Лестрад. Следующий кон обещает войти в историю, если верить заверениям Карен о том, что за последние сорок лет это был первый раз на ее памяти, когда Грег победил в карты (хотя, возможно, подобные шпильки были лишь частью ее отложенной мести). Майкрофт, окончательно смирившийся с тем, что вчерашней ночью удача окончательно от него отвернулась, только морщится проигрышу, успокаивая себя тем, что еще не успел как следует напакостить этой версии Грега, а значит, мог надеяться обойтись незначительным количеством крови. — Так что за желание? — Ммм… — качает головой победитель, — не так быстро. Дело не терпит спешки, мне еще нужно как следует все обдумать. — По одухотворенному лицу Грега можно с уверенностью сказать, что его и без того буйная фантазия разыгралась на всю катушку. Зловещая пауза продолжает тянуться, заставляя Майкрофта волноваться — то ли вариантов было так много, то ли хотелось сразу всего. — Ну если «обдумать», то это уже страшно, — язвит Карен, и насупившемуся Грегу становится не до раздумий — приходится отбрыкиваться от ее поцелуев. — Вы напоминаете мне двух котят, которые не понимают разницу между игрой и дракой. — Котята! Как думаешь, если в следующем году я попрошу у Санты котенка, он не задохнется в мешке? — Идем, котенок, — Теннер наклоняется к дочери, и она, уже сонная, с готовностью протягивает руки, позволяя поднять себя с кресла, — пора спать. — Ты оставишь печенье для Санты? — едва слышно лопочет она. Вскоре после ухода Теннера, Карен зевнула — как показалось Майкрофту, слишком уж нарочито громко. — Глаза слипаются, — посетовала она. — Пожалуй, пойду наверх. Грег, с тебя угощение для Санты, только ради Бога, не как в прошлом году, когда ты так и уснул — в крошках и с печеньем в руке. — Я не виноват, что Санта меня угостил, — возмутился Грег. Она закатила глаза. Пожелав спокойной ночи и счастливого Рождества, Карен удалилась, оставив их с Лестрадом одних. Тот, казалось, почти не обратил внимания на уход сестры — прижав бокал к губам, словно забыв, что собирался сделать глоток, замер, не сводя взгляда с пламени в камине. Тишина, бывшая сколь уютной, столь и неловкой, заставила Майкрофта почувствовать себя не в своей тарелке; по своему опыту он знал: задумчивый Лестрад — не самый хороший знак. Неожиданно Грег наклонился и возвратил бокал на стол — громкий звук, с которым стекло соприкоснулось с поверхностью, заставил Майкрофта вздрогнуть. Засмотревшись на камин, он перевел взгляд. Когда ему уже начало казаться, что он мог бы провести вечность, глядя на отсветы камина в непроницаемой черноте глаз, и что больше ничего не произойдет, Грег поднялся и подошел к нему. И тогда — он вскинул подбородок и встретил немигающий взгляд со смелостью, которой не ощущал — зная, что должно было случиться дальше, он хотел, чтобы это произошло, и все же какая-то внезапная робость словно держала его, пригвоздив к месту. Он почувствовал, как лицо, и без того пылавшее от близости камина, залило жаром, и посмотрел на свою руку — Грег вынул бокал из его пальцев и, на секунду исчезнув из поля зрения, снова возник перед ним и едва ощутимо коснулся его горящей щеки. — Мое желание, — прошептал он. Затем, медленно, словно спрашивая разрешения, наклонился к его лицу и коснулся губ. Неожиданно Майкрофт оттолкнул его — да так резко, что Лестрад едва удержался на ногах, — и тут же зажал рот ладонью, пребывая в не меньшем шоке от того, что наделал. — Прости, — выпалил он, — я… Я не могу. Я не могу. Я… у меня есть кое-кто, — Майкрофт зажмурился от собственных слов, не понимая, что за черт его дернул и что он творит, но ровным счетом ничего не мог с собой сделать, — и я знаю, он ждет меня. Я не могу с ним так поступить. Если минуту назад Лестрад выглядел растерянным, то с тем, как Майкрофт говорил, на его лице, разглаживая нахмуренные черты, словно смятый альбомный лист, все больше проступало удивление, сменившееся какой-то отрешенностью, если не сказать пустотой. Майкрофт сжал его пальцы. — Прости, — только и успел прошептать он, прежде, чем его выкинуло из сна, и последним, что он видел, были подернутые дымкой, смотрящие в пустоту глаза.