О бедном шисюне замолвите слово!

      Мягкая кровать резко контрастирует с болью. Ноги все еще судорожно дергаются, словно в них беспрерывно впивается сотня иголок. Позвоночник и лопатки сводит даже от естественного расширения легких при дыхании. Ему больно лежать, больно шевелиться, больно дышать…       Легчайшее прикосновение приносит прохладу туда, где, казалось, нет ничего, кроме сводящей с ума боли. Резкий и горький запах отбивает желание дышать вообще, оставляя возможность делать лишь короткие неглубокие вдохи и выдохи. Тихий напев ласкает слух, и он отрывается от тянущейся агонии, всеми оставшимися силами концентрируясь на звуке чужого голоса, кажущегося ангельским пением с самих небес. Если это смерть, то он готов отдаться в эти ласковые руки.       Вода горячая. Это откладывается где-то в мозгу, но он совершенно не чувствует температуры. Глаза открываются легко, взгляд упирается в досчатый потолок, однако он не видит его. Все, что есть, это осязание и слух, улавливающий одновременно прекрасное пение и чьи-то прерывистые вздохи. Вода окрашивается в мутный розовый, смешиваясь с идущей кровью. Давление деревянной бадьи на спину не ощущается до тех пор, пока кто-то прыжком не забирается к нему, притягивая к себе за плечи. Вода приходит в движение, и спину просто ошпаривает, заставляя тело закаменеть. Если он двинется хоть немного, то выйдет из ступора и заорет. — Шисюн! — хватка расслабляется, аккуратно прижимая за едва целые плечи к чужому телу, одетому в мягкую черную одежду. Он слышит чужое дыхание за ухом, и что-то крохотное, но обжигающе горячее падает на и так истерзанную спину маленьким дождем. — Шисюн… Шисюн…       Омытая кожа немеет. Вспышками игла протыкает почти у самых концов распоротых участков, тонкой и мягкой нитью соединяя в единые швы. Уверенные, но очень аккуратные руки не совершают лишних движений, оставляя лишь после прикосновения тонких пальцев блаженную прохладу. Он чувствует дыхание на только что зашитой ране, а после мягкие губы, прикасающиеся к ней в утешающем поцелуе. — Тебе же больно, шисюн, — прерывистое дыхание опаляет шею. — Безумно больно. Разве ты это заслужил? Разве ты заслужил эту боль? Неужели ты заслужил такое к себе отношение, шисюн? Я не верю. — Возможно, заслужил. — Чем? Чем это можно заслужить? Ты ведь постоянно выкладывался на полную, прилагал все усилия, так старался ради него. Но он этого все равно не принимает, он просто не заслуживает этого, шисюн, он недостоин твоей доброты. Он недостоин этой преданности. — Это мне решать. — Твоя спина, — сверху прерываются в задушенных рыданиях. — все твое тело покрыто шрамами, а спина — месиво из разодранной кожи и оголенных мышц. Ты жив, и это главное, но ты абсолютно не заслужил такой боли. Ты не сделал ничего плохого, ты никогда ничего плохого не делал, никогда… — Ты все еще плохо меня знаешь.       Остановившиеся на одном месте потоки холодный ветер приводит в движение. Застывшая вода не сразу поддается вначале ласковому бризу. Медленно и постепенно лед трескается, чтобы начавшими таять осколками вновь понестись вперед, управляемые ловким и сильным ветром. Холодная рука ложится на горячий лоб, вызывая слабый вздох облегчения. — За что, просто за что? Почему? — Помнишь, Бинхэ, — он слабо улыбается. Перед застывшим взглядом мелькают картинки прошлого. — Твердая почва едва поддается слабым детским ручонкам, грязью забиваясь под ломающиеся ногти. Гул голосов отовсюду. Один в огромной толпе, сидящий на горячей земле под палящим Солнцем. Долгое время стараний, оскорбления со стороны точно таких же мальчишек, которым, возможно, нужно туда, к небесам, еще сильнее, чем тебе, — от тихого смеха тут же сводит грудь. — Но спускается он и идет прямо к тебе. Мне тоже это знакомо до боли в сердце. — Вот только он — всего лишь красивая картинка с гнилью внутри, несущая лишь боль и разрушение тем, кто его любит. Посмотри на себя — ты почти разрушен. А ты ведь очень дорог мне, очень, очень дорог. Я молю тебя: идем со мной, прошу. Я люблю тебя, очень люблю, — горячие капли обжигают кожу. — Ты просто привязываешься к доброте, как утенок. Неважно, кто бы это был: если бы ты первым встретил шицзуня, который бы принял тебя на пик, ты бы именно за ним ходил бы хвостиком. — Нет. — Расстроился бы потом, что тебя отвергли. Это всего лишь благодарность, ядом застрявшая в голове. — Нет! — его сжимают сильнее, при этом как-то стараясь не причинить боль. — Не правда! Я знаю о шисюне все. Я хотел бы заботиться о тебе, хотел бы быть постоянно рядом. Стать для тебя тем, на кого можно положиться. Стать твоим, хотя я уже твой весь. Я так хочу быть нужным кому-то… — Тех, для кого ты действительно нужен, ты старательно используешь в свою пользу, — Бинхэ замирает. — Не ври хотя бы себе об этом. — Я хочу быть твоим, — к нему прижимаются всем телом, потираясь головой о его голову. — и чтобы ты был моим. Я так люблю тебя, что это разрывает мне сердце.       Кончики пальцев порхают по тщательно зашитой и перемотанной пропитанными лекарствами бинтами спине, по плечу спускаются ниже. Ладонь оглаживает слегка согнутый локоть, медленно спускается к запястью, подушечкой большого пальца оглаживает косточку. Шень Цинцю слегка медлит, а после осторожно укладывает свою руку поверх его и переплетает пальцы.       Мин Фань, пребывая одновременно во сне и наяву, чувствует себя зажатым меж молотом и наковальней.