О бедном шисюне замолвите слово!

      Пришлось укладывать Инъин спать лично. Мин Фань растер руками лицо, укладываясь на собственную кровать в Бамбуковой Хижине. Спать в своей каморке было морально легче, чем заходить в спальню шицзуня. Он просто… Ну не может. Это не его место. Даже сидеть за тем самым столом казалось огромной наглостью.       Шицзунь никогда сюда не вернется, даже если воскреснет в цветочном теле.       Мин Фань был полноценным наследником и пика Цинцзин, что приняли абсолютно все на горе, и этой хижины, видевшей и хранящей слишком многое. Другое дело, что он совсем не чувствовал себя владельцем. Он мог больше не поддерживать абсолютную чистоту, мог работать в собственном темпе, принимать решения без оглядки на чужое мнение, совсем не опасаясь возможной реакции. Последнее было самым странным.       Он уже который день ходил, не завязывая волосы в хвост или пучок, собирая их лишь в расслабленную косу. Постоянно казалось, что они вот-вот рассыпятся по плечам, но стоило отвлечься, как эти мысли вылетали из головы, которая, к огромному удивлению, не болела к ночи от чрезмерной натяжки кожи вкупе с активной мозговой деятельностью. Он по привычке спрятал кружку к обеду и только вечером вспомнил, что прятаться больше не от кого. Разобрал накладные и уже собрался положить на подпись, когда дошло, что он один сидит за этим столом, просто по привычке сел на гостевое место.       Прошла неделя, когда Мин Фань наконец заперся и просто сидел в старом кабинете в библиотеке. От ломающейся картинки мира он не мог найти себе места. Чего-то крайне не хватало, чего-то важного и вполне очевидного. Даже значительно прибавившаяся работа не отвлекала достаточно, чтобы не заметить изменения. Нескольких дней было достаточно, чтобы Цинцзин осознал происходящее… И вздохнул спокойно. Не только он ходил с вечной оглядкой, и, поняв, что Шень Цинцю действительно умер, адепты и ученики Цинцзин вздохнули с облегчением. Мин Фань знал, что они ходили в зал Почитания, молясь у новенькой таблички о покое для бывшего лорда, об удачном упокоении и скорейшем перерождении… О том, чтобы он не возвращался. Это было чем-то, что объединяло почти весь пик, и вряд ли кто-то чужой бы понял это. Шень Цинцю восхищались, уважали, порой превозносили, да. Но абсолютно не любили. Сложно было любить того, кто парой слов за нечаянно брошенный взгляд мог растоптать морально в пух и прах, опуская самооценку на самый мизер. Требовательность к уровню обучения была наистрожайшей, а наказания — паршивейшими и очень тяжкими. Любить шицзуня для посторонних можно было только за всеми признаваемую прекрасную внешность, а так же его гениальность в изучении всего, чем он интересовался.       На фоне Шень Цинцю, которого, с его полного довольства, даже избегали и боялись, Мин Фань чувствовал почитание. Это было наработано и тем, что он был тем единственным на пике, кто стоял между обычными адептами и шицзунем, являясь мостом между ними, а теперь и вовсе был чем-то вроде конечной станции. К нему не боялись подходить с проблемами различного рода, даже пристыженные от обилия его работы, хотя с абсолютно теми же вопросами могли подойти к наставникам. Возможно, дело было и в возрасте, ведь он был ровесником для большинства или даже чуть младше. А когда один из младших адептов впервые назвал его не просто дашисюном или лаоши, а шицзунем, Мин Фань впал в короткий ступор. Было приятно вначале, а потом дошло, что на фоне Шень Цинцю кто угодно мог быть лучше, по крайней мере ему так казалось. Кого-то вроде Шан Цинхуа неизбалованные снисхождением дети и вовсе бы носили на руках, хотя бывший лорд Аньдин никогда не давал садиться себе на шею, выдавая поручений отнюдь не меньше Шень Цинцю, так как пик Аньдин был одним из самых загруженных. Мин Фань не чувствовал подобное отношение к себе заслуженным, да и все еще казалось, что он тоже один из этих адептов. Но нет, он выше их, гораздо выше теперь.       Жизнь без Шень Цинцю казалась непривычной. Мин Фань начинал чувствовать все больший стыд перед ним, ведь, несмотря ни на что, тоже испытывал облегчение, которое не сразу осознал, а как осознал — не принял. Шень Цинцю допустил его в свою жизнь настолько близко, насколько это было возможно для него, а он, неблагодарная сволочь, смел радоваться его отсутствию. От мыслей, что перерождение в плод цветка могло не удаться, становилось почти физически плохо. Было гораздо легче думать, что он просто где-то далеко бродит и приспосабливается к новой жизни, чем если его… Нет. Мин Фань, попав в чужое тело, прекрасно понимал, что даже смерть не является концом, но проклятое «но»! Для него-то Шень Цинцю — умер! Тот, к кому он стремился, чье имя он буквально вырезал в своем сердце, стараясь перенести абсолютно все… У него ведь даже это получилось! Получилось ведь, правда?       Он не жег ритуальные деньги с тех пор, как Шень Цинцю был похоронен, за что ощущал глубокую вину, разрастающуюся день ото дня. Однако Мин Фань просто не мог заставить себя дойти даже до зала Почитания. Все внутри противилось этой идее. Он оправдывал себя работой, заботой об адептах, уроках заклинательства, раньше проводимых Шень Цинцю. Шепотки о том, что он был более достоин места горного лорда ранили в самое сердце. Он ничего не добился бы без Шень Цинцю, просто не захотел бы. Однако, Мин Фань не мог не согласиться с этим утверждением просто потому, что не меньше прочих с каждым днем ощущал, как некая струна внутри все больше расслабляется. И это же заставляло задыхаться. Он совершал какой-нибудь мелкий проступок, о котором в прошлом не смел и подумать, пугался возможного нагоняя — хотя в любом случае принял бы, а после забыл, как страшный сон — осознавал, что не будет абсолютно ничего, а после рассыпался изнутри. От того, что в чем-то подвел учителя, от вины за облегчение, от сомнений в собственной правоте. В том же перфекционизме Шень Цинцю ведь был в корне прав. Внешний вид важен, порядок важен, безукоризненные манеры тоже важны. Это был мир, где лицо зачастую значило все. Мин Фань, живя под напором Шень Цинцю, но выросший изначально в другой среде, метался между двумя мировоззрениями, не в силах выбрать. С одной стороны, его характер и привычки были его основой. С другой же, это был не прошлый мир, а он сам говорил, что в чужой монастырь со своим уставом не лезут. Мин Фань долго жил подле Шень Цинцю, руководствуясь этой логикой и потакая чужим прихотям, однако, это не значило, что он полностью перенимал чужие нравы.       Первый снег пушистыми хлопьями падал вниз. Черная ночь освещалась светом полной луны и звезд, кажущихся невероятно близко с самой вершины. Небольшой алтарь в тщательно прибранной спальне имел только одну табличку и место для свечи. Мин Фань подрагивающими руками поджигал пачку денег, аккуратной стопкой оставляя золотую бумагу сгорать на холодном камне. Застывшее ранее в безразличии и усталости лицо слегка подрагивало, а глаза кололо от подступивших, но удерживаемых слез. Как бы все не сложилось в будущем, он навсегда потерял этого человека из своей жизни. — Живи в дальнейшем без моей тени за спиной, и это будет мой единственный дар тебе. — Ох, шицзунь, как же вы ошибаетесь.       Шень Цинцю дал ему очень много чего, о чем он в прошлом мог даже не мечтать. Это был целый мир совершенствования, самой настоящей магии. Мог ли в прошлом мире Мин Фань мечтать о запусках различных фаерболов, рисовании печатей или мастерстве меча? Мог ли подумать о том, что может реализовать себя, как одного из востребованнейших людей в секте, а ведь никогда раньше не был кем-то, кто состоял в компаниях, просто не хотел. Ощущение самодостаточности, силы, независимости, полное осознание собственных возможностей, принятие себя со всеми недостатками и откровенно темными сторонами. О тех же убийствах, будь то монстры или люди, Мин Фань не сожалел.       Он открыл ему мир настолько близких отношений, о которых можно было лишь мечтать. Мог ли кто еще похвастаться, что имел близкого и по духу, и по интересам человека, чьи привычки знал почти досконально? А тем, что был человек, что знал его? Знать, как сделать так, чтобы чужое напряжение ушло, сменившись благоприятным настроем, или же совместное времяпровождение за любимым делом, которым увлекаются оба с головой — все это льстило и грело душу настолько, что собственный полноценный прогиб не казался чем-то ненормальным. Разумом Мин Фань, глядя в прошлое, был в ужасе от того, насколько Шень Цинцю подчинил его себе. Его, кто прекрасно знал, к чему стремился и чего бы ни за что не хотел. В прошлом Мин Фань был бы первым, кто кричал, что от поднимающих на тебя руку партнеров нужно сбегать, сверкая пятками. Сколько же он терпел, пока пытался дорваться до чужого сердца, которое в сущности было ему не нужно? Мин Фань стремился к нему и даже, кажется, добился, но получил ли он от отношений хоть что-то? Он не мог ответить себе ни зачем делал это и не чувствовал удовлетворения больше эгоистичного довольства того, кто сумел обманом пробраться в чужое сердце. Он хотел Шень Цинцю… Хотеть. Мин Фань получил много в погоне за ним, но ничего — наконец-то встав рядом. Ему не нужен был трон горного лорда, который достался обманом. Но и в чем он обманывал Шень Цинцю Мин Фань тоже не мог понять. Он просто знал это и стыдился себя.       Напряжение тяжелого времени вышло в слезах. Мин Фань хохотнул от щекотки из-за потекших слез. Потом посмеялся еще, и еще, и еще. Задушенный смех перерос во всхлипы, и он закрыл лицо руками, сгорбившись к полу. Мин Фань чувствовал себя оторванным от земли, но с камнем, привязанным к шее, и он не мог придумать ничего, чтобы избавиться от этого. Он не знал, что делать дальше. Он был абсолютно один — естественно, ведь он стремился к этому! Тот, кто понимал его, убит, другой погряз в безответной любви к сходящему с ума отродью, а человек, которому он сознательно был готов посвятить себя, решил идти дальше, будь то новое тело или же полноценное перерождение. Оставался еще Му Цинфан, тоже для него находящийся где-то в ряду с небожителями, но уже из-за своих исключительных мудрости и разумной доброты, но старающийся разграничивать личную жизнь Мин Фань не мог вывалить на него еще и свои внутренние переживания. Он и двое его невольных соратников оказались по разные стороны со старым поколением лордов, и глава Цяньцао был их мостом, чтобы не начать еще и войну между пиковыми лордами. Междоусобицы им еще не хватало для полного счастья. Предполагалось, что секта и есть дом, личная жизнь и работа в одном лице, однако мало было действительно идейных или хотя бы просто разумных глав. Мин Фань не собирался спускать на тормоза то, что им начали пихать палки в колеса: сначала почти незаметное снижение отчетности, пренебрежение в решениях, что он выяснил через Хан Демина. Это сейчас они нашли единого врага в лице «несмышленышей», а после эти гордецы просто разорвут секту, не сумев выбрать главу между собой. Разумеется, их чувство собственного достоинства было обосновано, однако все еще была секта с ее устоями и правилами, из-за которых вчерашние дети были вправе руководить и принимать собственные решения в пику им.       Еще и Ло Бинхэ, с которым нужно было условиться в границах. Право слово, Мин Фань уже был готов принять его подле себя, лишь бы свалить бремя с больной головы на здоровую. Хотя, кто тут еще здоров? Пока еще он его слушается, но не ясно, сколько долго это будет длиться и до каких границ ему дозволено будет дойти. Мин Фань умел рационально судить людей, но это не значило, что он понимал чужие чувства. Не так уж умеющий привязываться, он видел, сколь легко Бинхэ лил слезы с самого детства и не шибко им верил, и так же ему была непонятна чужая благосклонность. Да, он знал, что Бинхэ ради Шень Юаня был готов практически на все… Но верить в это в отношении себя? Знание не было равно ощущениям, а еще была огромная уверенность, что если он ошибется хоть в чем-то, это все развеется, как мираж. Бинхэ ведь был на удивление схож с Цинцю, так в чем разница, если он разочарует его? Разве что масштабы этого ранимого сердца будут поболее прочих. Мин Фань не то чтобы испытывал близость к секте, но это было то место, где он рос и жил годами, ради которого просто привык игнорировать свои желания и теперь не мог представить где-то еще, даже если хотел. И в то же время просто не хотел, а потому не мог играть нежность и снисхождение к Ло Бинхэ. Если Мин Фань в своей резкости и очевидном использовании допрыгается до того, что это место сожгут, как было в изначальном каноне, то будет сожалеть, но его совесть перед самим собой будет чиста.       Чтобы сохранить хоть что-то, ему оставалось лишь вновь брать себя в руки и приспосабливаться к нынешним условиям. Мин Фань смог привыкнуть к Шень Цзю со всей его мерзотностью и мнительностью. На Ло Бинхэ не было ни сил, ни желания, однако, опускать руки было поздно.