О бедном шисюне замолвите слово!

— Я так соскучился.       Мин Фань тяжело вздохнул, когда его прижали еще крепче, обнимая со спины. Маленькая кровать с трудом вмещала двух взрослых мужчин. Обычно, Мин Фань не требовал много пространства для сна, проводя ночи в одной — двух позах, но сейчас остро жалел, что у него хотя бы не двухместная постель, потому что Бинхэ вжимал его в стену, прилипнув сзади. Горячее дыхание согревало шею, а чужие губы едва ощутимо прикасались к седьмому позвонку. Поза маленькой ложки была почти смешной, ведь визуально Мин Фань был массивнее, пусть и по факту слабее. — Я же говорил, что сам свяжусь с тобой. — Мне так плохо без тебя, — голос Бинхэ звучал подавленно и серьезно. Совсем не было той игривости, будь она хоть безумной или наигранной, и это казалось непривычным с ним. — Прости, прости меня. Я виноват. — В чем? — тяжелый вздох вышел против воли, да и не особо Мин Фань сопротивлялся. — Это я виноват, что довел Шень Цинцю до самоубийства. — Но виноватым за его смерть ты себя не чувствуешь? — Нет.       Зато было честно. Это напомнило, как он сам объяснялся перед шицзунем перед наказанием. Хотелось сорваться, как сорвались на нем тогда. Однако изменит ли избиение хоть что-то? — За что именно ты просишь прощения? — Бинхэ прижался ближе, вдыхая чужой запах прямо с кожи. — Ну? — За то, — чужой лоб уперся под затылком. Голос звучал приглушенно не то от эмоций, не то от положения. — что заставил тебя чувствовать себя… Так. Накажи меня, если это поможет тебе. Хочешь, и я…? — Я бы мог высечь тебя, как высекли меня, верно? — Бинхэ кивнул. — Мог бы лупить, пока кожа не лопнет и кровь не потечет вниз. А мог бы поставить на горох на неделю без пищи и отдыха. Или же заставить тебя выучивать «Том о почтительности», пока, даже разбуженный глубокой ночью, ты не расскажешь мне его наизусть. — Но? — уточнил Бинхэ, когда понял, что шисюн замолчал окончательно. — Шисюн? — Это хоть что-то изменит? — Я… Прости.       Они замолчали, не вглядываясь в ночную темноту. Лежать в обнимку было тепло, но не жарко даже с работающими талисманами обогрева. Пальцы Бинхэ то и дело поглаживали по плечу или груди, но тут же робко останавливались, а сам он открывал рот, чтобы что-то сказать, и не мог решиться, закрывая его.       Какая-то злобная часть Мин Фаня что-то говорила о расчетливости и в то же время глупости маленького мерзавца, который извинился лишь для вида, но был недостаточно умен, чтобы перейти к интересующей его теме плавно. Эта мысль голосом Шень Цзю все крутилась по кругу надоедливой мухой, однако Мин Фань устал размышлять и игнорировал ее. Это был вечный разговор о том, какие все плохие и лишь один он был вынужден разгребать все дерьмо. Этого всего скопилось столько, что Мин Фань мог счастливо утопиться в море самобичевания и жалости к себе. Отвратительно. — Цанцюн может забрать себе что-то из сокровищ Хуаньхуа в качестве платы за Юэ Цинъюаня. Или же казнить Сяо Гунчжу. — Свою голову ты мне не предложишь, — за спиной тяжело вздохнули. — Я хочу Мобей Цзюня, — руки, обнимающие его, напряглись, а после расслабились. — Зачем шисюну нужен этот ледяной демон? — А ты как думаешь? — и сколько же недовольства в этом заглушенном голосе. — Уксус пьешь? — Шисюн жесток с моим сердцем. — Как быстро твоя любовь угаснет, если я начну вести себя, как Шень Цинцю, а? — Шисюн не сможет делать это искренне. И в этом его прелесть. — А все остальное — так, придаток? — Шисюн может ворчать, сколько ему угодно, — с негромким чмоком на шее оставили поцелуй. — Но он — самый прекрасный человек в жизни Бинхэ. Самый дорогой и ценный. И если шисюн чего-то хочет — этот Бинхэ исполнит с радостью, зная, что дары из его рук примут и воспользуются ими.       Несопротивляющуюся руку сжали, переплетая пальцы. Мин Фань спиной чувствовал чужую улыбку, не зная, как реагировать и стоит ли делать это вообще. — Мин-сюн? — за плечо потрясли, настойчиво будя. — Мин-сюн, просыпайся же! — Инъин, — разлепив один глаз, Мин Фань посмотрел на девушку. — ты для меня — дорогая шимей, но, прошу, будь снисходительнее к этому лорду. — Мин-сюн должен идти спать в кровать, если хочет отдохнуть, — она покачала головой в укоре. — Ты и так заработался. Поешь: я принесла вонтоны и чай, хотя все еще говорю, что это — неправильное сочетание. — Главное, что вкусно.       Смерть шицзуня сблизила его главных учеников. Надо было отметить, что это окончательно заставило Нин Инъин повзрослеть и окончательно отбросить свою детскую непосредственность. Солнышко пика больше не радовало громким и заливистым смехом, однако дети, принятые в новом наборе, были счастливы проводить с ней время. Быть воспитателем для самых младших действительно оказалось ее призванием, так что она заняла нишу преподавания для самых юных, а так же необученных. Мин Фань перевел во внутренний круг пика некоторых внешних адептов, имеющих хорошие задатки. Нин Инъин своим приятным характером, словно перескочившим стадию подростка на сразу зрелую женщину, а так же приятной ухоженной внешностью мигом завоевала неподготовленные сердца. Те, кто помнил ее избалованным ребенком, все еще косились, а злые языки шептали, что и на Мин Фаня она будет вешаться, но с более конкретными мотивами, чем на Шень Цинцю. Услышав это, Мин Фань лично вынес наказание особо болтливым, что присмирило недовольных.       В целом, все налаживалось, что не могло не радовать. Дисциплина с приходом к власти Мин Фаня почти не пострадала, хотя определенно стало более шумно в свободное время. Создав тематическую игру на подобие «Казаки-разбойники» и «Мафия», но на заклинательский манер и определенно для взрослых, он занял адептов на некоторое время, одновременно с этим расширяя их кругозор, добавляя интересных и зачастую жутких фактов. Наставники в большинстве своем натянуто улыбались на это, а те, кто ходил с ним на задания, лопались от гордости, вспоминая его лекции на местах происшествий. Пик жил своей жизнью, пусть и по первости более замкнуто, чем было.       Мин Фань слетал на Цяньцао для очередной проверки. Лечение шло штатно, и меридианы практически полностью пришли в норму, что радовало и его, и Му Цинфана, который после прекращения болей официально запретил подсевшему на них Мин Фаню успокоительные. Собрания лордов напоминали переброски завуалированных оскорблений и провокаций, и было очень приятно раздражать Ци Цинци невозмутимым лицом и тонкой ироничной улыбкой. Лю Цингэ, редко, но все же вставляющий свое слово, тоже радовал краснеющей от гнева физиономией. Мин Фаню было очень интересно, как эти двое отреагируют, если он мимолетно упомянет, что Лю Минъянь без вуали прекрасна. Втягивать в это девушку было бы совестно, если бы не вовремя перехваченный сборник с дурацким названием. Девушка божилась, что не ее работа, до тех пор, пока Мин Фань, при ней прочитав, не начал критиковать язык, стиль написания и сюжет. Было бы еще интереснее, если бы ее брат узнал о том, что у него, оказывается, любовный треугольник с двумя членами Цинцзин, один из которых уже был мертв. Расплакавшуюся от стыда девушку Мин Фань вынудил показать лицо, которое признал эстетически красивым, но не в его вкусе, а после пригрозил, что, если подобные работы увидят свет, кое-кому будет очень грустно. Подобное непотребство грозило ссылкой на несколько лет, так что девушка поклялась подобного больше не писать или хотя бы не про реальных людей.       Осмотр был досрочно окончен мрачным Лю Цингэ, «сопроводившим» Мин Фаня на Цюндин, где паникующий Хан Демин продемонстрировал металлическую коробку, покрытую инеем. Чужую голову, мельком оглядев, Мин Фань распорядился сжечь над могилой Шан Цинхуа. Письмо же являлось приглашением — пропуском на территорию Дворца Хуаньхуа для делегации Цанцюн, чтобы обсудить виру за убийство бывшего главы секты. Мин Фань, прочитав свое имя в качестве особого гостя, отложил письмо в сторону и сел на гостевое место в кабинете Демина. Предстоял тяжелый разговор.