"everything is blue: his pills, his hands, his jeans."
все начинается, как и должно, медленно и осторожно. словно болезнь прощупывает почву и потом нагло смеется, когда удается пустить свои рыхлые корни прямо в организм мальчика. на потерю веса никто не обращает внимание — в конце концов, хидэ никогда не славился хорошим аппетитом, а как без него набирать мышечную массу? кашель и часто охрипающий голос тоже не удивляет ни родителей, ни братьев: у хидэо действительно очень слабый организм, поэтому юджи просто дает ребенку жаропонижающее и сироп для горла. боль в костях, вроде бы, должна уже намекнуть ребенку, что эй, малец, с тобой не все ок, но от чего-то итадори-младший никому не жалуется, несмотря на то, что мать — врач. в молчании проходит больше трех месяцев, пачки с обезболивающим и сиропы от кашля становятся не только обедом и ужином, но и завтраком с перекусами. парень становится такой пушинкой, что даже атсуши волнуется. — мелкий, — уточняет он за ужином, когда хидэ опять смотрит в пустую тарелку и греет руки о большую кружку чая, — почему ты не ешь? кагу пихает его в бок, мол, не хочет, отстань. все знают, что у хидэ много проверочных и контрольных на носу. все думают, что вот она, причина беспокойств. хидэ кашляет и отпивает из горячей керамики, обжигая язык. отец встает и подает воду. стакан дрожит в ослабших пальцах, и кагуцучи помогает мелком поставить его рядом с тарелкой. семья удивленно смотрит на ребенка, юджи встает. — хидэ, — осторожно начинает она, — ты вообще сегодня ел? время уже почти девять, когда семья садилась за поздний ужин: сукуна опять немного задержался. хидэо отчаянно прячет глаза в колени, пальцы уже покалывают от теплоты, и он шмыгает носом. за три дня у него во рту побывал лишь тост с шоколадной пастой, который ему насильно впихнул кагу позавчера, когда они остались на кухне вдвоем. больше мальчик не помнит, чтобы во рту, кроме лекарств и чая, побывал хоть какой-нибудь скудный бутерброд с ветчиной. мальчик хочет врать, но это видят все. впрочем, хидэ никогда и не умел лгать, ища обходные пути. — меня это уже напрягает, — отвечает отец, прожигая ребенка взглядом. не столь злым, сколько обеспокоенным. дети знают, что ремен ненавидит ложь. — почему ты не ешь? ты же любишь пасту. что говорить? "пап, я просто не голодный"? "пап, я не знаю, что со мной происходит, я едва ли могу хоть что-то проглотить, кусок в горло не лезет. только и питаюсь, что разноцветными таблетками да травяными сиропами от кашля. не помогает, к слову"? "пап, я... кажется, я умираю..."? хидэ давит нервный смешок и вновь заходится в кашле, словно он чем-то поперхнулся. кагу, сидящий рядом, легонько шлепает по спине, боясь к брату даже притрагиваться — пальцы цепляются за позвоночник, настолько ребенок похудел. ужин просто звенит тревогой. так не должно быть. хидэ улыбается, стараясь сглотнуть першащий комок в горле. — наверное, я просто... — кашляет, почти отплевываясь, прикрываясь салфеткой. — просто устал. у меня скоро... но договорить ему не дают: кагуцучи с силой выдирает кусок ткани из рук, с противоречивыми чувствами вглядываясь в него. хидэ косится, и глаза его, нежно-карие и некогда искрящие радостью, холодеют от страха — вся материя окрашена ярко-красным, словно ею подтерли окровавленную лужу. отец подскакивает в ту же секунду, мама прикрывает рот ладонью, а атсуши осторожно тянет его за плечо, мол, пойдем, тебе стоит собраться. сквозь вату хидэ слышит, что мама тяжело дышит в трубку "нанами-сан, вы в отделении? мне срочно надо..."; сукуна ругается на все живое, чуть не спотыкаясь об кошку; атсуши же с кагу осторожно тянут его по лестнице, а уже в комнате чуть ли не наперегонки роются у него в шкафу. от истерики хидэ не отделяет совершенно ничего, но он молчит — и от этого совсем не по себе.***
в детском отделении хидэ держат сутки, но ему совсем не скучно: братья отпрашиваются на день со школы и даже притаскивают с собой сумико. она тяжело вздыхает, мол, опять ты, балда такая, что-то подхватил, шлепает по затылку, а потом обнимает. тепло. очень тепло. хидэ целые сутки живет в счастье — далее он вспоминает их почти каждый день, — а потом он слышит вой матери, и все. через сутки хидэ собирает свои немногочисленные вещи в спортивную сумку и... переезжает в отделение онкологии. там тоже одиночная просторная палата (спасибо маме и нанами-сану), большое окно выходит прямо на больничный парк, куда часто вывозят старушек посидеть на свежем воздухе и молча подумать о чем-то, но в воздухе, кроме медикаментов, витает еще и запах смерти. только заходя на порог палаты и еще даже не видя родителей, хидэо понимает, что он тут навсегда. хотя если навсегда можно считать пару месяцев, то это слишком громко сказано. ребенок застывает на пороге, неловко держа сумку. руки дрожат от тяжести, и ее молча забирает атсуши, ставя на кровать. первой не выдерживает сумико — она же девочка, ей положено. громко плачет и сгребает мальчика в объятия, да такие, что уже становится нечем дышать. кагу тихо прижимает их двоих к себе, стараясь то ли детей успокоить, то ли свои и без того расшатанные нервы. не было печали... вот не было же, блять, печали! так какого черта?! атсуши сжимает сумку так, что белеют костяшки. нет, это сон. мелкий просто опять с гриппом решил свалиться, а все это диагнозы... это туфта. и что, если анализы хидэ сдавал три раза? это же не показатель. нет, а вот рыдания матери, которая читает эти самые заключения — еще какой показатель. юджи опытный врач, она хирург, которая не плачет по каким-нибудь пустякам. и раз даже она давит слезы и все равно срывается на отчаявшийся крик, смотря в бумаги, то дело пахнет керосином. атсуши успокаивает себя, но выходит не очень: — бред это все, слышите? слышишь? — он встряхивает плачущего ребенка за плечи. хидэ чуть ли не падает, но красноглазый стискивает брата в своих руках. — ты не умрешь, ты должен это понимать. мы тебе не позволим, ясно? вот еще! сбежать не получится, кусок придурка, даже не думай, мы еще столько всего не сделали! ну! — он лихорадочно гладит хидэ по голове. сумико уже тихонечко хрипит в плечо кагуцучи. — ты же врачом хотел стать! как мама! ты все сделаешь! все сможешь! хидэ, черт... — атсуши кусает губу, запрокидывая голову назад. — н-не реви... н-не реви, б-балбес... и сам ревет выброшенной на берег белугой, стискивая хрупкое тельце пацана в своих больших руках. сумико вновь подхватывает общие завывания, и кагу — честно-честно — держится из последних сил, чтобы оставаться холодным и рассудительным. когда-нибудь в доме опустеет ровно на одну комнату. никто больше не будет затирать про химию и биологию, говорить, что сегодня они, наконец-то, препарировали лягушек. никто не потянется есть чизкейк до обеда. никто не будет по утрам вставать с божьей силой, оббивая все углы в доме, пока собирается в школу. никто не будет рассекать себе бровь или ломать палец на руке, потому что случайно упал или неудачно вписался в поворот, задев дверь. когда-нибудь никого больше не придется защищать. а до тех пор — пацан, не реви — они будут рядом.***
все, что понимает хидэ за эти четыре месяца нахождения под опекой — во-первых, жить в больнице действительно невесело. раньше его хотя бы отпускали домой, но теперь нанами-сан запретил ему выходить дальше палаты. если честно, на это нет даже сил, он почти все время лежит. во-вторых, умирать не так уж и страшно, как было на первый взгляд. страшно — оставлять свою семью, видя их поникшие глаза. мама на него вообще без тряски не смотрит. утыкается ему в колени и лепечет извинения. словно она виновата. хидэ гладит ее по голове, давит улыбку, на которую только способен, и честно-честно говорит, что она тут не причем. ведь так и есть. но когда приходит папа, хидэ уже едва держится: вид у него такой побитый, что жалеть тут хочется не ребенка, а мужчину. у него уставшие глаза, щетина, и пахнет куревом. снова. из-под куртки он достает рыжего кота, и хидэ удивленно пищит, протягивая руки. как его только пропустили сюда с чизом? строго ведь запрещено. — мне можно, — будто бы читает мысли ремен, походит и кладет кота на коленки сыну. тот трется мордой об грудь ребенка, и сукуна стискивает сухую ладонь в своей. — как ты, котенок? хидэо давит улыбку. а как он может быть? — все хорошо, пап, — честно врет хидэ, и отец вздрагивает. — а вы как? это разговор впустую: ремен притворяется, что все нормально, а хидэ его поддерживает. потому что ничего больше и не остается. кот греет ему живот и вечно замерзающие ладони, сопит куда-то в одеяло, и хидэ — впервые за месяц — чувствует себя хоть чуть-чуть живым и даже забывает, что у него четвертая стадия рака легких. он буквально живет на обезболивающих. но в секунду, когда мама обнимает его, отец сжимает его холодные ладони в своих, а братья делятся чем-то новым — и постоянно говорят: "вот выпишут тебя скоро, и тогда...", — хидэ чувствует себя живым. а он бы очень хотел чувствовать себя таким еще долгое время. то, что жизнь старательно забирает у него время, он не замечает. или не хочет. хидэ желает только одного — продержаться еще немного.***
кагу приходит к вечеру. говорит, что атсу придет попозже — он повез кота к ветеринару, у того слишком часто стали слезиться глаза. хидэ кивает. — но зато я принес чизкейк, — он достает из рюкзака небольшую пластмассовую коробочку и оставляет на столике. — одни плюсы, согласись. хидэ кашляет, смеясь. выглядит он, мягко говоря, дерьмово. без маски он больше не способен дышать самостоятельно — легкие просто-напросто отказываются качать нужную норму кислорода. хидэо медленно умирает, но он не хочет. кагу гладит его по голове и пересаживается со стула на кровать, аккуратно, чтобы случайно не усесться на руку или ногу. — мелкий, — путаются пальцы в ломких прядях, — нам всем тебя не хватает. возвращайся скорее, хорошо? "ты же понимаешь." о да. кагуцучи все понимает, поэтому и говорит. синевой отдают таблетки в банке на столике, такой же синий и чизкейк — сегодня кагу принес с голубикой и ежевикой. руки дрожат — они белые-белые и да, с такими же неоновыми прожилками вен. кагу улыбается. так вымученно, что сердце щемит. когда-нибудь не придется больше утруждать своих родных собой. — мы очень по тебе скучаем, — кашляет кагу, чтобы не заплакать. интересно, а его слезы синие, как небо или как тот десерт? какого цвета его боль? — ты держись, хорошо? мы будем ждать. — хорошо... я тоже... тоже буду ждать, — и улыбается. нет. цвет боли не такой яркий, более приземистый — серый, наверное. да, точно, серый. хидэ закрывает глаза. жаль, что он больше никогда его не увидит."everything is gray: his hair, his smoke, his dreams."