cave canibus

ох нет... и это — пока единственная мысль в голове кагу, что бьется запертой в клетке птицей. требовательно пищит, истерично хочет на свободу, но альфа до последнего держит маленькую дверку закрытой. нет, нет, нет. сто тысяч раз нет, и это не обсуждается. как он вообще может быть таким... таким... таким. кагуцучи жадно дышит терпкой сладостью, клыки прорезаются против воли — волк внутри облизывается, довольно урчит, словно почувствовал подбитого кролика, и теперь железо крови заставляет трепыхать загривок. слюноотделение почти достигло своего предела, и альфа уже не знает, куда сплевывать, поэтому приходится торопливо глотать. это запах... это чертов запах забивается в ноздри и не хочет выходить. сука, что делать... парень сжимает кулаки и смотрит на дверь, от которой и тянется желанный запах. сначала в нос забивается терпкий мускус, такой, что хочется выть от жгучей боли, — папочка совсем перестал это контролировать — а потом — резко и точно неожиданно — тянет сахарной сладостью молока. легкой пряностью и каплей сахара — точно растаявшее на солнце сливочное мороженое с ноткой ванили. альфа утробно скулит: так и хочется пройтись по липким белым струйкам, собирая сладость на язык. ткнуться кончиком в самую мягкую верхушку, чтобы холодный десерт спас от знойной жары. кагу совсем плевать, что сейчас холодный ноябрь, а на улице уже припорошило легким снегом. это сейчас неважно, ему чертовски жарко. почему отец уехал в такой момент? забрал братьев — буквально недавно родившемуся хидэ нужно было на еженедельный осмотр, а атсу сам напросился, устал сидеть дома. чертов предатель, неужели было так тяжело не оставлять их двоих вместе... итадори встает, понимая — попал. главное, не показать этого, и все будет более чем заебись. только бы держать себя в руках. только бы держать свой чертов член в ебаной узде и не позориться так опрометчиво. кагу даже не знает, откуда такая реакция — атсуши, например, никогда не реагирует ни на одну течку. точнее, в пределах нормы — затыкает нос и кривится. запах сукуны не вызывает у него каких-то положительных эмоций, и он не стесняется об этом говорить. — не дорос тут правила качать, щенок, — рычит ремен, и испугавшийся хидэо подрывается на хлюпающий плач. мамочка тут же подхватывает рыдающего ребенка и баюкает. — что-то не нравится в этом доме — шмотки по пакетам и на выход в свободное плаванье. старший примирительно поднимает руки — ну-ну, зачем заводиться с пол-оборота? все же хорошо, к чему сразу выгонять? дверь тихонько скрипит, и кагуцучи жалеет о том, что вообще решил остаться в доме, а не ушел гулять с сумико. она же звала, черт тебя дери, звала еще с утра пройтись по магазинам. какого хера альфа отмазался? или почему вообще не уехал с отцом и братьями — всяко лучшая помощь, хидэ его любит, никогда на крепких руках брата не плачет, спит, тихонько угукнув и посапывая. кнопочка носа елозит в мягкой простынке, темно-синяя соска покачивается в такт движения губ. ну ангелочек, что тут сказать. вот только родил его самый настоящий демон — иногда кагуцучи не верится, что в свои чуть за сорок сукуна спокойно согласился выносить третьего ребенка. даже не ныл, честно говоря, терпел до последнего, а потом месяце на седьмом заорал благим матом, что этот ребенок последний, и если юджи захочет четвертого, то сам задницей того рожать будет. омега свой долг исполнил: родил порядочного члена общества и атсуши, так что на этом можно прекращать делать из него инкубатор. вот еще. нашел курицу-наседку. сукуна — дьявол во плоти, об этом знают все, особенно родные дети и муж, но они привыкли. что поделать с этой нестандартной омегой, которая даст прикурить даже некурящим? валить и тра... кагуцучи почти бьет себя наотмашь за то, что воообще посмел такое подумать. сука, это мать родная, она его девять месяцев под сердцем носила, а альфа позволяет себе такие грязные мысли… хоть бы постыдился, блять. но как… как, блять, если сукуна похож сейчас на какое-то божество, раскинувшись на кровати в одном нижнем белье. он сипло поскуливает, трет грудь, его бьет мелкая дрожь — на прикроватной тумбочке кагу замечает блистер обезболивающего и начатую бутылку воды. она мокрая, капает холодная изморось, а папочка точно-точно горячий, как раскаленная печка. кагу нужна минута, чтобы прекратить ласкать взглядом материнскую вспухшую грудь, и, сглотнув сухость в горле, кашлянуть. стоять просто так нельзя, надо помочь хоть чем-то — или этот запах так сильно забьется в каждый уголок этого дома, что потом от молочной сладости придется избавляться только с помощью ремонта, никак иначе, черт возьми. — м-мам, — все же кашляет кагуцучи, не справившись с волнением, — ты как? может, помочь? сукуна валится на подушки, запрокидывая голову как можно сильнее. тяжело дышит, трет налившуюся грудь, — кагу мерещиться, или на сосках застыли капли? — и гортанно взрыкивает, да так, что не каждый альфа умеет. — если только, блять, попросишь какое-нибудь божество, чтобы хидэ начал есть эти чертовы смеси, — зло басит омега. по голову слышно, как его все это заебало. — в противном случае ты бессилен. альфа слишком не о том думает, чтобы не начать задавать тупые вопросы. обычно за такое ему прилетает по башке с недовольным «тебе сколько, черт возьми лет? пять?», но сейчас слишком похуй. вообще. эти бедра сводят с ума — как сильно язык сможет пройти в тугую дырку, смазываясь липковатой субстанцией? сколько пальцев поместится в давно не девственном кольце мыщц? он сможет принять всю руку? если потянуть за налившиеся соски клыками, брызнет ли из них молоко, или хидэ успел все съесть до приема врача? а если нет, то какое оно на вк... кагуцучи думает, что пропал — стоит так, что можно отстроить ряд домов без молотка. зачем он, когда тут такое достоинство крепчает? итадори болезненно оттягивает джинсы вниз, стараясь не палиться, но чувство набухающего узла дает о себе знать. да уж, правильно отец говорил: свеженькие, недавно оформившиеся омеги — это так, закуска перед главным блюдом, но вот те, что уже познали и осмыслили себя — это другое. это самый роскошный десерт, самая желанная сладость, которую хочется жрать, жрать, жрать — и не давиться. папочка уж точно главный торт этого вечера — украшенный позолотой, витками сливочного крема и мазками темного шоколада с перцем чили. кагу хочет измазаться в креме, как голодный щенок, который дорвался до материнского молока, который слепо шел на запах и наконец-то смог ткнуться в грудь. должно быть стыдно, но альфа так часто думает об этом, что это чувство отступает. клыки так и не собираются пропадать, требуют метить и передавать запах. кагуцучи знает — за такую хотелку ему выбьют зубы. юджи с виду божий одуванчик, итадори самолично видел, как он чуть не сломал какому-то альфе руку, который решил приблизиться с грязными намерениями намного ближе к сукуне. у альфы есть круг допустимости — и вот лучше его никому не переходить. ради целости собственных костей. — позаботься о мамочке, хорошо, кагу? — улыбнувшись, попросил юджи перед самым выходом. атсуши уже вышел за дверь с братом на руках — тот смешно оглядывался, не в силах свободно пошевелиться в толстом белом комбинезоне. альфа встал во весь рост, беря ключи от машины. — постараемся побыстрее, но ничего не обещаю. суббота все же, сейчас туда все набегут. кагуцучи кивнул. первая фраза тогда не особо въелась в мозг — в конце концов, ремен не слабая омега, и если сын решит стать чуточку храбрым и предложит ему помощь, то полетит со второго этажа в бассейн. у сукуны удар хороший — атсуши как-то самолично проверил. но теперь... черт... что, блять, задумал отец? значит ли это, что кагуцучи дозволено делать все, что тот пожелает? помощь… в каком смысле-то? сукуна вновь скулит, и это единственное, что отрезвляет парня. все мысли уходят прочь, хоть и ненадолго, но кагу готов признать, что хоть немного отрезвился от это удушающей жары. совсем на секунду — и в нос снова лезет терпкое молоко. альфа закатывает глаза, ресницы трепещут от нежелания держать себя в узде, член уже давно пропитался влагой, раскрыв головку. сука. сука. сука. сука! — что, — хрипло интересуется итадори-средний и подходит, — я совсем не могу ничем помочь? ремен рычит в своей излюбленной манере — иногда вообще кажется, что он так разговаривает, словно дикое животное, которое забрали в теплый дом, но переучить кидаться на всех забыли. он только ластится к крепких рукам мужа — юджи знает, куда надо надавить, чтобы эта омега покорно предложила себя и потребовала взять. оклеймить, поставить метку, наполнить узлом, чтобы никто — никто в этом чертовом мире! — не посмел заявить на его. кагу знает — отец внешне такой злой и недовольный. такой самостоятельный и рычащий на всех «я сам! не смейте лезть!». кагу знает — это только внешне. кагу много чего знает — например, как ремен любит, когда отец жмет его за шею к подушкам, шепчет на ухо «моя грязная шлюха» и толкается с такой силой, что кровать трещит. однажды они ее проломили — такого крышесносного оргазма, кажется, у омеги никогда не было. именно в ту течку он и забеременел хидэ. тут и гадать не надо, отчего сорвало крышу отцу. сукуна тем временем мечется по подушке, кагуцучи подходит ближе, и крышу рвет уже ему — на сосках и правда застыли мутные капли молока. они почти срываются с темными бусин, но омега мажет по ним пальцами и шипит от боли. — а что, есть идеи? чертов лактостаз, — ругается вымученно мать, и по ее тону слышно, что болит грудь уже давно. видимо, хидэ слишком плохо ест, раз не может осилить даже норму молока. — это не ребенок, а маленький дьявол. не высасывает даже половины. а для кого это, блять, а?! кагу уже особо не слушает. он считает секунды до того, чтобы прижать мать к кровати и отлизать до звезд в глазах. второй крышесносный оргазм почти на подходе, но альфа боится, что просто позорно кончит в собственные штаны. он что, школьник со спермотоксикозом?.. — давай попробуем сцедить?.. — это последняя капля ангельского терпения. больше шанса альфа не даст. ремен смотрит на него, как на конченного дебила. хотя, кажется, он так на всех всегда смотрит, тут сложно понять. — больше тупых идей нет? — ругается ремен, сжимая твердую грудь под пальцами. она горит чертовым огнем. — думаешь, я не пытался? там такие адовы боли, что тебе и не снилось, засранец. и все — это последняя секунда, как кагуцучи может держат себя в руках. он сжимает руки матери, припечатывая их к стальному изголовью. омега дергается в хватке, но, видимо, из-за мучительных болей все силы покинули его. кагу знает, что так просто мать никто не сможет схватить — он слишком сильный для этого, слишком натренированный, слишком неомега. — что ты творишь, ще-?! — тшш, — рычит кагуцучи, выпуская феромоны, и сукуна давится. что этот придурок себе позволяет, блять, что он о себе возом… — я только помогу. ремен почти вскрикивает, когда твердых сосков касается язык, обводя бусины по кругу, будто бы примеряясь и лаская. тонкая колкая боль бьет по нервам, заставляя содрогнуться и зашипеть, и парень мягко ведет рукой, разминая левую грудь рукой, пока нежно вылизывает правую. мамочка заслужила немного облегчения за то, что была такой послушной омегой. карамельная сладость проступает на языке парой капелек, и кагу с жадностью растирает ее, втягивая внутрь. блять, как же вкусно — ни одно дорогое парфе не стоит наравне с материнским молоком. итадори полностью втягивает сосок в рот, ощущая, какой же он твердый и горячий, и принимается втягивать внутрь жидкость. сначала нежно, аккуратно, будто бы боясь причинить боль, но потом альфа чувствует, что ничего не выходит и меняет тактику — жадно прикусывает, принимаясь вытягивать молоко в рот. сукуна уже почти плачет. скулит, как побитая собака, от боли, утробно хнычет. только вот угрожать не начинает, к счастью. — больно, — сипит он тоненько, напрягаясь, — больно, больно, черт, кагуцучи! ах! и кагу почти давится, когда сквозь спазм и боль на язык льется теплое молоко — заполняет рот ванильной сладостью, и парень спешит начать сглатывать все угощение, не пропуская ни единой капли. стоит потом поблагодарить хидэ за то, что тот такой привередливый малыш. под пальцами чувствуется мокрая теплота, чуть скользкая и немного липкая, и итадори видит, как из второго соска бегут белесые молочные струйки. черт, как же в отце много лакомства. кагу не знает, как держать себя в узде. да и надо ли это вообще теперь? когда молока в правом соске не остается вообще, кагу в последний раз лижет распухшую бусинку и принимается за левую. слизывает сладкие дорожки с торса, целуя в некоторые точки, гладит бедра, отпустив руки, потому что ремен теперь лишь подмахивает и не пытается выбраться. потом также втягивает и левый сосок в рот, принимаясь наполнять рот ванильным молоком, и старается удержать дрожь в руках. это очень тяжело, очень. сукуна стонет, мечется, а в самый последний момент прижимает сына за голову к своей груди, будто бы требуя, чтобы тот взял в рот еще глубже. черт. черт, как же хорошо... почему юджи уехал в такой момент?! похлопал глазками, мило улыбнулся и, подхватив детей, уехал в больницу. гаденыш! чертов засранец, сукуна заездит его до звезд в глазах, как только провинившийся муженек посмеет заявиться на порог дома! если бы не дети, ремен бы потребовал начать трахать его прямо в коридоре. потом бы они резко перебрались на кофейный столик в гостиной — омега без каких-либо совестных порывов обкончал бы все дорогое стекло. затем в расходную позицию пошел бы кухонный стол — сукуна оседлал бы юджи с такой силой, что несчастная мебель затрещала бы, грозясь сломаться прям в тот интимный момент. под конец омега точно затащил бы супруга в ванную, заставляя трахать напротив зеркала. возможно, кровать бы дошла в самый-самый последний момент, черт ее знает. эту несчастную мебель столько раз меняли, что уже не смешно — хоть в самом деле бери и покупай футон. молоко, кажущееся до этого бесконечным, кончилось достаточно быстро — или, наверное, просто кагу вошел во вкус, не заметив, как выпил все до последней капли. стало даже неловко — хоть и сладость закончилось, возбуждение никуда уходить не планировало. ни у Сукуны, ни у самого альфа. кагуцучи обнажил клыки, аккуратно потирая рукой вставший член папочки. ремен даже не заартачился в ответ, пытаясь втолкнуть сыну мысль, что это все неправильно, нет — лишь требовательно выгнулся к руке, вынуждая обхватить орган через светлые боксеры. задницу неприятно неприятно жгло, все пульсировало и выделяло смазку — организм требовал альфу. и кагуцучи позволил себе эту небывалую роскошь — почувствовать, как самая лучшая омега на какое-то время принадлежит лишь ему. сначала он заткнул желанную дырку папы собственным языком, собирая сладкую влагу. после молока горло еще чуть першило, но кагуцучи не планировал отказывать себе в удовольствии продолжить пир, нет. как вообще можно, когда такой возбуждающий и мокрый десерт лежит прямо перед ним, раздвигая ноги? итадори зарычал, принимаясь трахать отца языком. руки поползли вниз, дрожаще стягивая штаны вместе с трусами вниз. черт, он спешил, как старшеклассник со спермотоксикозом, который подглядел за омегой в раздевалке. кагу, ну что творишь... поняв, что омега под ним растянута и очень даже смазана, — слюной и собственными выделениями — кагу приподнялся, прижимая полностью голого отца к постели и приставил крупную головку к манящей дырке. и застыл. черт, что он творит... отец вернется с минуты на минуту, а тут он... его кремируют. кремируют на живую, а потом закопают под одинокой сакурой, точно, юджи его не простит ни за что... — что встал, сопляк?! — зарычал сукуна взбешенной псиной. — выдохся? пф, показушник херов. да чтоб я-АХ! договорить омеге не дали, конечно же — кагуцучи решил наплевать на собственную кончину и резко толкнулся внутрь, заполняя мать до самого ненабухшего у основания узла, принимаясь трахать жестко и резко, вдавливая в постель. ножки кровати жалобно заскрипели, умоляя остановиться, но сейчас для кагу ничего не существовало, кроме стонущей под ним матери, терпкого привкуса во рту и мускусного запаха в носу. все это обволокло кагуцучи, как пуховое одеяло, буквально глуша от посторонних движений, запахов и звуков. очнулся альфа лишь тогда, когда почувствовал чужую терпкость в носу. сначала итадори не понял, что происходит — сукуна точно так не пахнет, он вообще едва ли может напрячь феромоны, это что-то другое, явно что-то другое... — развлекаетесь? и внутри все застыло от одного осознания — юджи дома и стоит в комнате. кагуцучи на полном серьезе начал истерично думать, что говорить, как обыграть ситуацию, но он так сильно паниковал, что даже застыл. ему сейчас оторвут яйца, а потом юджи сделает из них барбекю и заставит жрать с соусом терияки. потом накормит сына блевотой и расчленит по пакетам: часть будет до скончания веков плавать по реке, а другую он закопает в лесу. прежде чем итадори смог испуганно пискнуть, юджи прошел к мужу, снимая пиджак. кагу испуганно прилип к отцу взглядом. альфа добродушно улыбнулся, проведя рукой по щеке супруга, и любовно заглянул тому в глаза. ремен, судя по всему, еще никогда так не хотел на отца, как в тот самый момент. — как ты, милый? наш котеночек тебя не сильно измучил, нет? — юджи невесомо провел по истерзанным соскам рукой, слегка нажимая. сукуна вскрикнул. — ох, вижу, тебе стало полегче. хорошо, — он склонился и оставил на губах матери целомудренный поцелуй, хотя сукуна с руками потянулся к альфе, требуя мокрого засоса с языком. юджи чуть отошел. — не буду мешать. сказать, что кагу ахуел — ничего не сказать. он проводил отца непонимающим взглядом, смотря, как захлопнулась дверь в спальню. в голове были одни маты, не меньше, блять. — да что ты замер, блять?! — напомнил о себе ремен. — два долбаеба! этот потом получит у меня таких пиздов, что забудет о том, как кидать меня в таком состоянии! кагуцучи обернулся. ох. точно. у него тоже есть срочные дела.