сифилис

Шло время, прогресс без устали гнал человечество к дальнейшему развитию, представления о хорошей жизни, моде и прочем временным явлениям менялись, а так называемая «внутрянка» людей оставалась всё такой, и всё так же нас двигали не самые светлые чувства на различные поступки, и всё по-прежнему от них останавливали самые банальные, заложенные ещё старушкой-эволюцией инстинкты. Почему Ларс так и не говорил ничего и оттягивал гнетущий момент признания до последнего? Да потому что было страшно, и чёртово самосохранение раз за разом тормозило свершение этого неминуемого события. Страшно ему было уже давно, и правильно даже, что он это ощущал, плохо только, что сейчас никаких предчувствий, никаких инстинктивных подсказок он больше не ощущал, ведь до такой стадии дошёл этот прогресс, что и такое можно было с лёгкостью подавить, не усилием на многое не способной воли, так как синтетическими блокаторами, самой настоящей химией, медленно уничтожающей всё человеческое внутри иглой, которую он добровольно в себя вводил снова и снова, лишь бы ещё ненадолго заглушить этот проклятый, скребущий и царапающий душу испуг. А вот сегодня бояться ему бы не помешало — знал бы Ларс, что его теперь ждало, отказался бы от всего, что употребил с утра пораньше, да и напрочь бы повыкидывал всё это барахло к чертям, но уже было поздно. «Надо двигаться больше, чтобы отпустило, — мысли текли лениво, словно не самое жидкое тесто для пирожных, едва-едва скатываясь, добираясь до мозгового центра, — от движения кровь затечёт быстрее, и всё это дерьмо разгонит, выведет… Ну же, встань, встань, вставай, идиот ты малолетний…» Ларс не встал. Он лишь едва ощутимо притопнул ногой, с досадой вспоминая, что шёл уже, и то, не осознавая направления своего пути, и что одну его руку ледяной схваткой сжимала вторая чужая, и что время от времени та тянула его на себя, и что вырваться он уже никак не сможет, а самые отчаянные напряжения его тщедушного тельца привели только к незначительному ускорению шага, к сокращению времени до свершения заслуженной казни. — Ты куда заторопился? — хладнокровный и по своему обыкновению бледный как привидение Мастейн ничуть не изменился в лице, и по его голосу даже не было заметно, что он злился — словно бы просто спрашивал, интересовался, с чего бы это Ларсу куда-то спешить. — Остынь, дружок, сейчас сядем и поговорим спокойно, — и от этого становилось ещё более жутко, нежели чем если Дэйв рвал и метал от праведного гнева. — Ага, — только и выдал Ларс, безучастно залипая куда-то вперёд, точно бы это не его сейчас собирались судить за почти совершённое убийство. Всё будет плохо, понимал он, и будь он хоть в тысячу раз под более сильным кайфом, понимал бы с точностью так же. Сейчас ему хорошо; всё тело его немело, ни рук ни ног как что-то отдельное он не ощущал, а страх перед предстоящим ударялся о череп и как будто обратно отскакивал, не достигая одурманенного мозга. Да, сейчас всё хорошо, даже хорошо то, что Мастейн его ведёт куда-то, то, что в помещении этом темно (можно расслабиться ещё сильнее, раз так душа к этому лежит, то, что его на стул какой-то усадили (можно и поспать, захотелось ведь внезапно), то, что сам Мастейн сел подле него на корточки и заглянул в его глаза, предварительно стряхнув со своих длинную рыжую чёлку (непонятно почему, но тоже хорошо). — Бог ты мой, да ты в тебе одном кайфа как в тысяче торчков из Детройта да ещё как в целом маковом поле в три гектара, — Дэйв покачал головой; отсутствующий взгляд Ларса ему в край не понравился — с человеком, глаза которого едва не в разные стороны глядят, вряд ли о чем-либо осмысленном побеседуешь, тому и два слова связать не под силу, не то, что вину свою признать, — ты это ловко придумал — я тебе тут морали собрался читать, а от тебя всё как от стены горох будет отскакивать. Ну уж нет! Сиди тут, пока ещё ты не готов меня слушать. И Дэйв ушёл. Сказать, когда же Ларс будет готов его слушать, он так и не сказал, да и толку-то — добавь Мастейн ещё хоть фразу к своей речи, ничего бы его собеседник всё равно не понял, как бы не жмурил он глаза, не пытался встать со стула, преодолевая сильнейший позыв ко сну. Спать хотелось до того, что это желание, казалось бы, просто нематериальная, бестелесная мысль, обрастала плотью, костями и совершенно как живое существо удерживало его на месте, прижимало к спинке стула шею, ледяными пальцами давило на и без того словно свинцовые веки, не позволяло шевельнуть ни ногой ни рукой, сколько бы бедняга Ларс не пытался. — Да не дёргайся ты, — отчего-то Мастейн, как Ульрих уже считал, из комнаты давно ушедший, присутствовал по-прежнему здесь, как минимум одним своим голосом, доносившимся откуда-то из-за спины. Ларс хотел было повернуть к нему голову, да не смог — обрётший тело сон всё ещё держал его за шею, лишая ту всякой мобильности. Или же это Мастейн его держал, а живого образа сна не было и в помине? И не скажешь, нет, совсем не скажешь — ничего уже Ларсу не было понятно и, что самое пугающее, ничего его не то не приводило в испуг, так и вовсе, совсем даже не озадачивало. Отставив дальнейшие попытки во всём этом разобраться, Ларс с чувством выполненного долга отдался невероятному по силе желанию расслабиться и закрыл глаза. «Может, ты встанешь уже?» — первая мысль пролетела высоко-высоко над его сознанием, даже и близко не пробравшись внутрь. «Тебе тикать отсюда надо, а ты кемаря собрался давить! Гет ап, нигга, солнце ещё высоко!» — вторая, звучавшая, как ожидалось гораздо значимее из-за обилия в ней привычной подросткам смеси всевозможных сленгов, дуновением ленивого летнего ветра всколыхнула волосы на его макушке, но дальше проникнуть не смогла и была вскоре вынуждена исчезнуть восвояси, напоследок полетав кругами, так и не досягая цели. «Ёбаный ты упорыш, сейчас не до кайфа, а ну встал!» — третья, насмотревшись на провалы своих предшественниц, взяла себе более агрессивное звучание, но и тут толку всё не было. Ларс недовольно моргнул, но всем остальным телом даже не сдвинулся с места. «Если сейчас свалишь домой, въебёшь ещё дозу, успей, главное, до Мастейна и всё, доза твоя, давай!» — попытка торга тоже не удалась; новой дозы Ларс не хотел, ровно так же, как и не хотел он домой. Всё, чего сейчас хотелось парню — так просто лечь и забыться, и в целом, получалось у него совсем неплохо, ведь никакой бэд-трип ему не светил, и даже паника отказывалась подниматься в душе, несмотря на все предпосылки. Приход только набирал свои обороты, и никакое самовнушение не могло его остановить. Вдоволь в своих мыслях намучавшись, Ларс, так и ничего толком не сделав из реальных движений, провалился в непродолжительный, но плотный, как жёсткий картон, сон, сквозь который ему не было слышно ни единого звука, а когда очнулся, то обнаружил, что ничего нового в комнате не появилось за период его принужденного отсутствия. По-прежнему было темно, видимость нулевая, за окном шумит ветер, шелестит ветвями лишённых своих крон деревьев, в комнате сидит Мастейн, сосредоточенно пилит до неразличимости быстрый соляк на своей гитаре, к нему не заходит, о его самочувствии не спрашивает — всё спокойно, звуки слипаются между собой в нечто вязкое и однородное, тело ощущается как такая же субстанция, и не страшно даже, ну почти не страшно. Руки затекли. Единый конгломерат вместо тела постепенно начинал разделяться — пока Ларс был в отключке, занятая безустанным трудом кровеносная система уже вывела из своих сосудов небольшое количество наркотика, переработала тот в воду и мусор, подключив печень, и кайф стал отходить если не на задний, то как минимум на второй план, уступив свою главную роль пока что единственному, но показавшемуся Ульриху крайне значимым ощущением. Руки затекли, точно. Поднять их захотелось над головой, потянуться, вот, они уже даже ощущаются как две раздельные, и в каждой из них тихо зудят косточки и мышцы, и хочется всё это размять, прохрустнуть суставами, согнуть каждый из пальцев, повертеть кистями. Ларс попробовал, а не получилось, и сдержала на этот раз его не неспособность подчинить обмякшее тело, а уже по-настоящему твёрдая, совсем не метафорически жёсткая верёвка, тут же впившаяся ещё сильнее в кожу. «Я, что, привязан? — Ларс поначалу даже в это не поверил, для дальнейшей убедительности ему пришлось медленно разбудить все остальные части тела, как следует поёрзать на стуле, чтобы понять, наконец, что, да, он привязан. — Когда он успел, а? Он меня сюда привёл, это я помню, дальше я на стул сел… сел на стул и всё, а он, зараза, меня и привязать умудрился! А ведь если бы не привязал, я бы уже давно сделал ноги отсюда… Да, я бы прямо сейчас встал и убежал, он же убьёт меня тут, с потрохами схавает…» И ведь ничего уже не поделать, верно? Такова уж наша природа - спохватываться мы склонны всегда слишком поздно. И даже сейчас, когда был небольшой, крошечный совсем, но вполне себе имеющий право на существование шанс выбраться отсюда, допрыгав на стуле до выхода, Ларс обесиленно откинулся головой на жёсткую спинку, прикрывая глаза — не настолько его отпустило, чтобы в такие пляски пускаться. В сон его клонило с прежней силой, пускай и в сон крайне беспокойный, схожий с тем, какой бывает у студентов, уже собравшихся было на свои занятия, но в последний момент позволивших желанию прилечь после бессонных ночей взять вверх и вскоре засыпающих лицом прямо на столе с сопутствующим ворохом мыслей, о том, какие же важные пары будут сегодня, и как же плохо получится, если именно сегодня учёбу пропустить. Так было и у Ларса — думать о том, какой же его ждёт ужас, он думал, да только больше уже не вставал и мирно дремал, периодически бессознательным движением пытаясь встряхнуть привязанными руками. Прошёл так час, и вроде бы, как вспоминал потом Ульрих, Мастейн даже навестить его удосужился; покурил в гараже, осмотрел стул с Ларсом, постоял недолго и ушёл. Как бы тот не хотел расспросить рыжеволосого или хотя бы на стуле качнуться, привлекая к себе внимание, новая волна наркотического сна пересилила все склонные быть обречёнными потуги. Мастейн докурил и ушёл в комнату. Время близилось к вечеру. «Вот, что так загадочно на меня смотрели родители сегодня утром, — вспомнилось совсем внезапно и совсем не к месту, — двадцать седьмое же сегодня, день рождения мой, ёб твою мать… Они мне сюрприз наверняка готовили к завтра, — сломленному страхом Ларсу уже казалось, что взаперти он будет сидеть вечно, и что белого света он отныне и вовсе не увидит, — а я тут торчу, и останусь здесь навечно, и Мастейн меня никогда не выпустит, он убьёт меня, а труп в морозилку кинет, и никто никогда меня не найдёт, я буду лежать рядом с котлетами для бургеров и рыбными палочками, а он всё будет их дальше тащить на тусовки, гордясь тем, что едой всех обеспечил, а меня на эти тусовки никто больше не позовёт, никогда…» От таких мыслей он даже заплакал, и неудивительно — и без того жуткая картина представлялась совсем скоропостижной и неизбежной, и кожей Ларс уже и холод этот чувствовал, и темноту, и будто бы давно он уже умер и лежал, согнутый с затёкшими ногами и руками в этой чёртовой морозилке и временами глядел на Мастейна двумя зелёными ледышками, а тот всё смотрел мимо, закрывал ящик, снова уходил… «Ну и бред, — Ульрих встряхнул головой, и волосы упали на его лицо, намокая от хлынувших в порыве эмоций слёз, — что вообще в этот стафф намешали, что меня так кроет? В комнате я, блять, не в морозилке, в комнате. В комнате пыток.» Вот ведь, про что Дэйв говорил! Вот, чем пугал, вращая волчком фонарик на полу. Вот оно и есть — то самое место из его тупых страшилок, мистическое, одновременно существующее и воображаемое помещение. Это же гараж, обычный засранный гараж с коллекцией поддержанных комбиков на полу, со старыми гитарами у стены, со всяким барахлом кругом наваленным. Был он тут не раз, и страха надлежащего ничуть не испытывал — а всё потому что находился тогда в гараже, а в комнату попал во второй раз в жизни, ещё под более сильным кайфом, чем тогда, под «ешками», медово-сладкий трип которых Мастейн старательно обосрал своей вонючей комнатой с гробами и костями на полу, с ёбучим стулом, пронизанным иглами и цепями, и напугал ведь тогда всех, да так напугал, что уже ни о каком кайфе речи больше не могло быть, и что даже Гар, наименее восприимчивый к подобной дряни тут же сигаретой затянулся и многозначительно изрёк: «Хуйня твои «ешки», брат». Вышли они тогда оттуда все как привидения бледные, аж сам Дэйв не смеялся больше и временами в щёлочку двери заглядывал, сторожа ребят от злых духов, населявших его сраную комнату пыток, сраную, невероятно убедительную фальшивку. Понимание пониманием, но от того, что комната пыток внезапно оказалась гаражом, нанизанным выдумками больной мастейновской фантазии, сильно легче Ларсу не стало. Да, гробы и кости неупокоившихся душ грешников — всего-то старые комбики да в темноте отливающие загадочным серебром гантели, но вот будущая жертва, пригвоздённая к стулу с иглами вполне, нет, очень даже реальная — он сам эта жертва, и хоть стул являлся лишь украденным стареньким элементом мебели школьного класса, приносить в жертву или как минимум пытать его будут тут взаправду, без всяких фантазий и мистических историй. Раскрыв блестящую, таинственную и пафосную обёртку от конфеты, Ульрих понял, что сама конфета ничуть не уступает по характеристикам своей оболочке — оказавшись самым обыкновенным гаражом, когда все мифы рассеялись, комната не перестала быть страшной. Да, она была уже не такой интригующе-жуткой, лишилась всей чарующе-мрачной атмосферы типичных страшилок, но ведь разве так стало лучше? Подростковая сказка стала заурядной, серой реальностью — ни у кого из маньяков да убийц помещение для свершения их ужасных дел не пестрело изощрёнными декорациями — всё стандартно и просто, и даже бензопила никогда не лежит посреди комнаты вся в крови, даже все орудия пыток аккуратно защичены от крови прошлых жертв, а кости с гробами и средневековый стул бывают в одних лишь историях впечатлительных малолетних почитателей подобного франшизного декора. Всё этот рыжий чёрт придумал, и мужика этого, которого проволокли сюда и облепили лицо всяким железом, чтобы тот в агонии сошёл с ума и стал Виком Раттлхэдом, его тоже и в помине не было, и являлся он разве что в наркотическом бреду самому Дэйву. Всё фальшивое, вся жизнь — сраный фейк, надо было сразу это понять, ещё лет в шесть, когда оказалось, что никакого Санта Клауса не бывает, и что его обманули родители. Ларс печально вздохнул. Хотел бы он, чтобы его последующие пытки оказались таким же фейком, как эта пафосная, но после разоблачения потерявшая свой лоск мишура. — Что, как, очнулся? — скрипнули петли старой железной двери, багряный огонёк сигареты осветил схожие по цвету волосы Дэйва, неспешным шагом входящего в тёмное помещение. Маньяки никогда не выскакивают из-за угла с бензопилами наперевес — они всегда заходят, будто бы вплывают спокойно и неторопливо и говорят поначалу вежливо и с напускной заботой. Ларс устало кивнул головой — побыстрее бы это всё кончилось, получит он по заслугам и его отпустят домой или же закопают в саду (или запрячут тело в морозилке), и закончится наконец-то эта тягомотина, это никому не нужное шоу с пошлыми и примитивными спецэффектами. Мастейн уселся на один из усилителей (вероятнее всего, тот сломался ещё до того, как они с Джеймсом узнали, почему взрослые по ночам издают странные звуки), ногой пододвинул одну из костей убитых в Комнате Пыток жертв (вблизи уже и ежу было понятно, что никакая это не кость, а самый обыкновенный спортивный снаряд), слегка расставил ноги в стороны, упёрся правой рукой в собственную ляшку и резко поднял гантелю, чтобы та звякнула плохо закреплёнными на ней блинами. Затяжка за затяжкой, один отточеный подъём гантели за другим — Мастейн отчаянно старался вписаться в образ какого-то типичного бугая из телека, и даже одежда на нём была такая же, как у этих громил — белая майка, модные кроссовки и привычные ему узкие-узкие синие джинсы. «Нет, — подумал Ларс, отворачиваясь в смущении, вместо Дэйва испытав надлежащий стыд, — ему надо было в трениках прийти и в сланцах, а он решил оригинальности в образ добавить, это же Мастейн, как тут иначе?..» — Придумал, как оправдываться будешь? — спросил Дэйв, выпуская дым, как пароход перед началом плавания. — Зачем? — Ларс подёрнул плечами, чтобы не затекли руки. Всё, о чём он сейчас мечтал — поскорее снова заснуть, уже неважно, вечным или же самым обыкновенным сном. — Справедливо, — Дэйв в последний раз поднял гантелю, губами произнося «пятнадцать», будто бы он в самом деле считал свои повторения, а затем с лязгом швырнул её на пол, теперь уделяя всё своё внимание только бледному как смерть Ларсу, — ты ведь всё, что можно, уже сказал мне. И знаешь, Ульрих, я бы не так сильно злился, — Мастейн вдруг вскочил со стула и вплотную приблизился к Ларсу, сжимая костлявыми ладонями его худенькие плечи, — если бы не пострадал кто-то из моих — когда дело касается моей команды, то я за неё кому угодно пасть порву, — Ларс поджал губу и зашипел от боли — настолько сильно его держал Дэйв, воодушевлённый своим монологом. — Я тоже, — Ульрих нервно сглотнул, шумно выдохнул, но так и не отвёл взгляд. До последнего парню не хотелось терять лицо перед тем, кто его когда-то уважал. — Я знаю, — Мастейн сдул с глаз рыжую чёлку, так и не отпуская рук, но всё же ослабляя хватку. Перестав причинять Ларсу боль, он даже заговорил спокойнее и даже присел на корточки, чтобы быть со своим пленником на равных, — у нас много общего, ты не замечал? Сдался бы ты, когда никто в тебя не верит, кроме твоих близких друзей? — Ларс уверенно помотал головой в ответ. — Я бы тоже, придурок, я бы тоже шёл до конца, шёл бы против правил, шёл бы по трупам, если оно того стоило! Я такой же, как и ты, маленькая ты сволочь! — Мастейн недобро усмехнулся и потрепал Ларса по волосам, к удивлению последнего. — Ну, не дёргайся, дурак, бить не буду, — рыжеволосый внимательно осмотрел свою жертву и продолжил свои речи, — ты же понимаешь, что сделал, да? На кого нарвался? — На тебя, Дэйв, — подтвердил очевидное Ларс. — Всё верно, соображаешь, — Дэйв говорил мягко, но ледянящий холод, исходящий от него всего целиком, всё сильнее проникал глубже к Ларсу, и длинные белые языки мороза неумолимо то и дело скользили по его щекам. Мастейн снова убрал чёлку на этот раз с лица Ларса, чтобы та не прилипала к его вспотевшему лбу, — ну вот, всё мы и решили. На такое я сквозь пальцы смотреть не буду, и ты получишь всё, что заслужил, ясно? — Да без проблем, — Ульрих криво улыбнулся, старательно делая вид, что ему на все так же глубоко насрать, как и рыжему Мастейну, — ты только поскорее, мне в одиннадцать надо дома быть… — Опоздал, — к ужасу Ларса, маленькие наручные часы Дэйва показывали уже почти без десяти двенадцать, и время уже никак нельзя было вернуть. Что ж, спать надо было меньше и меньше колоться, решил так Ларс, — а что там у тебя? Семейное чаепитие? В кругу родных отмечаешь? — Уж лучше бы так Джеймс помнил, когда у меня день рождения, — устало пробормотал Ларс, опуская голову, — всё, хрен с этим, давай, что угодно делай, всё равно уже. — А ему ты уже больше не интересен, — Ульрих старался не слушать рыжеволосого, ведь тот уже наверняка перешёл к своему дурацкому наказанию и начал специально давить на больное, но вот всё равно слова долетали, и лучше от них не становилось совсем, — ты его в трудную минуту бросил, он теперь со мной общается, а про тебя забудет. — Мне тоже было тяжело, — попытался защититься Ларс, — я же тоже пытался ему помочь. — Пытайся сколько угодно, хоть усрись, — продолжал наступать Мастейн с новыми ударами колющей правды, — смотрят на то, что вышло в конце, и ты сам это знаешь, — Ларс прикрыл глаза; в этот момент ему хотелось ударить себя с силой по лицу или чтобы это сделал Дэйв, явно задумавший нечто худшее, — Джеймс и так косо на все твои знаки внимания посматривал, а после всего этого, как ты думаешь, провёл бы он твой день рождения вместе с тобой, прямо как ты об этом мечтал? — Мастейн, блять, заканчивай, — дрожащий голос Ларса в конец его выдал; подросток всхлипнул, и две слезы скатились с его блестящих глаз, — не будет он со мной отмечать и спать со мной тоже не будет, ты это хотел услышать, да? Я тебе вообще больше ничего не скажу, странно, что ты и вовсе никому это не разболтал! — Я никому ещё не говорил, — Дэйв посмотрел на Ларса самым серьёзным взглядом, но его узенькие лисьи глаза так и говорили, что были ещё у рыжего козыри, — я тебя никогда не кидал и был с тобой всё время, — снова холодные пальцы на плечах, снова насмешки; до Ларса вдруг начинало доходить то, что сейчас имел Мастейн в виду, — я с тобой и сейчас, и мы вместе отметим твой день рождения, прямо, как ты и хотел с Джеймсом… Дэйв тихо смеялся, наблюдая, как и без того большие глаза его пленника расширялись от ужаса. Маленький Ларс и не думал, что Мастейн додуматься сможет до такого, а когда понял, что тот и правда так решил, то никак не захотел это принимать и пытался тщетно убежать от этого осознания, дёргаясь в своих верёвках. Нет, он был готов на что угодно, но не на это! Это право принадлежало Джеймсу, только и только Джеймсу, но уж точно не этому рыжему засранцу! А сейчас он возьмёт и просто им воспользуется, лишит его чести, но сохранит собственную, ведь всё будет по правилам, и даже пожаловаться никому будет нельзя, ни маме, ни папе, ни, тем более, полиции. Что же делать, что же делать… — Может, по-другому как-то это решим, давай, а? — Ульрих с надеждой посмотрел на Мастейна. — Тут выбираю я, извини, — Дэйв виновато покачал головой, а сам полез развязывать Ларсу руки. Оказавшись на свободе, Ульрих тут же метнулся к выходу. За считанные мгновения он оказался у двери, ничего он в этот момент не видел вокруг себя, не слышал, как приказывал ему остановиться Мастейн — забыв обо всем на свете, Ларс навалился на дверную ручку и… едва не впечатался лицом в холодную и железную запертую дверь. — Дурак! — Мастейн силой развернул его к себе и наотмашь ударил по лицу. Ларс тут же схватился ладонью за разбитую губу — ему казалось, что два, а то и три зуба у него во рту теперь шатались и едва держались на десне. Дэйв его не только смешает с грязью, ещё и предварительно изуродует — от этого Ларсу стало ещё хуже, и он глухо зарыдал, давясь пресной кровью, наполняющей рот. — Ну ты и слабак, — Мастейн схватил его за воротник футболки и потащил к себе. Ларс больше не сопротивлялся, — ничего я тебе не выбил, не ссы, принцесса, — Дэйв оттянул пальцами его губу и потрогал задетые ударом зубы, — ничего даже не шатается, зря себя накручиваешь. Ты же знаешь, что это только начало, да, Ульрих? — Отстань, — Ларс вытер слёзы рукой и отвернулся. С тем, что его ждёт, он мало-мальски смирился и придумал уже наиболее подходящую тактику, чтобы побыстрее всё это перенести — вместо того, чтобы глядеть на Мастейна, на его кулаки и ухмылку, на свое тело, которое тот может так легко искалечить, Ульрих решил дать взгляду свободу и снова рассматривать мрачный и фальшивый интерьер Комнаты Пыток, как он уже делал ранее. Да, это ему поможет отвлечься, если он будет смотреть только на стены, только и только на стены, на потолок, на стены снова, точно не на себя, не на Мастейна, который снял с него его футболку и обхватил сзади, нет-нет, смотреть только на стены, на сте… — Не отвлекайся, — плотной повязкой футболка легла ниже лба, закрывая весь обзор и шансы на спасение, — ты должен чувствовать всё, твои мысли должны быть только тут, и нигде ещё. Ларс печально вздохнул и смиренно кивнул в ответ, больше не сопротивляясь тому, что с ним собирался сделать Мастейн, уже расстегнувший ширинку на своих джинсах. Вот и всё, а смысл тут сожалеть? Кому он вообще нужен, кроме как Дэйву на полчаса? Джеймс всё равно никогда не будет с ним вместе, и никто больше никогда не будет, с такой-то сволочью и крысой. — Бля, я не могу, — засмеялся Дэйв, — ты страшный такой, — Ларс и вовсе расстроился, раз даже насильник его страшный назвал, — даже Джеймса трахнуть и то приятнее будет — у него хоть жопа есть, схватить можно. Но ты не ссы, я кого-то вместо тебя представлю, всё у нас будет. — Да давай уже, — голос вновь дрожал, сколько бы пренебрежения не старался вложить в тот Ульрих, а когда Мастейн спустил его штаны к коленям, подросток тут же инстинктивно прикрылся, уже бессознательно совсем противясь неминуемому, — хотя, погоди… да стой же ты, — Дэйв заставил его облокотиться на стул, оставив уже совсем без одежды, и ледяной страх снова забил мелким градом по голове Ларса, проникая сквозь череп, — что-нибудь другое, прошу, но только не это! — У тебя выбора нет, — уже совсем серьёзно произнёс Мастейн, — и пиздеть старайся поменьше, — со всей силы Дэйв шлёпнул своего пленника по ягодице, и бедняга Ларс, забыв о только что сказанном, тут же заорал в отвращении, чтобы Мастейн убрал руки, — ты всегда отвлекаешь своей болтовнёй всех вокруг, да и себя тоже. Я тебе ещё и рот заткну, чтобы ты нормально сконцентрировался на том, что происходит и всё хорошо запомнил. Ларс тут же замолчал, набрал даже в рот воздуха, чтобы ненароком не заплакать в голос, но когда со стороны Мастейна последовал ещё один шлепок, то не сдержался и достаточно слышно всхлипнул. Повязанная на глаза футболка уже наполовину пропиталась его слезами, натирая чувствительную кожу на веках. Тем временем зашуршала пластиковая упаковка, по помещению разнёсся синтетический запах ароматизированной резины, и Мастейн одним движением надел презерватив. Ларс украдкой приподнял повязку и увидел, что теперь Дэйв нанёс на свой член смазку и пытался прямо в Комнате на что-то подрочить, чтобы хоть немного возбудиться. Ларс в последний раз понадеялся на своё когда-то выдающееся везение — может, и сейчас фортанёт, и отговорить удастся Мастейна. — Ты же не педик, — в этом испуганный, но верящий в благоприятный исход Ларс сомневался, но вслух говорить свои догадки не стал, а то ведь не к месту это сейчас, совсем не к месту, — у тебя не встаёт на меня, признай. — Кому-то было приказано заткнуться, верно? — Мастейн злился, не собираясь признавать чужую правду. — Ещё раз дотронешься до лица, я тебе обе руки сломаю, — Ларс тут же надвинул повязку обратно и теперь уже отслеживал происходящее, ориентируясь чисто на слух. А затем, чисто из принципа, самого себя наверняка пересиливая, что-то себе напредставляв, Дэйв внезапно добился желанного. — Ну что на это скажешь, мелкий ты сучёныш, а? Отсоси, скептик херов! — что-то горячее и напоминающее формой небольшую сосиску ударило о щёку Ларса. Тот поджал губы от отвращения и вдруг усмехнулся — странное дело, что в такой-то ситуации вместо отчаяния смех приходил ему в голову. — Ты педик, — Ульрих и вовсе заржал, и вроде слезы так и блестели на его глазах, и страшно было ровно так же, но смех всё извергался из его рта, и не мог, никак не мог Ларс это контролировать. — Да ты заебал! — Дэйв опять его ударил, на этот раз просто отвесил крепкую пощёчину ладонью, и Ларс тут же перестал смеяться. Ощущение внутреннего триумфа, такое безмятежное, приятное и совсем неуместное, парадоксально пришедшее, на этот раз абсолютно объяснимо исчезло, и снова стало холодно и страшно, и не педиком уже Мастейн казался, а самым настоящим психом. Дэйв зачем-то потянулся к его кроссовкам, нагнулся и снял левый — ничего из этого Ларс не видел и понимал, что Мастейн делает разве что по ощущениям, с какой целью только, вот это оставалось в тайне. Вот он стянул с одной ноги его носок — тоже странно, зачем, и от того, что странно, ещё более жутко. А затем этот носок, когда-то белый, но намокший от скверной погоды и не справляющихся с ней кроссовок, оказался у него во рту, и Ульрих опять сопротивлялся, а Мастейн силой держал его челюсть открытой, чтобы этот носок туда засунуть и засунул же в итоге, как и грозил сделать. И противно теперь стало до жути, и вкус грязи во рту, и каждую мысль эта грязь облепила коркою, и не смешно теперь, уже точно не смешно. — Вот и допизделся, — ещё один шлепок, и Ларс только слегка дёрнулся, хоть и больнее стало после тех двух ударов. Хотел бы он, чтобы побыстрее его отпустили, но у Мастейна были другие планы, увы.