сифилис

Тёмное-тёмное небо всё не меняло свой цвет и оставалось таким же мрачным и безнадёжно пустым, как и три, четыре или же пять часов назад, когда бедняга Ларс кое-как дошёл до дома и улёгся спать. Сном это бессмысленное пребывание в кровати назвать получалось лишь с огромной натяжкой, так как если у обычных людей выходило несколько фаз пробуждения и обратного покоя за весь процесс, то тут царил хаос, и вообще понять было невозможно, спишь ты, лежишь в холодной кровати без движения или же вовсе ходишь по дому, как оживший мертвец. «Мне надо бежать отсюда, — разум Ларса, не припоминая оставленных позади таких же граблей, натыкался на новые, и те так же пребольно били, как и уже пройденные — цикл нельзя было остановить, кошмар крутился по кругу, повторялся снова и снова. Казалось, что и кровать эта, и ночь тёмная, и одеяло, и игрушка рядом — всё это ряд вымыслов, а реальные зато Мастейн в соседней комнате, и сумерки реальные, и героин в крови вместо наступившего после стресса ужаса тоже самый настоящий. Может, он всё ещё лежит под кайфом? Двойное восприятие. Два разных мира. Он сам как два человека, и две пары глаз у него, и два носа. Одна пара едва видит, как сквозь полумрак гаража блестят мастейновские гантели и темнеет куб усилителя, вторая — как лунная ночь бьёт синевой через шторы, а над телом нависает силуэт, один нос чует пыль и плесень мрачного гаража, второй — родные женские духи и сигареты, двое из четырёх ушей слышат дребезжащее соло за дверью и собственное дыхание, ещё двое — потрескивание тлеющего табака и голос, один слой кожи покрыт мурашками липкого страха, второй же чувствует женскую руку на спине и больше ничего. — Мама, ну не кури ты в комнате, просил же, — протянул Ларс, широко открывая глаза. Гараж стал полупрозрачным, но никуда не исчез. — Сыночек, ну не приходи ты поздно, просила же, — вторила ему мать, улыбаясь и делая новую затяжку, — где был, а? Всё праздновал? — Да… я праздновал, — стало снова холодно, как в гараже, и воздух стал пахнуть пылью. Ларс устало вздохнул и неуверенно кивнул головой. Нет, он об этом не расскажет, конечно же, он будет молчать, не расскажет и о том, как попал в зависимость, ведь именно это и повлекло за собой всю дальнейшую тьму, которую волей-неволей надо скрывать, о которой надо умалчивать. — Ещё не до конца отпраздновал, смотрю, — мама улыбнулась, а Ларс озадаченно на неё посмотрел, гадая, что же она имела в виду. Что-то внутри подсказывало Ларсу, что речь шла далеко не о том, чтобы отметить шестнадцатилетие в семье, не о тортике со свечами и загаданном желании в темноте, — сынок, к тебе кто-то стучался с утра пораньше, сейчас у двери стоит и ждёт тебя. Только подарка я у него не вижу, может, на вашей точке, или как это у вас там, подарит… — Мам, не впускай его, — взмолился Ларс. Мастейн пришёл за его головой, Мастейн его убьёт, будет пытать и в конце убьёт, и отмечать шестнадцатилетие будет некому. — Так он уже у нас сидит, чай пьёт, — внутри подростка всё похолодело. Он упал головой на подушку, но сон не приходил, да и глупо было бы пытаться уснуть за секунду (до смерти). В общем, ничего не оставалось Ларсу делать, кроме как смириться и питать надежды на хорошее. Может, это к нему пришёл Джеймс?.. Да, вдруг это Джеймс, он же любит с утра пораньше заявиться, вдруг, правда Джеймс… — Мам, а это Джеймс? — Он не представился, сынок, — тогда точно Джеймс, о, великое облегчение. А он ещё и распереживался раньше времени, а это всего лишь Джеймс, слишком застенчивый, чтобы сказать свое красивое имя, — сказал, ты его знаешь, ну кучерявый такой, рыженький, — Ларс не знал, сколько раз он уже успел вспотеть за эти несколько минут. Нет, тогда за ним пришёл маньяк, тогда надо запереть все двери, спрятать маму, себя… Всё плохо, всё плохо, всё плохо. — Мам, он не мой друг, — начал объясняться Ларс. Нет, правду говорить нельзя, ни за что он её не скажет, но как-то выкручиваться всё же придётся. — Ну не дури, — мама выкинула окурок в открытое окно и рассмеялась, — я видела, как вы вдвоём тусуетесь. Но я была бы рада, если бы вы перестали, — женщина понизила голос, остерегаясь возможности быть услышанной маньяком на кухне, — мне кажется, он из плохой семьи. То, как он одевается, как разговаривает… где его манеры? — Мам, у него вообще нет семьи! — горячо возразил Ларс, в сотый раз пытаясь убедить маму, что привела она в дом самую настоящую змею, опасную и ядовитую, как тысячу других, уже настоящих. — Он один живёт с тринадцати лет! — О бедный мальчик! — вместо того, чтобы справедливо ужаснуться, она стала жалеть подонка. — Как жалко! Ну ты вставай уже, — мать потянула Ларса за руку, вытаскивая из постели, способной было стать единственным шансом спастись, — он тебя совсем заждался. — Да мы поссорились с ним, ясно?! — вспылил подросток, неохотно вставая с кровати. — Я вообще не хочу его видеть! — Так он, может, и пришёл мириться, — стояла на своём мама. Едва Ларс встал, лицо её приобрело оттенок классического родительского осуждения, что-то не то она заприметила, и даже тон её голоса изменился, — боже, что с твоим лицом? Ты пил вчера? Признавайся! — Ага, водку пил, — просто ответил Ларс, и лицо мамы стало еще злее, — виски и абсент вместе с этим рыжим чучелом, — к несчастью или же наоборот, сарказм оказался понят именно как сарказм, и мама тут же заулыбалась, — а напоследок он меня ещё героином уколол, — было немного странно шутить про то, что происходило взаправду, как-то резало это по совести или по чему там ещё, но резало, и тщетно, совсем бесплотно, но всё же побаивался Ларс, что сейчас сам себя и спалит. Вот скажет она: «Покажи руки, героин он колол!» и всё, могила, глубокая-преглубокая яма его ждёт. — А он-то бодрячком такой пришёл, — заметила мама, ожидая, пока сын встанет с кровати окончательно, — не впервые, похоже, у него такие приключения. — Да он вместо соли амфетамин в кашу сыплет, — фыркнул Ларс, смотря по сторонам. Одежду, как назло, он всю бросил в ванной, путь до которой лежал через оккупированную Мастейном кухню. Что ж, придётся встречать смерть в пижаме, раз вариантов других нет. Даже расчесаться не получится, запомнят, его, значит, как грязного немытого чмошника. — Даже знать не хочу, что это такое. Иди давай поздоровайся со своим другом, — уже повелительным тоном произнесла женщина, — будете ещё сто раз ссориться и мириться, жизнь — она такая. Ларс встряхнул сальными волосами и несмело шагнул за порог своей комнаты. Да, мама была у него добрая и понимающая, но иногда эти, казалось бы, абсолютно светлые качества лишь делали всё хуже. — А вот и наш соня, — Мастейн встал со стула и пожал руку Ларса. Ульрих неуверенно вытянул вперёд свою, ожидая уже, как крепко и недружелюбно Дэйв за неё схватится, сдавливая до кости. Он упорно вытерпел боль (не надо маме знать лишнее) и кивнул головой, присаживаясь на стул рядом, — ну что, я кофе попью и пойдём, — объявил Мастейн, посматривая на графин с горячим напитком. Кофе по обыкновению пила мама и варила его только себе, зачем же Мастейн напрашивался? — Золотце, ты же чай уже попил, — тут же заметила она, всё же доставая кружку и для рыжего. — А ничё, — Дэйв засмеялся, — мне хочется больше кофеина, пусть он у меня из ушей полезет. — Уймись, торчелыга, — сквозь зубы произнёс Ларс. Произнёс и испугался, ведь мог Мастейн его и выдать или сделать ещё какую-то пакость в ответ на оскорбление. — Сам такой, — лишь заржал сильнее рыжий. Нет, выдавать он его не станет, это ниже его несоразмерной гордости, «крысятничают» пусть только крысы, он — не крыса, а орёл, сокол, птицы с характером и птицы хищные. Он задумал что-то похуже, — да и я же не прошу туда виски плеснуть, верно, миссис Ульрих? Я же спортсмен, — Дэйв чуть ли не грудь выпятил на этих словах, — недавно в качалке сто тридцать в становой потянул. — Ага, обоссавшись и обосравшись, — не удержался Ларс, — да и там не было сто тридцать, там было девяносто, а девяносто и тёлка затащит. — Ларс! Что за выражения за столом! — справедливо возмутилась мама. — А ведь именно так и было, — хмыкнул Ульрих. Минутное превосходство, выжатое буквально из ничего (он-то ведь и вправду лужу бы наделал, заставь его поднимать девяносто килограммов) дало подростку на время забыть о ждавшей его страшной участи, но едва Мастейн залпом выпил горячий кофе и шумно брякнул кружкой по столу, страх снова овладел хлипким телом Ларса. — Так не было! — Дэйв весь покраснел, вспоминая свой пьяный фейл. — Да и вообще, ты соревнования по тяжёлой атлетике смотрел? Там как и обоссавшись, так и обосравшись мужики железо тягали, главное-то — взять вес, ясно? — Вы там хоть осторожнее будьте, ладно? Ларсу нельзя тяжести таскать, он же у меня такой худенький, и спина… — Мам, ничего я не таскаю, — быстро перебил Ларс. Теперь его ещё и перед Мастейном в стыд вгоняли, замечательно, — я только отжимаюсь и подтягиваюсь, — прибавил он, тоже краснея. Подтягиваться Ларс так и не научился, чего ужасно боялся признать перед способным чуть ли не трахнуть турник Мастейном. — Ага, сейчас ты при мне будешь подтягиваться, и пока десятку не выдашь, я тебя не отпущу, — если кара предполагалась именно такая, можно было и согласиться, главное, чтобы не убил его потом рыжий и не заныкал труп в морозилку, как представлял бедняга в том тёмном страшном гараже, — пойдём уже. Спасибо за кофе и за чай, нам надо идти. — Отдашь Ларсу подарок? — мама опять улыбнулась, наивно веря, что за Мастейном не стоит самое настоящее зло, кому тот и продал свою душу. — Ага, — рыжий оскалил свои зубы и взял Ларса за руку, — пойдём, друг, тебя такой подарок ждёт, ты не представляешь… — А посуду убрать? — спохватилась мама, но ребята уже ушли в коридор. Ларс следовал за широкой спиной Мастейна. Быстрым движением парень надел кроссовки и теперь ждал, когда его бывший друг последует за ним. А Ларсу одеваться не хотелось — знал он, что же его ждёт после этого, знал и боялся. — Мне самому тебе кроссы зашнуровать? — поторопил его Мастейн, отстукивая какой-то ритм рукой по тумбочке. Как солевой, честное слово — и кофе с чаем упился до «болтов» вместо зрачков, и стоит сейчас, весь подрагивает — неужто принял что-то, ещё и в одиночку? — Почему ты со мной не поделился? — шёпотом спросил Ульрих, всё же справившись со шнурками. — Ты спал, — просто ответил Дэйв, указывая на дверь, — пойдём, мне тебе надо кое-что показать. — Добить меня тебе надо? — Смотря в каком плане, — усмехнулся рыжий, — у меня там ещё немного осталось, пойдём, усвоишь ещё один урок, и сможешь добиваться чем угодно. Ларс устало мотнул головой. После пережитого от одной мысли, чтобы принимать новую запрещёнку, ему становилось не по себе. — Хотя знаешь, тебе не помешает, — возразил сам себе Мастейн, когда они уже шли по улице, — нам нужен весь твой потенциал, вся твоя сила. — Кому это — «нам»? — Узнаешь, коротышка, — Дэйв, как ему казалось, дружелюбно улыбнулся, только от этого ничуть не стало легче. Хищный взгляд, пухлые губы, приоткрытые в жажде лицезреть его мучения, величаво развевающиеся под зимним ветром рыжие волосы — Мастейн выглядел в высшей степени гордо и напыщенно, наверняка кайфовал от своего отражения в лужах, пока Ларс плёлся за ним, угрюмо косясь на свою убитую обувь. Невысокие дома родного городишки, покрытая коричневыми листьями знакомая тропинка, влажный воздух, привычный и больше не пробирающий до дрожи внутри — они с Дэйвом шли по дороге и шли, скорее всего, к гаражам, насколько понял узнавший известный ландшафт Ларс. Шли не прямо, шли с заворотами и остановками — то в мусорку окурки выкинуть, то купить наклейки в киоске; Мастейн явно не торопился и делал всё беспечно, не наводя паники. Спокойный и довольный собой, рыжий являлся полной противоположностью своего спутника, кого подобные остановки лишь больше выбивали из колеи — скорее бы они уже дошли и всё порешали, но нет, захотелось Дэйву то купить эти дурацкие комиксы, то наклейки по комиксам, то турник увидел и побежал поскорее показать, как умеет вертеться на нём подобно петуху на жёрдочке. — Это был капитанский выход, — гордо объявил не менее гордое название трюка Мастейн, секундой назад пребывающий в положении вверх ногами, а теперь сидящий на турнике без малейшей боязни с него упасть, — ну что, повторишь? — Нет, конечно, — без сомнений ответил Ларс, в глубине души, конечно, завидуя активному и спортивному парню. Даже Джеймс вряд ли такое умел делать (насколько Ульрих помнил, обладающий более тяжёлой комплекцией Хэт разучивал выход на одну, что в турниковой иерархии уступало равным между собой офицерскому и капитанскому выходу и определённо не шло ни в какие сравнения с выходом на две), что уж говорить о нём? — Ну что, пойдём? — подросток нетерпеливо притопнул ногой, борясь с желанием повиснуть на перекладине и тоже что-то попробовать. — Да подожди ты, я тебе ещё ничего толком не показал, — отмахнулся Мастейн, соскакивая с турника. С небольшого разбега он запрыгнул снова, подтянулся и закинул локти вверх, оказываясь высоко-высоко над перекладиной, прямо на уровне корпуса, вот так буквально взлетел, и выглядело это стороны ужасно, чересчур легко и непринуждённо, а не как рассказывал Джеймс, трудно и непреодолимо, — а вот был выход на две. — Да знаю я, — буркнул Ларс, наблюдая за тем, как столь же легко Мастейн соскользнул вниз (как он ещё руки себе не вывихнул), снова подтянулся раз с десяток (опять же, подлетая как пушинка, будто бы не напрягаясь совсем, словно бы у него в этот момент не вздувались вены на спрятанных под курткой руках и не выходили прерывистые вздохи из оснащённого острым кадыком горла), а затем закинул уже одну руку (это вышло ещё больше похоже на предстоящий вывих, так же обошедший счастливчика-Мастейна стороной), почти что подлетел вверх, вышел в упор, спустился, повторил такое на второй руке, и только потом уже спрыгнул с турника, донельзя гордый собой. — Сможешь такое сделать? — Блять, да не смогу я, — уже сердиться начал Ларс, в мыслях приказывая себе подобное не повторять (это же Мастейн, точно невесомый, так умело управляет своим телом, а он, Ларс, даже подтягиваться не умеет, а когда пробовал, ощущал себя далеко не пёрышком птицы, а гружённым бетоном вагоном, так тяжело это шло), — я ни разу не подтянусь. — Так для выхода на одну подтягиваться и не надо, — не отставал Дэйв, — запрыгнул — и ладно, тут больше важна техника. Смотри… а ну смотри на меня, дрыщ жалкий, — Мастейн дождался, пока опустивший взгляд Ларс не повернул голову в его сторону, — вот ты подтянулся… ну запрыгнул на турник, — рыжий в самом деле с прыжка вышел в положение, в котором находился, ранее подтягиваясь, — закидываешь руку, — опять это сродное вывиху движение, благодаря которому Дэйв повис на изогнутой под опасным углом руке, — пока что касаешься грудью перекладины, потом ты перестанешь так делать, но пока касаешься… в общем, вот так берёшь, отталкиваешься и выходишь в упор, увидел? — как будто бы это что-то давало Ларсу, Дэйв старательно демонстрировал упражнение, опять же, совсем не прикладывая усилий, — давай бля, сделай на одну и всё, ты мужик, ёпта, и всё, я от тебя даже отстану, а не сделаешь — тогда ты паршивый педик, и таких, как ты, давить надо как гниду последнюю, что мы с пацанами и собираемся с тобой сделать, усёк? Мастейн не оставил ему выбора. Оставил, вернее, но выбор тот был совсем уж односторонним, в прямом смысле обязующим взяться да попробовать выполнить элемент. В конце концов, Мастейн так легко это делал, так легко объяснял… Чего ему терять, он и так — педик паршивый, и за поступок тот его и надо было давить, как гниду последнюю, и без Мастейна он бы это, как тот выражался, абсолютно, в полной мере усёк. Ларс осмотрел турник, словно бы впервые в жизни знакомился с этим предметом — обошёл его со всех сторон, изучающе подержался за перекладину, отошёл в сторонку, закидывая руку на воображаемый турник, прицелился словно бы, шагнул вперёд и в самом деле прыгнул! Только дальше дело не хотело идти — вместо того, чтобы оказаться наверху, Ульрих лишь повис на перекладине, дёргая ногами из стороны в сторону. — Подтягивайся, бля, — недовольный его достижением, Мастейн смотрел на Ларса скучающе, считая того безынициативным и слабым куском дерьма, а не человеком, — давай, дернись сильнее, на счёт «три»… Раз… два… Ларс дёрнулся и на «раз», и на «два» и даже нашёл в себе сил и на «три», только вот толку от этого было никакого. — Спрыгнешь — урою, — пригрозил уже начавшему отпускать немеющие руки пареньку Дэйв, — смотри… виси и смотри и не пизди мне, что сейчас упадёшь, — хоть Ларс и в самом деле едва не падал, он словно утопающий за спасительную соломинку вцепился в турник, стягивая в кольцо пальцы болевших ладоней. А Мастейн в это время подтянулся как надо (Ларс в это время обесиленно опустил голову) и, достигнув нужного положения тела, подозвал Ульриха, — слышь ты, смотри, сука, для кого стараюсь? Смотри… да на меня смотри, не в землю! Смотри, берёшь и руку вот так наверх… подтянуться я тебе помогу, а дальше ты сам и всё, считай, выход сделал, ясно? — Давай быстрее, я сейчас упаду, — пролепетал Ларс, борясь со скольжением вспотевших ладоней. В панике не до конца соображающий мозг не сразу довёл сказанное до понимания — сначала Ларс согласился, а только потом осознал, что сейчас Дэйв его схватит прямо как Джеймс в том сне, прям так же за жопу, как этот же Дэйв и делал вчера… В глазах помутнело, стало одновременно и жарко, и холодно. Но надо держаться за турник, держаться, сука, держаться за ебучий турник! Руки уже, наверное, синие, а надо держаться, держаться-держаться-держ… Дэйв крепко схватил Ларса за ноги и поднял к верху перекладины. — Если врежешь мне ногой, то я не сочту это за случайность, — Дэйв был настроен как никогда серьёзно, — я тебе и так помогаю, так что изволь сделать чисто. Давай, правую руку наверх… выше, выше, блять! — Я её сейчас вывихну! — нетренированное плечо обожгло болью, связки натянулись до упора, предплечье и кисть окаменели в чудовищном напряжении, всё, настал пиздец. Пиздец и никак иначе это упражнение не назовёшь. Он и не думал, и представить не мог, что его тело так может — чтобы он, Ларс, висел на одной руке и упирался подмышкой второй руки в перекладину… да это даже звучит больно, как он вообще её так согнул? А Мастейн ведь сгибал, только делал это так быстро, что наверняка и поэтому боли не чувствовал, а его заставили так висеть уже сколько… секунд десять? Время словно растянули, как презерватив, наполненный водой, вот точно так же, до безобразия просто растянули! — Ничего ты не вывихнешь, слабак, — а Мастейн и не видел ничего такого в этом жутко неудобном положении, — да не на подмышке держись, а грудью упирайся! Вот, почему выше надо было закидывать… вот, я тебя держу, а ты приподнимаешь руку так, чтобы касаться грудью этой сраной палки! Вот, видишь, ты сам держишься, я отошёл! — и в самом деле, Мастейн уже стоял в стороне, а разрывающийся между болью и удивлением Ларс висел сам, висел и примерно представлял, что же от него ждали дальше, — да, да! Вот так приподнимаешь вторую руку и выходишь в упор! Ну же, ты уже почти… Блять! Хули ты спрыгнул, недоносок? Ларс держался рукой за грудь, стиснув зубы. Нет, нельзя подавать виду, никак нельзя… А то, что очень больно? Нет! Всё равно нельзя! Как вообще сказать о таком Мастейну? Он же убьёт на месте, если узнает, с говном его смешает нахер! — Да я это… ударился, — пробормотал подросток. Звучало-то как! Дебильно и нелепо, вот точно, словно бы за этим притаился какой-то секретик, тут даже тупой, не то, что Мастейн, поймёт, возьмёт да докопается. — Чем ты ударился? — Дэйв поднял брови. Он посмотрел на свою грудь, недоумевая, как же можно было зацепиться ей за турник, да так, чтобы аж челюсть свело от боли, что и было видно по лицу Ульриха. — Ты же не тёлка, сисек у тебя нет, чего ноешь тогда? — Да у меня это… на соске воспаление, болит ужасно. — Покажи! — мудак-Мастейн и тут не мог остановиться. — Не буду, отвали! — Ларс отбил покрытую рыжими волосами руку, пытавшуюся пролезть ему под майку. — Да я серьёзно, вдруг там что-то страшное… Это не сифилис случайно, а то я ведь тебя… — Это у тебя сифилис, отстань! — а рука уже оттянула вверх майку, вот-вот постыдный секрет будет раскрыт, надо это срочно предотвратить, прям очень срочно… — Тогда и у тебя, — Мастейн задрал, наконец, майку Ларса и тут же забился в припадке смеха, — блять, ну что это такое? Ты пират или пидорас? Да-да, ты отвечаешь, что пират, а я отвечу, что уже взял твоё очко на абордаж! Ебать-копать, Ульрих, зачем оно тебе? — пальцами Дэйв трогал маленькое серебристое колечко в соске Ларса, сначала осторожно того касаясь, а затем уже по-настоящему за него дёргая. — Блин, прекрати, пожалуйста, мне и так турника хватило, — весь красный, Ларс тщетно пытался убрать руку Дэйва со своей груди, но тот никак не мог надивиться необычным пирсингом. — Это ты своей штуковиной перекладину цепанул? — Мастейн резко дёрнул за колечко, и Ларс ойкнул. — Всё, хватит! Увидел и ладно! — вспылил тот. — А Джеймс? Джеймс видел? Дай угадаю, ты ещё перед ним этой штукой выёбывался, да? — как назло, Мастейн оказался прав — бедняге Джеймсу не раз довелось не то, чтобы насмотреться на прокол, так ещё и столкнуться с предложением потрогать, конечно же, сразу же отвергнутым, — знаешь, я бы на его месте тебя за такое из группы нахуй выгнал, ну реально! Позоришь Джеймса своим существованием, сопляк! — Отвали! — Ларс поправил колечко на соске и натянул майку пониже, — куда мы вообще шли? — Ах, ну да, мне же ещё надо тебя прилюдно унизить, — спохватился Дэйв и с ним же спохватился и Ларс — зря распизделся, так мог бы повисеть на турнике и домой пойти, а теперь рыжий от него не отстанет, — приватно уже всё, ха-ха, теперь надо прилюдно. Ларс испугался. Мастейн собрался его насиловать при компании своих друзей? Разве это вообще логично? А как же его репутация самого натурального натурала, которой он кичится как только можно? — Дэйв, а не боишься, что тогда и ты станешь педиком? — Ларс невольно хихикнул при слове «педик», но всё же успешно донёс до Мастейна то, что хотел. — Увы, я не фанат твоей мохнатой срачки, — улыбнулся рыжий, и по телу подростка пробежали мурашки, — повторения не будет, да и унизить можно кучей других способов. Пойдём, нам к гаражам. Хоть на этом спасибо. Дэйв забрал его невинность, и отнимать больше нечего, значит, тут он уже неприкосновенный, но раз Мастейн лишил его чести, то никто не говорит, что он остановится и пощадит его достоинство. Зачем, вот просто зачем он решил доебаться до такого мудака, как Мастейна? Некоторым людям свойственно простить обиду, кто-то отомстит один раз и остановится, но находятся и такие злопамятные сволочи, что будут гадить и гадить дальше, пока их злодеяния не перегнут сделанное обидчиком, а когда перегнут, всё равно продолжат. Вот таким и был Мастейн, вот такой злопамятной сволочью. «Или же это я — сволочь? — подкралось сомнение к Ларсу. — Я чуть человека не убил, и мог бы убить, если бы не счастливая случайность, и то, что Мастейн мной попользовался, не перебьет моего покушения на жизнь Гара, пусть он хоть тысячу раз кайфожор несчастный, он был кайфожором сознательным и такие глупости не совершал… Этого бы не произошло, если бы я не вмешался, Мастейн столько работал над тем, чтобы участники его группы знали меру, да и Гар сам знал меру, а я его мало того, что выставил законченным торчелыгой, которому на всё, кроме дозы, совсем наплевать, так ещё и сам стал крысой… Нет, это не Мастейн — мстительная зараза, это я получаю по заслугам и еще не получил сполна.» Подходили к гаражу. Издалека доносилась музыка (ребята репетировали), были знатно выкручены на большую громкость басы (Эллефсон любил, чтобы бас было слышно), пиликала соло-гитара Криса, не хватало только писклявых мастейновских воплей да барабанов. И если вопли вот-вот должны были восполнить свое временное отсутствие (Мастейн уже на полпути что-то запел про свой глупый изувеченный череп), то барабанов откровенно не хватало. — А вот и барабанщик! — торжественно заявил Дэйв, подталкивая Ларса в круг ребят. Ульрих нервно сглотнул, осознавая, во что его вовлекли — он и свои-то партии еле сыграть может, а тут надо играть чужие, да ещё какие! Нет, тут он точно не справится, обосрется на месте и опозорится — ровно так, как Мастейн и хотел. Рыжий хитрец всё-всё продумал. — Я не буду этого делать, — возразил Ларс, стараясь не вглядываться в каменные лица бывшей дружественной компании, определённо поменявшей к нему отношения, едва Мастейн обо всём рассказал, — я партий не знаю и никогда их в лицо не видел. — А ты импровизируй, — подмигнул ему Мастейн, и Ларсу вспомнилось, как Джеймс просил его следовать так называемому «техзаданию» вместо того, чтобы придумывать нечто своё, мол, научишься сначала нормально играть, потом уже сочиняй сколько влезет. Вероятно, Мастейн не знает, как же глубоко и с проглотом Ларс сосал в игре на ударных, или же знал, но специально предложил, чтобы ещё сильнее разворошить и без того окунувшиеся в хаос нервы подростка, — Гар никогда не играл одну и ту же партию по несколько раз — он был чуваком джазовым и всегда что-то своё химичил. Что ж, дохимичился, спасибо нашему новому барабанщику. Ну что, погнали! Ты сначала прочувствуй ритм, а потом к нам присоединяйся, хорошо? Вот в этом и состояло второе унижение — облить его грязью окончательно, чтобы это видели все, увидели и поняли, какой же он никчёмный и бестолковый. Мастейн первым взялся за гитару. Уверенной рукой он зажал нужные струны и тут же забегал пальцами по ладам, играя мощный рифф. Крис печально посмотрел на Ларса и повторил за Дэйвом, умело копируя рифф. Вскоре парни, забыв о синхронности, начали играть каждый своё, а Мастейн ещё вдобавок заорал как резаный. Ларс посчитал, что пришло его время и забил палками по тарелкам. Рифф повторился — теперь Ларс уже отбивал по бочкам классическую «четвёрку». Не сбиваться, главное — не сбиваться, пусть он будет играть одно и то же, но зато ровно и чётко, может, и это удовлетворит капризного к игре своих одногруппников Мастейна? А как же ему потом играть с Джеймсом? Отпустит ли его Дэйв на собственный концерт? Чёрт! Снова сбился! Мастейн тянул высокую ноту, и Ларс затарабанил по тарелкам, стараясь попадать в такт. Кажется, или Мастейн так заслушался его, что сбился сам, или от чего он тогда матернулся и взялся за гитару заново? Заиграла новая песня — тут Мастейн читал длинный стих про мировые страдания, читал своим высоким писклявым голосом, делая при этом столь серьёзное лицо, что Ларс только на него и смотрел, временами забывая играть. Гитарная долбёжка, Эллефсон во всю бьёт по струнам своего баса — пришла пора и по барабанам как следует зафигачить, знать бы только, как это сделать красиво… Уже более спокойный ритм, можно расслабиться и снова играть «четвёрку» — Мастейн всё равно наверняка слушает только себя, может и ещё одну «четвёрку» схавает, кто его знает? — А ну стоп-машина! — Дэйв рявкнул в микрофон и заглушил рукой струны. — Разбор полётов, ёпта. Дэйв, ты, — он указал на Эллефсона, и даже Ларс удивился — чем же ему не понравилась игра старательного Дэвида, да и раз ему не пришлась по душе и она, что же тогда ждёт его самого? — а ну встань подальше от меня, сколько раз тебе говорил, что мне твой бас нихуёво так по тыкве бьёт? Ты, — Дэйв указал на Криса, — куда твои импровизации делись? Это что за шаблон? Давай, намути мне что-то интересное. — У меня нет настроения для импровизаций, — твёрдо заявил превосходивший по возрасту Мастейна Крис, никак не боясь перечить рыжему, — сам импровизируй, хоть тресни. — Ой, какая драма, один голубок скучает по другому, — протянул Дэйв и тут же поставил блок, едва Поланд занёс руку для удара, — всё, я тебя понял, не бесись. Давай дальше выяснять, кто ещё виновен в том, что мы звучим как кучка гомосеков, а не как крутые металлисты… Посмотрим, вчера ещё были металлистами, пришёл пидорас — и вот те на! Ларс Ульрих, — озвучил громогласно и торжественно Мастейн, — знаешь ли ты, Ларс Ульрих, — Дэйв издевался над ним, а Ларс опять хотел под землю провалиться, — так вот, знаешь ли ты, что в такте бывает восемь долей, а, Ларс Ульрих? — Знаю, — выдавил из себя подросток. — Тогда почему у тебя их вечно четыре, а? Нет, не вечно — то четыре, то ты вместо того, чтобы сделать шестнадцать или, как ты пытаешься, тридцать две, ты тупо долбишь как ебучий аутист по несчастным барабанам? Что это такое, пёс? Вы все слышали это? А ну поднимите руки, если вам оно мешало пиздец! Я поднимаю первым! Мастейн закончил свою тираду, и Ларс оглянулся. Первым руку поднял Крис, так и не простивший подростка за то, что тот сделал с его лучшим другом, затем, поначалу неуверенно, но в итоге решительно взметнулась вверх рука Дэвида. Обычно нетвёрдый, вседозволяющий взгляд Эллефсона прожигал Ларса насквозь коричневым в цвет радужки пламенем. Похоже, он переступил черту настолько, что это было перебором аж для Джуниора. — Ну же, пацаны, что я один жалуюсь, вы давайте тоже что-то скажите! — потребовал Мастейн, злорадствуя. — Ну мне его игра больше мешала, чем помогала, — нет, Эллефсон не стал и никогда и не был шестёркой, и обижаться на него Ларсу было незачем, тот просто высказал то, что у него было на уме, — Гар тоже ебашит в хаосе, но ритм у нас с ним одинаковый, а так две ритм-секции выходит, не круто звучит. — Я вот тоже не мог понять, под чью игру подстраиваться, — Крис тоже решил присыпать землёй метафорический гроб, в котором себя Ларс давно уже ощущал совсем уж взаправду, — до тебя, Дэйв, доёбываться нельзя, у тебя свой ритм, Джуни с Ларсом играют в разнобой, что же мне остаётся делать?.. Пиздец, короче, — Ларс слушал, и в мыслях хоронил себя глубоко-глубоко под землёй, но даже из-под деревянной крышки гроба и метрового слоя холодной почвы голоса продолжали доноситься и проникать в мозг, — на концерте мы точно опозоримся. — Слышал, коротышка? — не унимался Дэйв. — Думаешь, это Крис нас позорит? У него, конечно, рожа как у педика, но играет он как натурал. Думаешь, это позорит нас Дэвид? Да, тот случай, когда его спалили в школе, неплохо подмочил его репутацию белой и липкой жидкостью, — вроде бы уже взрослый и сознательный, но всё ещё не до конца прошедший половое созревание Мастейн облизнулся и от своего же действия захихикал, на что Дэвид прикрыл красное лицо рукой, а Ларс непонимающе похлопал глазами (случай, должно быть, имел место быть в соседнем крыле, там же и локализовался и до их крыла попросту не смог или же не успел пока что дойти), — но и на это глаза можно закрыть, главное, чтобы бас не заляпал, — Ларс опять не понял, когда все остальные заржали, а Дэвид покраснел ещё сильнее, — больше скажу, Ульрих, думаешь, это нас позорю я? — про себя Дэйв не стал говорить гадостей, а лишь открыто уставился на Ларса, переводя дыхание после очередной тирады, — молчишь? А ведь обычно тебя не заткнуть, что на этот раз язык в жопу засунул? Не знаешь, кто же нашу группу позорит, да? Может, тебе подсказать? Подскажем ему, пацаны? Ехидные, осуждающие взгляды (один ехидный и два осуждающих), пот, струящийся по шее несмотря на промозглый ветер и почти минусовую температуру, проползающую сквозь прохудившиеся стены гаража, дрожь всей нервной системы из-за жёсткого недосыпа, стойкое, неуместное совсем желание пойти по вене прогнать, прям уже самая настоящая зависимость, чужое помещение, где в каждом уголке и в каждой вещичке ощущалось присутствие Мастейна — всё с такой силой сдавило череп бедняги Ларса, что тот схватился за пылающую голову. Перед глазами стояла тьма. — Да пошли вы все! Не играю я с вами, не нужна мне ваша группа! Глупое ребячество. «Пацаны, я с вами не играю» осталось уже далеко-далеко позади, в забываемом с годами детстве — какой сейчас толк от этого возгласа, если пора детских игрушек кучу лет уже как прошла, и играли парни уже по-взрослому? Мастейн крепко схватил Ларса за руку — снова вспоминалась та ужасная ночь — и держал, никуда не отпуская. Все с каменными лицами, внезапный каприз ударился в гробовое молчание, атмосфера нагнеталась — Ульрих не выдержал и с силой толкнул Мастейна свободной рукой и убежал с позором. В пижаме, в грязных от декабрьской слякоти кроссовках. Убежал и, кажись, что-то забыл. Своё собственное достоинство. На позор Ларс, впрочем, совсем не обращал внимания, попросту не брал его в расчёт, просто закрывал глаза на это обстоятельство — о растоптанной гордости и речи не было, когда на кону стояла вся его жизнь! Мастейн ведь убьёт его, в тот раз смилостивился над ним, а на этот — ну просто обязательно убьёт, а все будут дальше стоять с такими же лицами и с глазами такими же ледяными и смотреть, и Джеймс будет так смотреть, если узнает, так как он, сколько раз уже можно это повторять, сотворил нечто ужасное, злое и так и не получил должного возмездия. А может, возмездия избегать не стоит? Может, раз ребята не успели его заслуженно убить, сделать это самостоятельно?.. Боже, что за мысли, что за мысли? Ноги привели Ларса в парк, где он в детстве гулял с Джеймсом. Какой красивый пруд! Обязательно стоит в нём утопиться. А вода-то какая холодная, просто лёд — Ларс её даже не трогал, а уже отсюда чуял исходящий от неё холод. Ледяная, способная его болезненно, очень-очень болезненно, но окончательно добить вода. Неподалёку виднеется дом Мастейна — интересно, кто первый найдёт труп, Мастейн или Джеймс? Сознается ли рыжий, что довёл его до суицида? Или же будет молчать и мучиться, таким образом переняв текущие страдания Ларса на себя? Он этого в любом случае не узнает. Круг по парку, другой — с каждой остановкой пруд всё ближе, и в уже ярко способной отражать всё воде всё отчётливее можно разглядеть будущий потопленный труп. Темнело. Сколько он уже тут ходит? Без еды, без сигарет, без желания жить. Что же он не прыгнет, раз жить больше не хочется? Страшно? Да, очень страшно — чем ближе подходишь к пруду, тем страшнее, чем меньше расстояние до несладкой, но заслуженной смерти, тем больше мурашек по коже и жалобных криков разума, молящего прекратить всё это и пойти, наконец, домой. А ведь дома рано или поздно узнают, узнают, что он — почти убийца, найдут шприцы и всё такое, какую только правду о нём не выявят… Да туда вообще нет смысла возвращаться. А если Гар не выйдет из комы? Отравление — вещь серьёзная, кто знает, покинет ли жизнь его измученное наркотиками тело или продолжит теплиться дальше? Зачем он вмешался в этот процесс, зачем? Всего-то прыгнуть в пруд. Разве это сложно? Да, очень сложно, вон, как трясся бедный Ларс от одного лишь побуждения. Сложно и страшно. Может, судьба пожалеет его, и жизнь оборвётся сама по себе, например, от того, что он слишком долго мёрзнет в этом парке? Заболеет, подхватит пневмонию и умрёт, выкашливая свои лёгкие? Может, мост под ним рухнет, и никаких усилий прилагать не потребуется? Ну же, мост, падай давай! Или не падай… Может, не нужно всё это? Его и так достаточно наказали, и пригла пора успокоиться? Кто же даст ответ? Прыгай. Прыгай. ПРЫГАЙ! Голос в голове орал и вопил. Ларс подошёл вплотную к мосту. И тут его кто-то схватил за плечо, и голос над ухом произнёс: — Чел, не делай ты этого.