Феникс в клетке

      Поместье Дуаньму, притаившееся на самом отшибе Фэна, ликом было обращено к столице клана, а тылом – к вечнобелому лесу Бин Шу[1], за которыми спал укрытый снегами Бай Лао Ху. Когда от него осталось одно лишь пепелище, Фань несколько раз высоко подпрыгнул, проверяя, крепко ли на нём держится узелок, в который он накануне сложил комплект одежды, и подошёл ко входу в лес, над которым засахаренным яблочком плыла луна, наполовину утонувшая в тумане.       Прижав уши к голове, Яо Ху раскрыл пасть и протяжно взвыл. Голос его проникал в застывшие кроны деревьев, звенел в них, точно бубенчик, отлитый из серебра. Окончив свой клич, лис в последний раз оглянулся на развалины, а затем ступил на дорожку, по которой до него успел пройтись пугливый заяц и довольно упитанная трёхпалая птичка.       Он бежал долго. При каждом движении подушечки его лап погружались в хрусткий снег, которого Фань никогда прежде не видел. Снег мягкой белой тряпкой распластался по земле, похожий на испорченное молоко, каким его иногда поили. Холод, источаемый им, был приятен. Хотелось упасть в него, смыв с себя все запахи, что Фань и сделал, незамедлительно повалившись шкурой на облачный ковёр. Сухие еловые иголки и прошлогодние листья мигом набились меж длинных шерстинок шкуры. Их аромат пощекотал дёрнувшийся кончик носа, и лис оглушительно чихнул.       Вдоволь навалявшись, Фань продолжил свой путь. Признаться, он и сам не до конца понимал, куда бежит, ибо всё его внимание занимал один лишь лес: рядом скрипели деревья; где-то неподалёку звучно ухала какая-то птица; слышалась тихая песнь водных духов из небольшого озерца, скованного льдом. Одиноко стоящая у озера ива разбросала по бережку голые ветви, похожие на спутанные волосы седой старухи; самые смелые души взбирались по ним на вершину, где виднелось опустевшее воронье гнездо. Их голоса и смех преследовали Фаня до самой границы с Бай Лао Ху – до развилки, у которой он заприметил человека, насквозь пропахшего смертью.       Незнакомец был юн и худощав. Одежда его, явно с чужого плеча, была заштопана во многих местах. Несмотря на суровую зиму, юноша передвигался пешком, не взяв с собой коня или на худой случай – повозку. Шатаясь из стороны в сторону, он тяжело брёл по снегу, прижав правую длань к сердцу, и, время от времени, прерывисто вскрикивал, будто очутившись в дурном сне.       Он кашлял кровью. Густые тёмные капли срывались с пересохших губ, падая на дорогу. Иногда Фаню чудилось, что это и не кровь вовсе, а ярко-красная нить, которая вот-вот поймает его за лапу, привязав к незнакомцу, за которым неотступно следовала смерть. Она бежала за ним, поджимая стынущие от холода ноги и сипло ругаясь себе под нос. Фань не видел её, но чуял зловоние, удушливый смрадный запах, от которого шерсть вставала дыбом, а уцелевшие хвосты ощетинивались, принимая оборонительное положение.       Он не ведал, что существ, подобных этому человеку, в народе именуют «жнецами», и то была не его грядущая смерть, но тех, ради кого он покинул родной клан, войдя в лес Бин Шу. Некоторые ошибочно считают жнецов демонами, но они таковыми не являются. Порочность демонов приходит к ним уже после смерти, а в тех, кому уготовано стать жнецом, – появляется при жизни; растёт и увеличивается в размерах до тех пор, пока не изменит облик их души, которая перестаёт соответствовать телу.       Демоны – это плоть во смерти, а жнецы – смерть во плоти. Как только начинается деформация души, жнеца уже невозможно остановить, а спасением ему послужит лишь полное уничтожение.       Незнакомец сдавленно плакал. Фань слышал, как он время от времени всхлипывает, утирая лицо рубахой.       «Любопытно, – думал он. – Мать говорила, что люди обычно ходят стаями, но, очевидно, что этот человек здесь совершенно один. Почему?»       Так они и шагали: человек и лис; чудовище в человеческом теле и человек в теле животного; лишённый стаи от рождения, и тот, чья стая была казнена им во имя справедливости; два одиночества, которых свела вместе сама судьба.       За время долгого пути подол рубахи незнакомца от постоянного кровавого кашля сделался тёмно-бурым, а сам он ссохся почти до самых костей. Казалось, ещё немного, и Фань услышит их глухое бряцанье сквозь прохудившуюся ткань, грязной тряпкой облепившую отощавший стан.       Тропинка, давно до́лжная вывести их из леса, всё стелилась и стелилась вперёд, вихляя меж елей серой лентой, пока, наконец, не оборвалась у поляны шириной в каких-то семнадцать чжанов[2].       Деревья, обступившие её со всех сторон, поглощали бо́льшую часть света, и Фань не сразу приметил соломенный настил, деревянные столбики которого были густо увиты человеческими волосами, на которых покачивались своеобразные колокольчики – тщательно вымытые и выскобленные змеиные черепа[3], сквозь отверстия на которых гудел ветер.       Под настилом громко шипел пузатый котёл, от самого основания до ручек покрытый толстым слоем золы, а рядом сидела старуха-шаманка, согбенные плечи которой были наспех укрыты плащом, сшитым из шкур северных волков.       Её веки были сомкнуты, а пальцы ловко потрошили тушку уже обезглавленной змеи. Окончив разделку, шаманка отправляла мясо в котёл, не забывая при этом тщательно помешивать варево, от запаха которого у Фаня еле слышно заурчало в животе.       Остановившись на безопасном расстоянии, лисёнок наблюдал за юношей, который вышел на полянку, и, подойдя к шаманке, низко склонился пред ней.       – Здравствуйте, Госпожа, – мягко произнёс он, но старуха не открыла глаз, а лишь слегка наклонила голову вбок, продолжая снимать кожу с очередной змеи. – Прошу Вас, укажите мне верный путь в Бай Лао Ху. Я нахожусь в лесу Бин Шу вот уж целую седмицу, но дорога всё водит и водит меня кругами, будто зачарованная.       Отложив нож, шаманка медленно встала, отряхнув жилистые руки с длинными ногтями, под которыми виднелась засохшая кровь. Её одеяния были белы, как туман, лишь две нитки мелких бусин, спускавшихся на морщинистый лоб из-под длинных волос, были иного цвета – они отливали не то синим, точно спинка ворона, не то чёрным, как крыло ночи.       – Тебя привёл ко мне сам лес, – прохрипела она, – ибо все смертные, что в нём находятся, являются законной добычей котла. Неужто ты не слыхал об этом у себя на родине?       Будто в подтверждение её слов, чан громко забулькал, и юноша вдруг заметил, что он кипит, хотя внизу нет ни единого отблеска пламени. Прочитав в его глазах немое изумление, старуха усмехнулась.       – Много лет назад на этих землях обитали великаны, – сказала она, указав рукой на север. На мгновение задравшись, её рукав приоткрыл запястье, под кожей которого лежал узор из длинных тонких линий, унизанных какими-то символами. – Боги становятся сильнее от искренних молитв верующих, а демоны – от их убийств, но великаны были иными. Живя в гармонии с природой, они научились черпать её силы, обращая их в чистую магию.       Незнакомец задумчиво поджал губы.       – Великаны были очень могущественны, но даже это не уберегло их от гибели, – произнёс он.       Шаманка вновь недобро усмехнулась щербатым ртом.       – Всему виною зависть, – отвечала она. – Сокровище, доступное лишь избранным, незамедлительно обращает на себя внимание остальных, вызывая зависть и порождая злость.       Немало смертных желало уподобиться Богам в своём стремлении жить вечно. Вместо того, чтобы постичь культивацию, шаг за шагом проложив себе дорогу к бессмертию, они решили пойти простым путём. В те времена существовало поверье, согласно которому, чтобы заполучить силу врага, нужно съесть его сердце и мозг, поэтому смертные перебили великанов от мала до велика, а их мясо – сварили в бездонном котле, намереваясь присвоить себе чужие способности. Однако магия – штука тонкая. Её нельзя украсть или отнять.       Излившись наружу, она наполнила котёл, вокруг которого в тот же миг вырос лес Бин Шу. С тех самых пор котёл кипит не переставая. Течение магии в нём слишком сильно́, и кто-то должен следить за тем, чтобы она не выплёскивалась наружу. Обычно в качестве жертвы я использую древесных змей и дикобразов, но иногда мне попадаются смертные вроде тебя, случайно забредшие в Бин Шу, – шаманка переступила с ноги на ногу, сделав шаг навстречу юноше.       Фань ожидал, что тот отшатнётся или бросится бежать прочь – сам он поступил бы именно так, но незнакомец не повёл и пальцем.       – Демоны бы тебя побрали! – воскликнула старуха, учуяв, наконец, его запах. – Так ты не человек, а жнец!       Взмахнув рукой, она обратила ладонь к небу, и в её пальцы лёг длинный резной посох, украшенный связкой бубенчиков. Ударив им о снег, шаманка пронзительно закричала, и её веки приподнялись, явив пустые глазницы, похожие на две пещеры, выдолбленные в скале. Подхватив её голос, ветер разнёс его по лесу, после чего Фань услышал отзвук нескольких десятков тангу[4], которые, казалось, перешёптываются друг с другом.       – Я отпускаю тебя, – объявила шаманка, когда барабаны стихли. – Уходи, пока твоя скверна не начала распространяться по лесу. Вскоре ты обретёшь свою тропу, ибо она уж давно взывает к тебе.       – Спасибо, – юноша поклонился ей ещё ниже прежнего. – Гоу благодарит Госпожу за оказанную помощь.       – Уходи и не возвращайся, – повторила старуха. – Беги отсюда как можно быстрее, пока я не передумала. Пусть плоть твоя непригодна для жертвы, но я всё ещё могу отнять у тебя столь никчёмную жизнь.       В голосе её звенел неподдельный страх, и Фань с интересом взглянул на спину незнакомца, который одним своим присутствием сумел внушить ужас шаманке-хранительнице.       «Надо держаться неподалёку, – смекнул он. – Этот мальчишка не так прост, как кажется, и, сдаётся мне, он ещё может оказаться полезным».       Старуха не солгала: едва незнакомец вернулся на уже знакомую тропу, приведшую его к бездонному котлу, как лес начал редеть. Кусты расступались пред ним, указывая дорогу, и вскоре впереди показался Фу Юэ – небольшой городок Бай Лао Ху с населением чуть более двенадцати тысяч человек.       Фань следовал за юношей до самой окраины леса Бин Шу, а завидев первые крыши домов, сбавил шаг: в лисьем обличье заходить днём в город было слишком опасно, а обратиться в человека он пока не мог.       Вырыв в снегу ямку, Яо Ху улёгся в неё, намереваясь вздремнуть. Он знал, что запах смерти рано или поздно приведёт его к мальчишке, а потому мог спокойно отдохнуть и набраться сил в ожидании ночи.       Вечером, когда с небес вновь повалил хлопьями снег, лисёнок вскочил, наспех отряхнулся, а затем крадучись затрусил к Фу Юэ, стараясь держаться как можно ближе к тёмным его участкам, дабы не попасться на глаза кому-то из стражников или поздних прохожих. Вопреки его страхам, на улочках не было ни души – то была одна из тех ночей, в кою разумный хозяин даже собаку из хаты не выставит, а сам уж тем более и носу не покажет, убоявшись замёрзнуть до смерти на холодном ветру.       Пробираясь сквозь вьюгу, ещё не успевшую развеять нужный ему след, Фань обнаружил большую охапку старой соломы, которая равномерно подрагивала в такт дыхания мальчишки-оборванца, скрючившегося в её недрах. Избрав для ночлега одну из крыш близлежащих домов, Яо Ху легко взобрался на неё, устроившись там, откуда ему хорошо было видно солому.       Так прошёл остаток их совместного путешествия – поутру незнакомец поднимался, чтобы продолжить свой путь, а в сумерках лис следовал за ним незримой тенью.       Вскоре после того, как они оба прибыли в столицу Бай Лао Ху, привычный Фаню распорядок был нарушен статным сероглазым мужчиной, который осмелился увезти с собой его человека. Бай Цзы Фэн не понравился ему с первого взгляда. Если бы кто-то осведомился о причине того, лисёнок не смог бы её назвать, но Глава Бай Лао Ху одним своим видом пробуждал в нём злость, по своей силе сопоставимую со злостью к Дуаньму Сы Мину.       Пробравшись в поместье Бай, Фань в ту же ночь начал вымещать свой гнев на беззащитных курах. Съедая каждый день по штуке, семь-восемь он душил забавы ради, в безуспешной попытке хоть немного насолить Бай Цзы Фэну. Наигравшись вдоволь, Фань уходил, прихватив с собой тушку пожирнее – про запас, а назавтра возвращался, вновь учиняя бойню.       Так продолжалось несколько седмиц кряду, пока заноза-Си Юй, наконец, не решил устроить облаву на бессовестного воришку. Заручившись помощью соучеников, он окружил птичник со всех сторон, отрезав Фаню возможные пути отступления. Единственным местом, куда тот мог спрятаться, оставались покои его человека, в окно которых Фань и запрыгнул, прокатившись по полу колесом и забившись в угол.       «Я пропал, – тут же вспыхнуло у него в голове. – Похоже, моя песенка спета. Будь Лань жив, он отругал бы меня за недальновидность и оказался прав. Я самолично загнал себя в ловушку и сейчас поплачусь за это».       – Эй, – шепнул девятнадцатый, и Фань почувствовал прикосновение его ладони, – вылезай.       «Пожалуйста, – взмолился он, – пожалуйста, закончи это, как можно скорее. Если тебе нужны мои хвосты – убей меня, только не нужно отрезать их живьём».       Услышав едва слышное поскуливание, юноша вздрогнул, но руки не убрал.       – Ну что за Божие наказание! – возмутился он, набросив на лисёнка верхнее одеяние. Его ткань пахла по́том, но была довольно мягкой и тёплой, поэтому Фань осторожно привстал, чтобы устроиться под ней поудобнее. У него над головой вовсю бранился девятнадцатый, но Яо Ху не обращал на это никакого внимания. Впервые за долгое время ему было хорошо и спокойно.

***

      Спустя несколько дней Фань понял, что он не зря приметил Цао И Цзина, который с головы до пят был для него особенным человеком. Во-первых, девятнадцатый дал ему имя. Во-вторых, он всегда был добр к лисёнку: отдал ему подаренный учителем плащ и каждый день приносил еду.       Другие называли Цао И Цзина уличным отребьем и грязным репьём, приставшим к обуви Бай Цзы Фэна, но Фань знал, что девятнадцатый мягок, что прикосновения его всегда нежны, а глаза – лучатся теплом всякий раз, как он гладит его шкурку.       «Вэй Ю, – повторял он про себя. – Теперь меня зовут Вэй Ю[5]. А-Цзин дал мне совершенно нелепое имя. Только полный дурачина мог назвать покалеченного Яо Ху “Хвостишко”, но, справедливости ради, должен признать, что оно мне даже идёт. Раньше я был необъятным деревом, чьи ветви простираются на долгие ли, но, по вине собственной семьи, превратился в увечный обрубок. Так быть же мне отныне Дуань, а не Дуаньму[6]».       «Ланю, – Фань осёкся, а затем продолжил вновь, – Ланю он тоже бы понравился. А-Цзин умеет делать ловушки для крыс из полой тыквы и знает множество развлечений. Давеча он заставил петухов драться меж собой до первой крови, а позавчера показал мне, как запустить бумажного змея».       Когда Фаню удалось обратиться, Цао И Цзин не задал ему ни одного неудобного вопроса. Он не поинтересовался тем, по какой причине Яо Ху оказался в поместье Бай или где его семья. Девятнадцатый предусмотрительно заменил сырое мясо для лисёнка на жареное, но в остальных делах вёл себя так, будто не произошло ничего особенного, словно он каждый день привык иметь дело с лисьим племенем.       Уточнив, умеет ли Фань читать, Цао И Цзин начал обучать его созданию талисманов. Признаться, его собственные навыки были далеки не только от идеала, но даже от того, чтобы именоваться хотя бы мало-мальски приличными – как-никак, он всю жизнь бродяжничал на улицах Инь Чжу. Тем не менее, их оказалось достаточным для того, чтобы научить Фаня писать с десяток-другой основных иероглифов, в том числе «ши»[7].       Лисёнок не возражал. «Ши» удавался ему лучше всего, и, приложив немного усилий, Фань довёл его начертание до совершенного, тогда как при написании собственного имени его рука дрожала, раз за разом оставляя на бумаге жирные кляксы.       В глубине души Фань понимал, что чума пришла в Бай Лао Ху после того, как там появился Цао И Цзин. Он слышал слова шаманки-хранительницы, которая назвала его «жнецом», и знал, что Цао И Цзин был кем-то вроде дурного вестника, но не догадывался о том, что вирус чумы затронул не только его тело, но и душу, в которой задолго до этого существовало зерно порока. И, даже когда девятнадцатый успешно излечился от болезни, он всё ещё оставался очагом заражения, гнойным нарывом, который в любой миг мог открыться, приведя к новым вспышкам эпидемии. [1] Бин (冰) – «лёд», Шу (树) – «дерево», – лес, лежащий на границе Бай Лао Ху и Лань Фэна (Фэна). [2] Чжан (丈) – китайская мера длины. В древности ≈ 1,9 м, в наши дни – 3,2 м. [3] Змея – одно из основных тотемных животных для шамана. [4] Тангу (堂鼓) – традиционный китайский барабан. [5] «Вэй» (尾) – «хвост», «Ю» (羽) – пух. [6] Дуаньму и Дуань – разные фамилии. Дуаньму (端木) – составная фамилия. Первый иероглиф обозначает «конец», «край», «предел», а второй – «дерево». Дуань (段) же означает «отрезок», «отрывок», «часть», коим является Фань, утративший не только хвосты, но и часть души. [7] Ши «失» – «исчезновение». Используется для изготовления талисманов, рассеивающих души.