Феникс в клетке

      Во многих старинных легендах, положенных на музыку и обращённых в песни, говорится, что задолго до того, как были созданы три мира, во Вселенной существовал один лишь хаос, преисполненный ветра и обломков камней, которые, ударяясь друг о друга, высекали бесчисленное множество искр. Одна из них была столь сильна, что, попав на округлый валун, зародила в нём первую жизнь, превратив его в яйцо, из которого позднее вылупился золотой дракон-прародитель, имя которому – Ши[1].       Необременённый необходимостью есть и спать, Ши проводил каждый из отведённых ему дней в неизбежном созерцании пустоты, избрав для того один из камней, своей формой напоминающий ветвь, а из его дыхания один за другим появились мир смертных, мир Богов и мир демонов[2].       Воочию узрев их пред собою, золотой дракон немедленно преисполнился любопытства, ибо создания, населявшие три мира, по праву могли считаться его детьми. Однако решив встретиться с ними, он очень скоро преисполнился разочарования.       Посетив мир Богов, Ши остался весьма и весьма огорчён. Он надеялся, что Великие Бессмертные будут являть собой образец благого поведения и чистых мыслей, но Боги и Божества все, как один, оказались тщеславны и лицемерны. Вместо того, чтобы жить в гармонии с людьми, они пользовались своим влиянием на них, соревнуясь меж собой в количестве прихожан и богатстве украшений храмов.       Все помыслы Богов были излишне корыстны: они помогали народу, но делали это лишь для того, чтобы горожане не забывали вовремя оставлять им подношения; изредка откликались на молитвы верующих, но не испытывали по отношению к ним ни малейшего сострадания.       Средний мир встретил Ши гораздо более радушно, но даже среди смертных он чувствовал себя покинутым и одиноким. Ши был яйцом кукушки, которое ребятишки подложили под наседку, понадеявшись на то, что курица примет его как своё дитя. По происшествию нескольких дней, яйцо треснуло, но птенец, лежащий в нём, совершенно не походил на других цыплят, и они, разглядев в нём чужака, тут же принимались клевать несчастного, упрекая его за то, кем он является.       Удалившись на отдых в одну из рощ, Ши ненадолго задремал под сенью деревьев, а когда пробудился, заметил у своих ног пушистого чёрного зверя, который молча взирал на него, обернув туловище хвостом.       Ши был огромен: каждая его лапа была высотой с двухэтажный дом, а зубы напоминали частокол. Он мог бы проглотить животное за один присест, но лис его не боялся. Приблизившись к дракону, он обнюхал его, не забыв попробовать на ощупь чешую, блестящую, как зеркало.       – Ты можешь говорить? – спросил Ши, но в ответ лис покачал головой, не сводя с него глаз.       Дело в том, что в те времена горло лисиц не было предназначено для того, чтобы издавать звуки, подобно другим животным. Они рождались, не умея тявкать и скулить, и их общение внутри стаи заключалось в определённых движениях хвоста и головы, при помощи которых лисы выражали радость и недовольство, гнев и страх.       Сообразив в чём дело, золотой дракон растрогался: даже Боги, которых он с самого начала одарил почестями и силой, не выказывали желания составить ему компанию, тогда как зверь, которого он совершенно случайно создал немым, первым проявил к нему искреннее дружелюбие.       – Так ты нем! – воскликнул он.       Взмахнув крыльями, дракон уронил одну из своих чешуек, которая, коснувшись лиса, рассыпалась в тончайший золотой песок, ярко искрящийся на солнце.       – Это первозданная пыль, – объяснил Ши. – В расплату за свою ошибку, я награжу тебя и твоих сородичей восемью дарами, которые останутся с вами напоминанием в виде лишних хвостов.       – Я вверяю всем лисам вечные молодость и красоту, – произнёс он, – по своему усмотрению вы сможете обращаться в людей и вести беседы, столь утончённые, что любой позавидует вашей мудрости и красноречию; вы научитесь использовать чары и управлять другими с их помощью. Недуги будут обходить вас стороной, а тело сможет быстро излечиваться даже после серьёзного ранения.       Восстановив справедливость, Ши исчез столь же внезапно, как и появился, вернувшись в обитель хаоса, а в лисьем племени с того дня начали рождаться девятихвостые оборотни, прозванные людьми «Яо Ху»[3]. Данное выражение очень скоро прижилось и среди лисиц, которые употребляли его в качестве самоназвания.       Было и ещё кое-что, изменившееся в их облике после судьбоносной встречи с драконом-прародителем: после того, как шерсть их смелого товарища была очищена первозданной пылью, шкура всех чёрных лис стала отливать золотом.       Смертные долго гадали о том, что же всё-таки отличает «новых» чёрных лис от их предшественников, и их домыслы породили множество слухов, однако ни один из них не был близок к правде, известной лишь Яо Ху. Она заключалась в том, что чёрные лисы одновременно стали даром и проклятием для всего племени. Они рождались очень редко, но всегда момент их появления на свет совпадал с восходом звезды Чжуань[4], знаменующим собой грядущие бедствия и неудачи в одном из трёх миров, но, несмотря на зловещую звезду, способность чёрных лис к регенерации была на порядок выше, чем у других оборотней, а их хвосты даже в темноте излучали едва заметное сияние, будто их только что обмакнули в первозданную пыль.       Охотники на Яо Ху, которым посчастливилось возыметь в свою коллекцию хвост чёрной лисы в качестве трофея, очень скоро заметили, что он продолжает светиться даже после того, как его отрезали. Возможно, именно это и натолкнуло смертных на мысль о том, что хвост Хэй Ху[5] может быть более ценен, чем кажется на первый взгляд.       После многочисленных опытов люди обнаружили, что из плоти с хвостов чёрных лис можно создать удивительной силы снадобье, способное исцелить раненых и поставить на ноги даже тех больных, чей дух почти отделился от тела. Это открытие обернулось огромной бедой для всех Яо Ху, ибо следом за ним последовала непрекращающаяся охота на них, унёсшая жизни более половины лисьего племени.       Несмотря на то, что «проклятых» лис можно было перечесть по пальцам двух рук, преследованию подверглись все Яо Ху, независимо от цвета шкуры. Многих отлавливали исключительно ради забавы. На них надевали ошейники, подавляющие способности к чарам; отрубали конечности и вволю глумились, а после – продавали на невольничьем рынке в качестве самых низших рабов, годных лишь на то, чтобы убирать нужники.       Яо Ху, сумевшие избежать истребления и рабства, оказались рассеяны по кланам заклинателей. Обратившись в людей, они смешались со смертными, и, образовав рода Дуаньму[6], Хуанфу и Оуян, стали жить, переняв все привычки своих врагов. Теперь, вместо того, чтобы селиться в норах и пещерах, они строили дома, которые были неотличимы от лачуг других людей.       Чтобы выжить, лисам пришлось позабыть своё прошлое, сделав так, чтобы никто не распознал в них сущность Яо Ху. Это далось им нелегко. Не все оказались способными устоять перед свежей кровью. Иные завидев телегу с разделанным буйволом или тушками гусей, обращались прямо там же, на улице, где их обездвиживали и отправляли: сначала на допрос, а уже потом – на рынок.       Несколько таких случаев стали хорошим уроком для Яо Ху, которые с того времени стали принимать пилюли, мало-помалу уничтожающие в них звериное начало. Так продолжалось из века в век, до тех пор, пока одной осенней ночью в Фэне[7] не уродился лисёнок, шкура которого оказалась чернее сажи. Звали его Дуаньму Лань[8].       Если бы у проклятой звезды Чжуань имелось смертное воплощение, то именовалось бы оно «ходячая неприятность Дуаньму Лань», «Лань обыкновенный, сын посредственный», и так далее и тому подобное.       Во-первых, Дуаньму Лань был чёрным лисом и желанной добычей всех охотников, из-за которой Яо Ху подвергались преследованию на протяжении двух тысяч лет. Во-вторых – во-первых. В-третьих, по неизвестным тому причинам, на Дуаньму Лане оказалось невозможным оставить обязательный шрам, кои лисы делали для того, чтобы уберечься от подозрений.       Быстрая регенерация была слишком заметной чертой, отличающей оборотней от обычных людей, и Яо Ху всеми силами старались её скрыть. Как только их детёныши становились достаточно взрослыми для того, чтобы принять облик человека, на видимых частях их тела, таких как запястье, ладонь или шея, делался глубокий надрез, который сразу же после этого прижигался огнём, дабы фрагменты кожи срослись неправильно, образовав рубец.       Дуаньму Лань был седьмым по счёту лисёнком, появившимся на свет из чрева Дуаньму Син Лю. Его братья и сёстры все как один носили на себе след обязательного повреждения, и, как только Лань впервые обратился, надрез был сделан и ему, но, едва нож извлекли из раны, как она заросла, так и не успев вкусить огня.       После семьсот тридцать первой неудачной попытки рубцевания – ровно столько дней оказалось в двух годах жизни, Дуаньму Син Лю махнула на Ланя рукой, осознав, что проще цапнуть себя за локоть, нежели оставить шрам на коже сына, который с каждым новым порезом становился всё более диким.       Несмотря на приём пилюль, подавляющих инстинкты Яо Ху, Дуаньму Лань начал терять контроль над собой, обращаясь в лису. Этому не могли воспрепятствовать ни оковы, ни подавители, и, в возрасте восьми лет, Ланя заставили спуститься в подземелье – то самое, в котором он содержался в раннем детстве, после чего, о его существовании благополучно позабыли, как забывают о сломанной игрушке, пришедшей в негодность и не подлежащей восстановлению.       Дуаньму Син Лю было невдомёк, что звериная сущность её младшенького пробудилась в нём лишь оттого, что сознание Ланя всячески старалось вытеснить боль, которой он подвергался каждодневно. Несмотря на то, что снаружи все его раны зарастали с завидной скоростью, внутри они всё ещё оставались ранами и причиняли лисёнку страдания, из-за которых душа Ланя раскололась на две части: первая была ребёнком, отвергающим все тяготы жизни, а вторая воплощала нанесённые этому ребёнку увечья. «Лань» был мягок и терпелив. Он стремился понять и простить все деяния Дуаньму Син Лю, тогда как его отражение – «Фань»[9] люто её ненавидело.       В двести одиннадцатый по счёту день, когда мать в очередной раз рассекла горло Ланя, приблизив к нему горящую лучину, которой полагалось опалить его кожу, лисёнок впервые услышал глас, доносящийся откуда-то из недр его головы.       «Сумасшедшая сука! – бранился он, – демоны бы тебя побрали! Пусть кости твои не найдут покоя до скончания веков, а род прервётся!»       Лань испуганно покосился на мать, но отсутствие какой-либо реакции с её стороны подсказало ему, что Дуаньму Син Лю, в отличие от него, ничего не слышит. С тех самых пор глас звучал в нём всё чаще и чаще. Иногда он появлялся по вечерам, задавая при этом вопросы, ответы на которые Ланю были неизвестны.       «Почему это происходит с нами? – недовольно вопрошал он из ночи в ночь. – Зачем мы терпим всё это, если давно могли убежать отсюда?»       – Мама говорит, я не должен покидать внешний двор, – как-то раз ответил ему Лань. – Моё состояние всё ещё нестабильно. Если я случайно обращусь на улице, весь род окажется в опасности. Люди жестоки. Прознав о том, что Дуаньму – Яо Ху, они убьют каждого из нас, а тех, кому понесчастливится выжить, продадут рабами на невольничьем рынке.       «Понятно, – голос дрогнул. – В таком случае, можем ли мы сказать, что Дуаньму Син Лю – человек?»       – Почему ты всё время говоришь «мы»? – перебил лисёнок, сделав вид, что не понял скрытой насмешки. – Мы с тобой – не одно и то же.       «Бедный, бедный Лань, – его собеседник притворно вздохнул. – Как бы ты ни отрицал очевидное, но мы с тобой одной крови – ты и я. Я каждый день защищаю тебя от боли, и за всё это время не удостоился даже жалкого “спасибо”. Более того, ты постоянно отрицаешь нашу связь, а это очень обидно слышать, знаешь ли».       – Я благодарен тебе, – возразил Лань. – Но ты пытаешься поглотить мой разум, чтобы в одиночестве владеть телом, а этого я позволить никак не могу.       Когда Дуаньму Син Лю приказала запереть лисёнка, Фань обозлился на неё ещё пуще прежнего.       «Подлая гадина, – возмущался он. – Такая же, как и все остальные Дуаньму, которые наслаждаются жизнью, пока ты сидишь в четырёх стенах, света белого не видя. Разве это честно? Всё то время, что ты беспокоился о других, они о тебе даже и не помышляли!»       Зажмурившись, Лань прижал к ушам ладони, словно это могло отгородить его от самого себя.       – Перестань! – выдохнул он. – Ты продолжаешь сеять во мне раздор, чего я отнюдь не желаю.       «Хочешь, чтобы я исчез? – прошипел Фань. – Каждый миг, что ты нуждался во мне, я был рядом, а теперь ты просто прогоняешь меня? Я – такая же часть души, как и ты, ни больше, ни меньше. Равно как и ты, я имею право на это тело, и пусть оно пока мне не принадлежит, но когда-нибудь всё обязательно изменится в мою пользу».       Сей день наступил спустя почти шесть лет их совместного заточения, и немало поспособствовал этому Дуаньму Сы Мин[10] – старший братец Ланя, вознамерившийся взять в жёны прекраснейшую из девиц – свою ученицу Сыту Хао[11].       Будучи единственной дочерью Главы Фэна, Сыту Хао выросла, нежась во внимании и любви родителей. Во всём среднем мире не было ничего, что она не могла бы заполучить: изысканные яства и драгоценные наряды появлялись подле неё, стоило деве лишь взмахнуть рукой. Список кандидатов в женихи, присланный в поместье Сыту на рассмотрение, включал в себя лишь лучших из лучших. К великой досаде Дуаньму Сы Мина, все юноши были один краше другого, у них не было ни единого изъяна в лице и теле.       Мудрено ли ему было соревноваться с наследниками известных семей Фэна, имея на коже шрам, спускавшийся от середины предплечья к ладони? Да, если бы он прибегнул к чарам, но четвёртый гэ-гэ Ланя был достаточно тщеславен. Он желал любви девы Сыту, но хотел заполучить её честным путём, ибо внушённые чувства казались ему подделкой вроде оловянного браслета, покрытого тонкой золотой плёнкой.       За то время, что он обучал Сыту Хао искусству живописи, Дуаньму Сы Мин уже успел свыкнуться с мыслью о том, что она не потерпит его вынужденное уродство: когда его рукав невзначай опадал, открывая взгляду розовую припухлость, похожую на раздвоенный язык змеи, дева Сыту хмурилась, и на лице её показывалось странное выражение, которое четвёртый ошибочно принимал за отвращение. Заметив однажды, как пристально Сы Мин-лаоши[12] вглядывается в её черты, Сыту Хао рассмеялась.       – Учитель, – начала она весьма двусмысленным тоном, – Вы не сводите с меня глаз оттого, что находите красивой или этому есть какое-то другое объяснение?       Спешно прикрыв ладонь тканью, Лис вернул ей улыбку.       – Госпожа знает о своей привлекательности, – заметил он лукаво. – Не думаю, что Вы действительно хотели бы услышать мой ответ.       – Хотела бы, ведь совсем скоро мне предстоит выйти замуж, – будто между прочим сообщила ему Сыту Хао.       Дуаньму Сы Мин прикусил губу и долго молчал, собираясь с мыслями.       – Есть что-то, что Вы хотели бы получить в качестве свадебного подарка? – наконец произнёс он.       Дева ударила кистью по бумаге, посадив несколько клякс прямо посреди чистого листа. Разбегаясь во все стороны, они были похожи на больших чёрных муравьёв.       – Да, – отвечала она. – Признаться, я ожидала услышать от учителя этот вопрос. Несмотря на то, что отец с матушкой раньше занимались культивацией, годы берут своё – в последнее время их здоровье значительно ухудшилось. К моему большому сожалению, все эликсиры долголетия и настойки, разгоняющие кровь, привезённые из мира демонов, оказались совершенно бесполезными.       – Вы просите меня найти лекарство, Госпожа? – спросил Яо Ху. – Разумеется, я сделаю всё возможное для того, чтобы помочь Вам.       Сыту Хао подняла на него большие тёмно-карие глаза.       – Учитель, – тихо сказала она, – я слышала, что существует редчайшее снадобье, способное вылечить любой недуг. Раздобыть его почти невозможно, но, если кто-то поднесёт мне его в качестве подарка, я немедленно приму этого человека как своего супруга.       Сердце Дуаньму Сы Мина пропустило глухой удар, а затем ещё один и ещё. Оно трепыхалось у него меж рёбер, точно птица в клетке, которой не хватает воздуха.       – Что же это за снадобье? – спросил он дрогнувшим голосом.       Дева Сыту помедлила.       – Хэй Ху, – произнесла она одними губами. – Хвост Хэй Ху.

***

      Лань не помнил, как происходило его обесхвостивание. Ему показалось, что прошёл целый год, хотя весь процесс занял не более получаса. Когда он очнулся, вместо привычных девяти хвостов на теле осталось лишь семь, а шерсть была густо измазана в крови.       Он помнил шаги на лестнице, которые отличались от шагов сестры, раз в день приносившей ему еду, Лань узнал бы их даже за тысячу ли – то была поступь его матери. Глухо звякнул о дверь бронзовый ключ в тяжёлой связке, а затем на пороге возникла Син Лю, позади которой стоял Сы Мин…       «Тебя снова предали, – сказал ему Фань, когда мать и брат ушли. – В очередной раз. Сдаётся мне, твоя глупость не имеет конца и края».       – Да, ответил Лань. – Я – глупец, но ты – другой, – голос Яо Ху стал тише и будто начал распадаться на отдельные, едва различимые звуки. – Ты заслуживаешь лучшей жизни и лучшей участи, чем гнить здесь в ожидании смерти.       – Наконец-то ты это понял! – воскликнул Фань. – Но погоди-ка, почему ты ведёшь себя так, будто прощаешься? Эй?       Почувствовав, что осколок души Ланя близок к разрушению, Фань зарычал, и голос его, приумноженный гневом, сотряс стены дома, напугав чету ласточек, свивших гнездо под самой крышей.       – Не уходи, зануда! – умолял он. – Не оставляй меня! Я больше не стану тебя ругать, только не уходи!       Много лет спустя, рассказывая о случившемся своему единственному другу, Фань будет утверждать, что в тот вечер его постигло временное помутнение рассудка, и он-де хотел поторопить Ланя, чтобы тот поскорее убрался восвояси, перестав раздражать его своим присутствием. Произнося это, он попытался сделать голос твёрже, и со стороны это выглядело до невозможного странно и почти так же нелепо, как внезапно сгоревшее поместье Дуаньму, к стенам которого Фань собственноручно подвёл огонь, предусмотрительно подперев каждую дверь снаружи.       В ту ночь не уцелел никто: пламя рекой разлилось по сухому древу, вот уж несколько месяцев не видевшему дождя, чтобы поглотить его целиком и без остатка. Рыжие всполохи отражались в глазах лиса, который стоял у ворот, удовлетворённо наблюдая за пожаром, будто дыра в его нутре, возникшая с утратой второй половины души, могла бы быть заполнена этим жертвоприношением. Одно лишь умаляло его радость: Фань не ощущал в поместье присутствие Дуаньму Сы Мина, а значит, его ещё предстояло найти и наказать.       «Ничего, – прошипел Фань, облизываясь. – Рано или поздно я доберусь до четвёртого брата, сторицей отплатив ему за всё. Сы Мин не умрёт так же просто, как другие, это было бы слишком скучно». [1] Иероглиф «Ши» (世) может переводиться как «жизнь» и «свет». [2] Чжин Лоу (镜楼) – «зеркальная пагода», «зеркальная башня» – место, которое все души обязаны пройти перед тем, как переродиться. Состоит из девяти этажей, на каждом из которых находится бесчисленное множество зеркал, показывающих все воспоминания, как радостные, так и грустные. Если дух может отпустить прошлую жизнь и обиды, жрица золотого дракона, ожидающая на девятом этаже, подносит ему чашу с водой забвения, осушив которую, дух входит в Колесо перерождения безо всяких сожалений. Но если воспоминания слишком болезненны, он сам превращается в зеркало, оставшись в Чжин Лоу. [3] Яо Ху (妖狐) – демонический лис, лиса-оборотень – существо из китайской мифологии, способное накладывать чары на людей и бессмертных. [4] Чжуань (转) – изменение, перемена. [5] Хэй (黑) – «чёрный», Ху (狐) – «лиса». [6] Дуаньму и Дуань – разные фамилии. Дуаньму (端木) – составная фамилия. Первый иероглиф обозначает «конец», «край», «предел», а второй – «дерево». Дуань (段) же означает «отрезок», «отрывок», «часть». [7] Фэн (风) – «ветер», – прошлое название Лань Фэна. [8] Лань (兰) – орхидея. [9] Фань (反) – «отражение». [10] Сы (四) – «четыре», «четвёртый» (порядок при рождении), Мин (明) – «ясный», «чистый». [11] Хао (好) – «хороший», «прекрасный». [12] Лаоши (老师) – наставник, который учит не боевым искусствам, а мудрости и знаниям.