Душевные раны незримы, но они никогда не закрываются; всегда мучительные, всегда кровоточащие, они вечно остаются разверстыми в глубинах человеческой души. ©Александр Дюма
До сих пор я твердо знал, что открыть свое сердце — сложнее, чем кажется. Иногда, когда чувства ищут выход наружу, стоит сделать один неосторожный шаг, как падение в бездну оказывается почти смертельным. Настолько, что неподъемный груз внутри тянет не просто ко дну, он фактически разрывает на части. Впивается когтями, оставляя следы, и вскрывает старые раны. Я чувствую — каждой клеткой своей, как ни странно, мертвой души, — что ран во мне намного больше, чем казалось изначально. Они разного размера, глубокие и не очень, с засохшей коркой или так и не успевшие зажить. Их ощущение реальное, настоящее, болезненное. Каждая рана, вне зависимости от того, когда я её получил и каким образом, начинает кровоточить. Настолько сильно, что бордовая жидкость ощущается на языке, в носу, в уголках глаз — там, откуда может вытечь. Айви молчит. Её пальцы рассекают воздух, плавно плывут по нему, заставляя ветерок будто бы ходить вдоль моего позвоночника. Наверное, если бы это ощущалась на самом деле, а не проигрывалось в моем воображении, то теплота её кожи сумела бы отогреть меня даже в лютый мороз. Я слышу, как тяжело она дышит. Вижу, как вздымается грудь. И хочу сказать. Много чего, на самом деле. Но правда в том, что горло будто сдавливает рука, язык, словно на клей, приклеился к нёбу, а мой взгляд выдает все чувства на блюдце. Если бы она только посмотрела на меня, то сумела бы увидеть калейдоскоп, украшенный разными оттенками чувств. — Мое прошлое не приносит боли, — хрипло шепчет она, так и не подняв взор. Взгляд прикован к трещине на паркете, рука очерчивает её контур, а моя застревает меж ними. — Я хорошо научилась игнорировать все попытки вернуться туда. Абстрагировалась ото всего, что хоть как-то напоминало об этом. По правде говоря, мне стыдно за это. Я ведь на самом деле безумно — до сих пор, представляешь? — люблю свою мать. И каждый раз, когда ложусь спать, вижу одну и ту же картину: её цветастое платье, волнистые волосы, губы морковного цвета и счастливую улыбку, что обращена не ко мне. А затем слышу, как захлопывается дверь — мой крик «останься» срывается с губ и тонет в оглушительном хлопке чертовой двери. И так каждый раз, снова и снова, как дурацкая заезженная пластинка, что прокручивает одну и ту же песню до тех пор, пока не затошнит. — Я знаю, — срывается с губ прежде, чем я успеваю подумать о сказанном. Айви недоуменно заглядывает мне в глаза, вновь смахивая оставшиеся слезы. Уже не плачет, но влага все равно проглядывается на немного опухших и покрасневших щеках. Даже сейчас, сидя рядом, с растрепанными волосами, заплаканными глазами и потрескавшимися губами, которых касается языком, она выглядит настолько красивой, что мне до боли хочется коснуться её лица, чувствуя соленую влагу под кожей. — Ты говоришь во сне. Желание прикоснуться кажется неправильным. Умом я понимаю, что это странно, но сердце — да, тот самый мышечный орган, что не дает покоя даже после всего случившегося, — говорит об обратном. Это не похоже ни на одно чувство, что я когда-либо испытывал. Оно напоминает отчаянное желание ухватиться за руку, при падении; вдохнуть хотя бы каплю кислорода, пока кто-то сжимает горло. Мысль бесконечно бьется о стены сознания, мигает, подобно вспышке. Это «хочу» могло бы с легкостью обжечь кожу, но в и то же время оно кажется мягким, подобно шелку, что касается пальцев и отдает в голову приятным импульсом. Айви закусывает губу, грустно улыбаясь. — Знаешь, за этот месяц нашего с тобой общения, я поняла, что мы на самом деле очень похожи. Конечно, это странно — сравнивать свою жизнь с тем, кто её по сути потерял, но… твое прошлое, хоть ты и не говоришь об этом, дает понять только одну единственную вещь — мы оба одиноки. И ты держишь это ощущение подле себя, погружаясь в него, будто аквалангист без болона с кислородом. Тонешь, захлебываешься, пытаешься выплыть, но не можешь. Я понимаю, что это такое, потому что на протяжении жизни делаю практически то же самое. Но… Лео… ты ведь до сих пор не можешь принять собственную смерть. Я знаю это, вижу по тому, как ты все еще цепляешься за обыденные вещи, как пытаешься перелистнуть листок, но проскальзываешь сквозь него. Как наблюдаешь за прохожими через окно, как пытаешься погладить кошку. Ты понимаешь, что уже не можешь вернуться в мир живых, но все еще бегаешь от правды, стараясь не затрагивать тему собственной кончины. Сказанное чувствуется, как хлесткая пощечина, но на деле я знаю, что она права. Айви видит куда больше, чем я мог предположить, и эта ситуация снова заставляет меня окунуться в прошлое, вспоминая улыбчивое лицо папы. Почему я встретил тебя именно сейчас, а не когда был жив? Это похоже на чью-то злую шутку, ей-богу. Абсурд — смотреть на человека и понимать, что его присутствие начинает делать тебя зависимым. Потому что сейчас — среди роя мыслей, среди пережитых вновь воспоминаний, нахлынувших так внезапно чувств — ощущать только одно единственное желание стать снова живым. Не для того, чтобы реализовать все, что когда-либо задумывал — этого я бы тоже хотел, честное слово, — а чтобы хотя бы на секунду ощутить через объятие желаемое спокойствие. Чувство, что я наконец дома. Господи, насколько же сильно я хочу снова вернуться обратно и уткнуться в плечо матери, ощущая её пальцы в своих волосах. Чтобы весь этот кошмар закончился. Проснуться в своей комнате со стойким чувством наполненности, а не пустоты, вызывающей лишь бесконечную тоску. Почему я умер? Почему, почему, почему? — Расскажи мне, — тихо просит Айви. Я не могу оторвать от нее взгляд, все больше погружаясь под радужку, что напоминает дождливое небо. У меня внутри — чертово дождливое небо. И я покорно жду, когда прогремит гром, что сотряс бы не только бы воздух, но и каждую клетку тела, каждый нерв, напряженный под натиском чувств. Чувств, что ищут выход наружу. Она пододвигается ближе, будто перечеркивая расстояние между нами. Её лицо — серьезное, грустное, молящее меня о принятии — оказывается слишком близко. Так, что я могу рассмотреть крапинки возле зрачка, веснушки около глаз, полученные от поцелуя солнца. Я чувствую её дыхание, то, как Айви снова пытается ухватить меня за руку, но проходит сквозь нее. И вместо того, чтобы убрать её, она будто бы нарочно оставляет ту на месте. — Зачем? — тихо спрашиваю Айви, чувствуя, как вдруг начинаю задыхаться. От близости, от её взгляда, от прикосновения, которого не чувствую. — Чтобы боль прошла. Тебе же больно. — А тебе? — снова вопрос. Айви облизывает губы и этот жест буквально приковывает к себе взгляд. Мне сложно не смотреть, но тяжелее от того, что она так близко. Потому что я, как самый законченный эгоист, хочу стать еще ближе. Шепот хриплый, он царапает горло. Впору бы дать себе неплохую пощечину, чтобы перестать вести себя, как идиот. Но я не могу. И мне стыдно за это. За свои мысли, за слова и дурацкие вопросы. За то, что заставил её остаться, а не бежать. За эгоистичность своих желаний. — Прекрати, Лео, — она качает головой. — Просто прекрати думать, что ты обуза. Это не так. Я никогда так не думала. И от того, что ты расскажешь мне, не стану. — Чего ты хочешь? Чтобы я сказал, что принял свою смерть? Я принял свое бесцельное существование задолго до того, как умереть! Все то, что меня окружало, все, кого я любил — мертвы! Их нет, понимаешь? Их просто не стало. И ни друзья, ни девушка, ни когда-то любимые вещи, к которым я стал относиться, как к обыденности своих будней, не изменили того, что я, мать вашу, был один! Я жил один и умер один, даже несмотря на то, что дом был полон людей! Да я, черт возьми, захлебнулся рвотой, потому что почувствовал, что меня поцеловала девчонка, к которой я ничего не чувствовал! Она наверняка не хотела этого, но это случилось! Еще и в мой день рожденья, как будто больше не было другого шанса покинуть этот дом! Ты думаешь, что это легко принять? Думаешь, что, живя в стенах этого дома, я не вспоминаю каждый момент своей счастливой жизни? Это пытка! Это хуже бредней про ад! Я варюсь в котле своих воспоминаний каждую секунду! А теперь заставляю тебя вариться вместе со мной, думая, что раз ты здесь, то снова поможешь мне почувствовать себя живым! — Лео… Слезы. Они катятся из глаз непроизвольно, но в этот раз обжигают так, как не обжигали прежде. Господи, как же больно, как же невыносимо ощущать все это внутри, гниющее, будто мое мертвое тело! Это… это… Айви осторожно обнимает меня, привстав с колен. Перед глазами — чернота её волос, острое плечо, что наверняка пахнет персиками. Я обнимаю её в ответ, содрогаясь в истерике, чувствуя, насколько она маленькая по сравнению со мной. Ладони опускаются на талию, пытаются сжать ткань футболки, но не получается. Вой — моего собственного голоса — отскакивает от стен гостиной и заполняет её полностью. В перерывах между всхлипами я шепчу ей о том, насколько же паршиво себя чувствую. Насколько сильно устал от этого. Айви же молча слушает, не перебивая. Кажусь ли я сейчас жалким? Как тогда на кладбище, стоя рядом с надгробием родителей и ощущая бабушкины теплые объятия. Правильно ли это вообще — вываливать груз на того, кто рядом? Видимо, я никогда не смогу этого понять. Не смогу в полной мере раскрыться, не смогу сказать тех слов, что кружатся в мыслях, не давая покоя. Сумею, наверное, только расплакаться — от страха, от обиды на мир, от тягости своего дерьмого положения. Потому что по-другому у меня, увы, не получается, как бы сильно я ни пытался придерживаться обратного. Глыба чувств, оседающих внутри, медленно, но верно тает. Я почти ощущаю легкость такую же, как и тогда, в детстве. Только теперь бабушки рядом нет, а вместо нее меня обнимает Айви — девушка, рядом с которой вся моя бравада с треском рассыпается на части. Мимолетная легкость похожа на тоненькую нитку, за которую цепляешься при попытке не сорваться с обрыва. Она будто воздушный змей, что наконец-таки улетел в небо, скрываясь за окрашенными в розовый цвет облаками. Мама, ты была неправа тогда. Кажется, спасти себя могу не только я сам. Видишь?* * *
Когда я думаю о том, чего хотел еще при жизни, то, почему-то, всегда впадаю в состояние прострации. Все думаю, думаю, думаю, пытаюсь представить, какой бы была моя жизнь, если бы этого всего не произошло. Если бы я в один прекрасный день не умер, оставив позади свои замыслы. И все никак не могу представить будущее, в котором должен быть, наверное, счастлив. В такие моменты пустота становится ощутима настолько, что мир превращается в одно сплошное пятно. И единственное, что остается — это загонять себя в это ощущение все глубже. Вдумываться, вспоминать счастливые моменты, зная, что больше не сумеешь разделить их с кем-то. На протяжении двух лет — это все, чем я занимался, помимо того, что поедал себя за неправильность своих мыслей и действий. Но легче не становилось, да и не стало бы: это похоже на то, как ковыряешь свежую рану, не давая ей возможности зажить. Вроде и ощущаешь боль, думая, будто живой, но на самом деле просто тешишь себя иллюзией, зная, что больше ничего другого не можешь. Все бы и осталось таким — призрачным, ненастоящим и серым, — если бы в один прекрасный день здесь не появилась Айви. После того, как она переступила порог дома и дала наконец понять, что на самом деле меня видит, все вдруг резко изменилось. Я изменился. И от этой мысли становится до жути странно. Какой я теперь? И все ли теперь будет хорошо, несмотря на произошедшее? Останется ли боль позади или так и будет мучать, возвращая в дебри моих самых страшных кошмаров? Наверное, это никогда не пройдет. Правда — сжигающая, горькая, просто отвратительная на вкус — будет преследовать меня до тех пор, пока не настанет конец моему бренному существованию. Я знаю это, чувствую на подсознательном уровне, утешая себя тем, что время, проведенное с ней — с девушкой, которая заставляет меня считать себя хотя бы немного нужным — перекроет это. Не перекроет. Будет отличаться ото всего, что было ранее, но не сумеет покрыть шрамов и рубцов, обрамляющих мою душу. Принять свою смерть — меньшее, что я могу. Однако смириться с ней не получится, как бы сильно я этого ни хотелось. Фигура Айви мечется из одной стороны кухни в другую. Тусклые лучи солнца стараются пробиться сквозь окно, отсветом падая на светлый гарнитур. На одной из столешниц я замечаю белоснежные лилии и улыбаюсь, возвращаясь будто бы в далекое детство. Прошло уже около двух недель с тех пор, как посиделки в доме Айви закончились моим потерянным вспоминанием. Мы с ней до сих пор обходим эту тему стороной: после всех моих слов, вылившихся в слезы и объятия, Айви еще очень долго делилась со мной собственными переживаниями, сказав, что впервые сумела рассказать о себе так много. Я был благодарен, ведь её ровный и спокойный голос буквально убаюкивал, а объятия, в которых мы провели остаток вечера, чувствовались острее, чем все, что я ощущал после того, как умер. Мне казалось, что вместе с её сердцем мое отстукивает тот же самый ритм, а дыхание — спокойное и размеренное — сливается с её воедино. Воспоминания об этом отдаются неловкостью, стыдливо обжигая разум. Помимо того, что я позволил себя утешить, расплакавшись, как самый настоящий ребенок, чувства к ней стали приобретать какой-то весьма неожиданный для меня оборот. Чем больше смотрел на нее, тем сильнее хотел узнать. И это выливалось не только в желание слушать, слышать, смотреть. Коснуться. Я неистово желал прикоснуться к ней. Как в бреду протянуть руку, пальцами проходясь по мягкой коже. Но не мог. И это чувство с каждым разом тяготило все сильнее. — Я хочу купить комнатные цветы, — воодушевленно произносит Айви, поставив на стол тарелку с тостами, что покрыты сливочным маслом. Следом опускается кружка с чаем. — Гортензии или, может, агавы. А еще кучу подушек для кровати, чтобы было что обнимать. Тот рисунок в комнате, кстати, — твое творение? — Ага, — киваю. — Один мой друг сказал, что он напоминает верблюда. — Ну, знаешь, жираф из него так себе, — смеется. Я обижено фыркаю. — Мне было семь! Что вы все к нему прицепились? — Расслабься, мои каракули в семь лет вообще не были похожи на что-то человеческое. — Зато теперь ты с легкостью можешь нарисовать то, что видишь, — улыбаюсь. Айви кивает, после чего садиться напротив и вгрызается в тост. — А у меня с этим как-то не задалось. Жалею, что не пошел на курсы рисования. — Я редко рисую. Это было единственным, что отвлекало меня от реальности происходящего, не говоря про книги и попытки писать что-то свое. — Как ты пришла к этому? Она задумчиво пережевывает, языком проходясь по нижней губе — слизывая, таким образом, растекшееся масло. — Захотела создать свой мир, где меня любят. Начала со стихов, а потом вдруг осознала, что писать истории — куда интереснее. Ты можешь придумать своего идеального героя, описать его, дать ему черты характера, что оживят не только на письме, но и собственном воображении. Так я и начала создавать сначала семью, а затем друзей. С парнями было сложнее, ибо их вниманием я обделена не была, но мне оно было неинтересно, — пожимает плечами Айви. Я усмехаюсь. — А сейчас? Она изгибает бровь. — Что ты имеешь в виду? — Сейчас оно тебе интересно? Ты тупица, Лео. Зачем задавать такие вопросы? И что вообще на тебя нашло, кусок прозрачного придурка? Айви секунду серьезно изучает мое лицо, видя смятение, а затем начинает смеяться. Громко и заразительно, отчего паника, подкатившая к горлу, резко обрушивается куда-то в район желудка. — Ну, — она утирает большим пальцем краешек губ, — сейчас мне интересно внимание одного призрака. Я задерживаю дыхание. — В научных целях, естественно. — Ты специально выдержала театральную паузу? — Сколько вопросов, мистер призрак! Кажется, мы начали свое обсуждение с рисунков. Я смеюсь. Айви тепло мне улыбается, поднося кружку к губам. Ломанные лучи делают радужку её глаз неимоверно красивой — будто снег, медленно тающий в моих ладонях. — Кстати, там наверху лежит рукопись — я разложила её, чтобы ты смог ознакомиться, как только захочешь. Твое мнение все еще важно, ты знаешь? — она делает глоток. — После той лекции о мотивах Джексона я пересмотрела некоторые детали и попыталась переписать весь этот ужас. Так что, мой юный эксперт, я жду дальнейших твоих комментариев. — Могу приступить прямо сейчас? — Можешь. Я не обижусь, если ты уделишь время не моей скромной персоне. Тем более, что я все равно собиралась сходить в магазин. Кажется, у нас закончился корм для кошек. Я киваю и в один мах оказываюсь в комнате, оставляя Айви на кухне. Пол действительно усеян белоснежными листами. Но взгляд, почему-то, ненароком цепляется за стол, где неровной кучкой раскидано несколько рисунков, откуда виднеются очертания фигур. Подхожу ближе, замечая, как мигает кнопка на ноутбуке, и опускаю взгляд. Дыхание в одночасье спирает. Линии в точности передают черты моего лица, которого я не видел с тех пор, как Айви впервые меня нарисовала. Они все черно-белые, выполненные карандашом, что в некоторых местах смазан. На самом верхнем — мое улыбающееся лицо. На том, что лежит рядом и откуда показывается небольшой кусок пейзажа — спина, где впереди виднеется пляж и море. Третий оказывается в профиль, вырисовывая курносый нос, чувственные губы и отросшие волосы, находящиеся в творческом беспорядке. Я касаюсь пальцами каждого листа, очерчивая контур. Улыбка тянется от одного края до другого, в животе происходит что-то непонятное, но до боли обижающее-теплое, почти что горячее. В такие моменты сердце лихорадочно трепещет в груди, сбиваясь с положенного ритма. Мое сумело бы за долю секунды, заставив не просто задержать дыхание, а выбить из легких весь наполняющих их воздух. Признайся, приятель, — раздается тихий голос у меня за ухом, вынуждая чувствовать каждое нервное окончание особо остро, — она тебе нравится. Нравится. Я катаю это слово языком вдоль рта, глотаю его, ощущая, как оно приятно скользит по горлу и обволакивает каждый орган. Кончики пальцев немеют, жар щек становится вполне реальным — я неосознанно касаюсь лица, думая, что сумею почувствовать подушечками пальцев. Но чувствую другим. И улыбаюсь еще шире, вновь касаясь. Только не лица, а груди, под которой должно забиться сердце. Именно им я и чувствую. Становится до невозможности радостно. До глупой улыбки, до вылетевших из головы мыслей, до осознания, что я самый настоящий дурак и безумец. Но безумство в этот раз не горчит и практически не ноет. — Нравится, — вслух повторяю я, закрывая глаза. «Кажется, у нас закончился корм для кошек.» У нас. Слышишь это, да? У нас, приятель. — Что делаешь? — раздается за спиной, и я отпрянываю в сторону, будто ошпаренный. И, оборачиваясь, встречаюсь взглядом с вошедшей Айви. — Забыла про кошелек. Она обходит листы, двигаясь в направлении напольной вешалки, после чего, расстегивая бегунок на сумке, перебирает её содержимое. — Я, конечно, не эксперт, но ты, кажется, покраснел? Призраки вообще умеют это делать? — Не знаю, — отзываюсь я, спустя пару секунд. Мысли сбивают друг друга, никак не складываясь во что-то нормальное. — А ты что там разглядываешь? — она вдруг поднимает голову, вытащив кошелек. Я теряюсь с ответом, давая ей своеобразную фору для того, чтобы оказаться рядом за считанное мгновение. — Ты в курсе, что трогать чужие вещи нельзя? — Если это камень в мой огород, то ты точно промазала, — усмехаюсь я, стараясь прикрыть рисунки. Айви заглядывает через мое плечо. — И давно ты стала увлекаться рисованием своего «неординарного» соседа? Она хмурится, а затем вздыхает, опуская взгляд на свои босые ноги. — Я же сказала, что это в научных целях. — Правда? — изгибаю бровь, складывая руки на груди. Айви раздраженно цокает, после чего разворачивается на сто восемьдесят градусов. — Частично. И вообще, я, кажется, просила тебя прочесть рукопись, а не разглядывать мои художества. — Не обижайся, — я делаю шаг, перебарывая желание прикоснуться к её слегка напряженной спине. — Они красивые. Честное слово. Не думал, что я и правда могу быть таким привлекательным. Она оборачивается. — Что ж, можешь подумать об этом на досуге. А теперь я точно ухожу — кошка воет волком на крыльце, а я ужасно хочу яблок! Я не сдерживаю глупой улыбки, наблюдая, как миниатюрная фигура Айви скрывается за дверью.* * *
— Нет, нет, нет, — качнула головой Фиби, стоило мне только притянуть вешалку с ярко-красной рубашкой к груди. — Тебе пойдет бирюзовый. Мы с ней слонялись по очередному магазину, выбирая наряд на выпускной. Его приближение оказалось незаметным — я до сих пор не мог поверить, что все же удачно сдал экзамены и наконец должен был получить аттестат. Голова все еще была забита мотивационным письмом, с которым я боролся несколько недель подряд, не зная, что написать. Это было крайне тяжело. Во-первых, множество факультетов, в которые нужно было отправить эту одурь, не то, что не вызвали доверия — скорее, я не знал, чего на самом деле хочу. Нет, точнее знал, просто никак не мог выбрать то, что было ближе к сердцу. И это убивало больше, чем постоянные разговоры Фиби, прожужжавшей мне все уши о том, что она никак не может выбрать между фотографией и журналистикой. В это было трудно поверить, но да, ей нравилось постоянно снимать наши прогулки, а потом придумывать красочные статьи об этом. Будто попадаешь не на страничку к обычной девушке, которая увлекается фотографией, а в какой-то женский журнал. Во-вторых, я все никак не мог решиться покинуть пределы родного города, сетуя на свою излишнюю привязанность к воспоминаниям и бабушкиному дому. Жить там было проще, ведь я провел среди стен этого дома большую часть своего подросткового времени и отпускать его так просто не получалось. В-третьих, мысль о том, что нам придется расстаться — как с Фиби, так и Сидом, который уже давным-давно получил приглашение из какого-то крутого колледжа, где набирали команду в регби — заставляла меня по-настоящему грустить. Сейчас понимаю, что я переживал этот момент особо остро, не зная, как примет меня окружение в стенах общежития, да и поток студентов в целом. Все-таки, покидать привычную зону комфорта было неимоверно тяжело, как бы сильно я себя при этом ни успокаивал. Так что, несмотря на то, что Фиби уже который час заставляла меня слоняться меж рядами с вешалками, мысли мои все равно были заняты именно этим — размышлениями о будущем, пугающим и неизвестным. — Это издевательство, — запротестовал я, когда очередная рубашка показалась ей слишком яркой. — Мы выбираем одежду под цвет твоего платья или то, что должно нравится мне? — И то, и другое, — деловито сказала она, не оборачиваясь. Стук каблуков заглушала неприятная мелодия, которую обычно крутили в торговых центрах. Я вздохнул. — Ну же, мы должны определиться сегодня. — Это второй торговый центр, Фибс. Третий я не потяну, потому что моя нервная система и так уже на пределе. — Не будь занудой, Лео! — недовольно цокнула она, а затем приметила, похоже, понравившуюся вещь. — Ну вот. Что скажешь? Льняная рубашка песочного оттенка выглядела неплохо, но навряд ли бы хорошо села, учитывая мой цвет волос, схожий с ней по цвету. Я отрицательно мотнул головой, вынуждая Фиби повесить вешалку обратно. — Вот видишь, теперь ты сам отказываешься. — Она не подойдет под черный смокинг. — Ох, ты прав, — согласилась она. — Но нацепить на себя белую я не позволю. Пойдем в следующий. — Давай сделаем тайм-аут. Я жутко устал, хочу пить, есть и домой. — Только после того, как мы подберем тебе что-нибудь. А то зная, каким ленивым ты бываешь после еды, мы не сдвинемся с мертвой точки до церемонии выпуска. Мы вышли из магазина за руку, двигаясь в направлении еще одного шедевра современной моды, от которого меня, откровенно говоря, начало уже тошнить. Ладонь Фиби была немного влажной и теплой, казавшейся в моей собственной настолько маленькой, что я невольно начал считать себя каким-то великаном. Наверное, если бы не каблуки, то Фиби запросто сошла бы за мою младшую сестру, не иначе. — Может сделаем все-таки перерыв? Просто посидим возле фонтана, — произнес я, замедляя шаг. — Обещаю, что и дальше продолжу принимать эту пытку шопингом. Фиби смерила меня недовольным взглядом, насупившись, а потом все же вздохнула, признав, что и сама устала. — Ты невыносим, — добавила прежде, чем мы опустились на скамью возле фудкорта с вкусно пахнущей выпечкой. — До сих пор удивляюсь, как терплю это все. — Я тоже. Эй! — кулак незамедлительно прилетел мне в плечо, заставив Фиби обиженно надуться. — Да ладно тебе, я же просто шучу. — Иногда я думаю, что нет. Ты еще ни разу не сказал, что любишь меня искренне. Только всегда и слышу «я тоже». Может, я для тебя какая-то привычка, а? Я прикрыл глаза, понимая, что если не прекратить этот разговор, то все станет в разы хуже. Осторожно приобнял её за плечо, притянув к себе — нос Фиби уткнулся мне в грудь, а кожу опалило девичьим дыханием. — И кто теперь из нас невыносим? — шутливо сказал я, изогнув бровь. Возможно, в её словах была доля правды — я действительно слишком сильно привык к Фиби, не зная, что буду делать без нее. С ней было хорошо, по-настоящему весело. Одиночество, пожиравшее меня лишь по ночам, отступало в её присутствии. Привычка заполнять собою все пространство, даже мысли, если уж на то пошло — являлось тем, что давало мне ощущение реальной жизни. Фиби была яркой, наполненной положительными эмоциями и воспоминаниями, забывать о которых не хотелось. А терять их не хотелось вдвойне. Я наклонился к ней ближе, после чего коснулся губ, вдыхая терпкий аромат цветочных духов и её кожи. Фиби без промедления ответила, пальцами пройдясь по моему лицу. — Я, — шепнул, оставляя цепочку поцелуев на её скуле, — тебя, — приблизился к уху, коснувшись мочки, — люблю. — Я тебе не верю, — отодвинувшись, произнесла она. — Я просто вынудила тебя сказать это. — Думаешь, я вру? — Немного. Но если купишь мне молочный коктейль, то я готова пересмотреть свои слова, — она хитро улыбнулась, переплетя наши пальцы. — Пойдем? Я вздохнул, но все-таки поднялся вслед за ней, понимая, что это — только начало. Жаль, что торговый центр работал до девяти, а стрелка на циферблате едва достигала трех. В такие моменты наши отношения действительно казались мне искренними, наполненные чувствами и теплом. Оно заключалось не только в том, чтобы просто взять её за руку или коснуться — сейчас, думая об этом, я осознаю, каким дураком был на самом деле, — а в выражении своих желаний. Фиби во многом помогла мне с этим, ведь до нее признаться в том, чего желала душа, было сложно. Очередные вешалки и примерки закончились ближе к пяти вечера, когда мы наконец определились с цветом и фасоном. К тому времени к торговому центру подъехал Сид и, видя мое уставшее лицо, потянул нас в сторону ближайшего кафе, чтобы утолить, наконец-таки, голод. В то время он уже успел отрастить волосы, обзавестись собственной машиной, подаренной на очередное день рождения родителями, и встретить девушку, познакомиться с которой нам удалось уже ближе к самой церемонии. До этого все, что я знал — её имя, то, что она обожала шоколадное мороженное, и их совместные походы в кино. Сид не любил распространяться о своих отношениях, но скрыть что-либо от Фиби было крайне сложно: она как чертов Шерлок находила информацию извне и сопоставляла все факты воедино. О том, что любила Лили — девушка Сида — мы узнали именно от нее. Впрочем, ожидать меньшего от Фиби не стоило. — Представляю, что ты чувствуешь, чувак, — произнес он, макая картофелину в соус. — Я проходил через этот мрак каждые выходные стабильно. Фиби недовольно уставилась в его сторону, потягивая свой долгожданный молочный коктейль. Я же тем временем с упоением наслаждался огромным чизбургером, запачкавшим пальцы. Солнце за окном стало тусклым, но продолжало приятно припекать кожу, которую остужал кондиционер в помещении. Игравшая на заднем плане музыка приятно касалась слуха. — Ты когда-нибудь научишься есть и помалкивать? — фыркнула Фиби. Я постарался сдержать смешок, наблюдая за очередной перепалкой между этими двумя. Мне это нравилось: чувствовать их присутствие и слушать ежедневные шпильки в адрес друг друга. Иногда даже казалось, что им было суждено быть вместе — то, как опекал её Сид, не шло ни в какое сравнение с тем, как это делал я. Точнее, пытался делать, но выходило паршиво. Забота о другом человеке всегда давалась мне сложнее, чем думалось. По этой причине я даже побаивался заводить домашнее животное уже после того, как не стало родителей. Бабушка никогда не была против живности в доме, но отвечать за нее она все равно бы не стала: считала, что тот, кто принес в дом, тот и ухаживает. В такие моменты я неистово скучал по ней. По её разговорчикам и причитаниям, по домашней стряпне, приготовленной с любовью, по просмотру телешоу вместе, обсуждая глупость народа и раздражающий закадровый смех. Дом без нее казался неживым, пустым и чуждым. И как бы сильно я ни старался поддерживать там уют, не трогая, при этом, её любимых вещей — не получалось. В силу этого Фиби стала частенько оставаться у меня на ночь, а Сид, иногда ругающийся с родителями, мог прожить у меня пару-тройку дней, создавая вокруг настоящий хаос: разбросанные вещи, коробки из-под пиццы, которые мы выбрасывали только когда ощущали неприятный запах, бутылки, коих было больше, чем я когда-либо видел. Возраст благоволил для того, чтобы в один прекрасный вечер завалиться на диван, взять пиво и начать просмотр тупой комедии, подтрунивая над глупостью героев. Я жил. Действительно жил и, можно сказать, начал радоваться этой жизни, несмотря на то, что в груди была тяжесть от прожитых мною событий. Наверное, именно поэтому я до сих пор вспоминаю эти светлые моменты, желая вернуться обратно — хотя бы на секунду. Выпускной, кстати говоря, подкрался еще незаметнее, чем сдача экзаменов и выбор наряда. В тот день было безбожно жарко, и я нисколько не пожалел о том, что выбрал рубашку с коротким рукавом. Пиджак валялся в одном из классов, там же, где и оставленные одноклассниками аттестаты. Светомузыка несильно слепила глаза, а зажигательная мелодия в зале окутывала и заставляла народ пускаться в пляс. Я потягивал пунш, разбавленный джином, который Сид пронес во фляжке. Так вечер казался веселее, и расплывчатые фигуры перед глазами, двигающиеся в такт музыке, заставляли меня улыбаться, как самого настоящего дурака. Сид, стоявший рядом, лыбился также, взглядом ища среди танцующих Лили, которая пробралась на наш выпускной тайком. — Что там с твоим мотивационным письмом? — поинтересовался он, пытаясь перекричать музыку. Я расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, чувствуя духоту и пот, что скользил по вискам и вдоль спины. — Хреново, — пожаловался я, отставив пустой стакан. Сид обернулся к залу спиной — так, чтобы учителя не заметили, как он осторожно наливал из фляги алкоголь. — Я в замешательстве, потому что не знаю, что написать. И куда. — Прикалываешься? — удивился он. — Ты же хорошо сдал экзамены. Тебя любой с руками и ногами оторвет, куда ни сунься. Я даже завидую: если бы не моя страсть к регби — хрен бы я куда прошел. Я усмехнулся. — Тебе повезло, потому что ты хотя бы знаешь, чего хочешь. — Эй, — Сид аккуратно засунул флягу во внутренний карман пиджака, — ты тоже знаешь. Просто боишься признаться в этом. Слушай, мы знакомы не первый год и могу с уверенностью на триллион процентов сказать, что ты хорошо разбираешься в человеческом поведении. В себе, может, и не особо, но после наших с тобой пьяных сеансов психотерапии я чувствую себя, как новенький. В отличие от попыток Фиби промыть мне мозги, ты — гений своего дела. Так что прекращай ломать комедию. Сядь и напиши его! Сид улыбнулся, залпом осушив содержимое стакана. В этот момент рядом возникла Фиби — с влажным от пота лицом, красными щеками и горящими глазами. — Налей и мне, а то я сейчас умру от жажды! — крикнула она. — И не пунша, понял? И почему вы не танцуете? — О, нет, ты знаешь, что у меня с этим проблемы, — Сид покачал головой, встретившись с ней взглядом. Фиби пыталась предпринять попытку вытащить нас на танцпол не единожды, но мы яро протестовали. Мне танцевать не хотелось. Но медленный танец я ей все же задолжал, поэтому молился, чтобы он наступил именно в конце вечера. — Вы скучные, — протянула Фиби, ожидая, пока Сид закончит со смешиванием напитка. — А где твоя девушка? — Мне самому интересно. — Это некрасиво — оставлять её на растерзание этих животных, толпящихся вокруг. — Вы уходили вместе, — напомнил ей Сид. Фиби повела плечом. — Я не обязана следить за твоей пассией. — Ладно, — он протянул ей напиток. — Пойду найду её. А ты, — он угрожающе выставил указательный палец в мою сторону, — не забудь о нашем разговоре. Я сдавлено кивнул, провожая его взглядом. Фиби облокотилась рукой об столик и, смахнув невидимые пылинки с кружевного платья, облегающего её фигуру, сделала наконец глоток. Выглядела она действительно потрясающе: волосы были убраны в высокую прическу, из которой выбивались локоны, подкрученные утюжком, бордовая помада, подведенные карандашом глаза. Взгляд то и дело скользил от лица до выпирающих форм, оторваться от которых было довольно сложно. Она была красивой. Не только в тот вечер: даже без косметики и в растянутых спортивных штанах, с шухером на голове и оставшейся после чистки зубов пасте. Но я в тот момент так не думал, просто-напросто привыкнув к её привычному образу. — Сегодня мне пришел ответ из колледжа в Клаксоне, — как бы назначай протянула она, придвинувшись ближе. — Я поступила на факультет журналистики. Я натянул улыбку на лицо, ощущая, что все внутри провалилось куда-то вниз. Она должна уехать. Лето мы проведем вместе — сумеем даже выбраться в другой город на пару дней, — но потом она действительно должна уехать достаточно далеко отсюда. От меня. Эта мысль неприятно обожгла сознание, наравне с алкоголем, плескавшимся в желудке. На языке до сих пор чувствовалась горечь — не только из-за джина, но и от понимания происходящего. — Я рад, поздравляю, — губы осторожно коснулись её — влажных, чуть подсмазанных и терпких из-за алкоголя. — Но это не значит, что я тебя бросаю, — шепнула мне в губы она прежде, чем я отстранился. Поцелуй вышел невесомым, практически неощущаемым. — Давай уйдем. Плевать на медленный танец. Хочу туда, где будет тихо и где мы сможем побыть вдвоем. — Хочешь домой? — я изогнул бровь. Фиби мотнула головой, хитро улыбнувшись, и отставила стакан в сторону. — Давай заберемся в кабинет биологии и узнаем тела друг друга получше.* * *
Я перевожу взгляд на часы, стараясь отогнать воспоминание в сторону. Стрелка на циферблате задерживается возле цифры двенадцать, и я делаю вывод, что Айви нет уже больше часа. Рукопись, оставленная на полу, прочитана. Я потягиваюсь, пытаясь размять шею — прямо как при жизни. Поднимаюсь на ноги и следую к окну, всматриваясь через лучи на пляж. Волны выкатываются на берег и пенятся на влажном песке. В небе — голубом и чистом — виднеются очертания стаи пролетающих птиц. Рукой касаюсь стекла, усмехаясь — сейчас бы глотнуть свежего морского воздуха, вместо того, чтобы находиться в заточении стен. Ощутить, как пятки лижет море, как ветер заставляет волосы колыхаться из стороны в сторону, как вода приятно касается кожи. Я скучаю по морю сильнее, чем раньше. Но смотреть на него дольше не могу — становится до одури тоскливо. Поэтому комнату я покидаю с разъедающим, словно соль, чувством грусти. Кошка все так же сидит на крыльце, наверняка ожидая свой обед или завтрак — судя по всему, второе, раз Айви сказала, что корм закончился. Я делаю шаг в сторону двери и неожиданно слышу смех. Её смех — немного хриплый, но и, при этом, звонкий. Интерес берет верх быстрее, чем здравый смысл, и я следую за звуком. С каждым шагом кажется, будто помимо её мелодичного голоса есть еще один — мужской и какой-то знакомый. Но я пытаюсь отогнать от себя эту мысль, в надежде, что ошибаюсь. Недалеко от входа — через окно, находящееся в прихожей — я замечаю её фигуру. Айви стоит ко мне спиной, удерживая в руке небольшой пакет. Впереди замечаю Брюса, что весело улыбается. Одет он по-домашнему, с легкой небритостью на лице и взъерошенными волосами, по которым снова проходится ладонью. В дом они, почему-то, не заходят и я не могу понять — успокаивает ли меня эта мысль или все-таки терзает. Становится до жути неприятно, словно кто-то наотмашь бьет подзатыльник, пытаясь привести в чувство. В этой беседе наверняка нет ничего такого, что должно меня расстроить. Но неприятные мысли, подобно паразитам, медленно прогрызают черепную коробку, шепчутся прямо над ухом, стараясь испортить настроение. Вот, что отличает вас. Ты — мертв, а тот парень вполне себе жив и может с легкостью поговорить с ней. Но я тоже могу, — протестую я внутреннему голосу. Брюс осторожно притягивает её к себе за плечи, обнимая. Айви машет ему рукой и, рыская в кармане, ищет, судя по всему, ключи. Меня она не замечает — я успеваю отойти на шаг назад, становясь напротив двери. Зато коснуться её — нет, — противно усмехается тот. И не согласиться с ним чертовски сложно. Дверь с шумом раскрывается, впуская внутрь Айви и порыв ветра, что мягко касается её волос. — Заждался? — интересуется она, после чего ставит пакет на пол. — Извини, я встретила по дороге знакомого. Пришлось немного задержаться. — Ничего, — я наигранно растягиваю губы в улыбке, — большего всего тебя заждалась кошка. — Точно, — Айви смущенно улыбается и, разувшись, следует в сторону кухни. Я растеряно делаю шаг, вновь устремляя взгляд в окно. Фигура Брюса скрывается не сразу. Меня не покидает противное чувство, оседающее внутри. Ты прав, — вторю голосу я. — Я — мертв. Сердце предательски сжимается от боли.