Самый ценный дар, который мы можем предложить другим, — это наше присутствие… Когда наша осознанность обнимает тех, кого мы любим, они распускаются как цветы. ©Тхить Нят Хань (Тит Нат Хан)
— Каково это — быть призраком? — задает вопрос Айви. Я отвлекаюсь от ознакомления с очередной главой. Свет торшера делает комнату по-своему уютной и теплой. Тени расплываются по стенам своеобразным живым узором, что двигается в такт с шумящим за окном ветром — голые ветви деревьев периодически касаются пластика. В воздухе наверняка пахнет чем-то пряным — недавно Айви купила ароматические палочки и именно сегодня подожгла их, чтобы придать комнате приятный запах. И, возможно, чтобы расслабиться — впервые за долгие недели кропотливой работы, из-за которой практически не вылезала из-за ноутбука. После разговора с Мириам все стало как-то иначе. Думаю, я понимаю, что это такое, когда слишком долго держишь под сердцем мысли и то, в чем признаться себе не решаешься до последнего. Тем более, что чувства обращены к умершему человеку, быть с которым невозможно по всем законам жанра — хотя бы потому что не имеешь возможности коснуться его. В такие моменты я не могу сказать наверняка: приносят ли Айви эти чувства достаточно счастья или все же делают наши взаимоотношения болезненными для нее. Хочется верить в наилучший вариант для нас обоих, но на деле получается только надеяться. А как показывает практика, надежда — весьма непостоянна. Разрушить её, превратив в кучку пепла — легче, чем найти иголку в стоге сена. Но, несмотря ни на что, я продолжаю. Хотя бы потому что Айви делает то же самое. Все чаще задаюсь вопросом: «Как ей это удается?», но ответ гремит в голове раньше, чем я успеваю закончить мысль. Она хочет верить, хочет надеяться, хочет любить. В этом желании никто ей не помеха, даже слова, что жестокой правдой попытаются разбить каждую из надежд. И в этом я, бесспорно, восхищаюсь в ней — Айви не просто делает меня лучше, подбадривая, отвечая взаимностью, она просто такая — закрытая для всего мира, но открытая для меня. Не уверен, что сумел бы так просто остаться наедине с тем, кого вижу впервые и кто уже давно не является живым, но она смогла. Чем дольше начинаю анализировать её поступки, тем сильнее проникаюсь силой воли. Купила дом, уехала от родительницы, живет с даром, от которого страдает, но все равно цепляется за жизнь, словно в беспросветном будущем появиться что-то такое, что обязательно принесет счастье. В этом наше отличие, в этом наша беда: Айви не боится трудностей и с легкостью их преодолевает, как я, в свою очередь, трушу любой перемены, из-за которой жизнь меняет свое русло. И это не оговорка — что сейчас, что при жизни я был и являюсь самым настоящим трусом. И только теперь понимаю, в чем на самом деле заключалась моя трусость — в страхе одиночества. Несмотря на то, что я всегда и во всем был один, будучи даже в окружении людей, мне думалось, что я не одинок, но в душе чувствовал себя иначе. Думал, что если всегда буду заглушать это чувство, бежать от него, то сумею в один прекрасный день избавиться от ощущения пустоты. Вот только бегство затянулось, не приведя меня ни к чему, кроме обрушившегося на голову осознания. Я всегда был один. И Айви всегда была одна, но ей это принять удалось куда проще, чем мне. И вот мы здесь, встретившиеся два одиночества, потерявшиеся в себе, но нашедшие друг в друге спасение. Кто от вечного бегства, кто от скитания и от себя самого. И в этом, наверное, и заключается судьба: в определенный момент жизни найти того, кто спасет тебя от тяжести за плечами. Так странно. Теперь я говорю её дом, хотя изначально он принадлежал моей семье. Но это уже не важно. Она здесь. Живет, что-то делает, меняет и открывает для меня новое, то, что увидеть прежним взором я не сумел бы, сколько бы не пытался. Айви не просто часть этого дома — я понял это уже тогда, когда мы впервые сумели друг другу открыться — она часть меня. Как недостающая кусочек паззла, что я искал с самого начала. Жаль, что я еще не нашел достаточной смелости, чтобы ей в этом признаться. — Прости, что задаю этот вопрос. Просто… — она заправляет прядь за ухо, пытаясь подобрать слова, — просто мне интересно знать, что ты ощущаешь. Я медленно цепляюсь взглядом за собственную руку, выставляя её вперед. Прозрачная, с длинными пальцами, мелкой россыпью родинок, которые я при жизни просто терпеть не мог. Лишь одна — там, где начинается большой палец — приковывала взор, вырисовываясь рядом со шрамом. Сейчас её практически не видно и сей факт заставляет меня грустно усмехнуться — занятно, что я не любил в себе многие мелочи, находя их весьма некрасивыми. Родинки, шрамы, глаза, слишком узкие ступни ног, отсутствие каких-либо волос на груди и возле пупка, походка. Как только думаю об этом, то пытаюсь из раза в раз в воспоминаниях поймать свое отражение в зеркале, чтобы взглянуть в него дольше пары секунд. Но прежний я снова убегает куда-то, нехотя встречаясь взором со мной настоящим. Айви замечает, как меняется мой настрой, осторожно поднимается с места и следует ко мне, усаживаясь на пол — тот наверняка холодный. Я хочу предложить ей улечься на кровать, но отметаю эту мысль в тот момент, когда она протягивает навстречу свою руку, пытаясь коснуться моей — большой, по сравнению с её и все такой же прозрачной. — Сложно. Если не брать в расчет то, что я вижу или слышу, то кажется, будто я испытываю все по памяти. Вспоминаю, каково это — шероховатость страниц или мягкость матраса. Как было холодно осенью, как дождь мочил волосы, каков запах растворимого кофе. Нет ощущений тактильности, но память с легкостью их заполняет. — А сейчас? — вновь задает вопрос, закусив край губы. На меня не смотрит, только на наши руки, что едва касаются друг друга. — После того, как ты появилась здесь, чувства стали совсем другими. До этого было пусто, приходилось часто возвращаться к истокам памяти, чтобы не забыть, что было до всего этого. Но с течением времени, когда мы стали больше общаться, появилось тепло. Не знаю, как объяснить это правильно, но порой мне слышится стук собственного сердца, когда ты рядом. Я представляю, как теплое дыхание опаляет лицо, как могут пахнуть твои волосы, каким сладким может быть летний воздух и каким соленым морской бриз, когда мы сидим на крыльце, — осторожно пробегаюсь подушечками по её запястью. — Если трогаю себя, то невольно представляю, что чувствую это прикосновение, но на деле — оно пустое. Даже на воздух непохоже. Боль я тоже не испытываю. Умом её понимаю, но на деле не чувствую. — Значит, когда обнимаешь меня… — Это отдается воспоминанием, — я прячу взгляд, стараясь не смотреть на нее. Наверняка больно слышать что-то подобное, но и скрывать это неправильно. — Я помню, какими могут быть объятия, касания, поцелуи. Различие только в том, что до всего этого они казались мне обыденными. Можно было легко чмокнуть в щеку маму, пожать руку Сиду или… — Или поцеловать Фиби, — я слышу, как горько Айви усмехается. Зря я подумал об этом, зря она это озвучила — слишком неприятно и стыдно оглядываться сейчас назад. Но Айви не отступает, старается улыбнуться так, чтобы меня не расстроить. — Все в порядке, я сама завела этот разговор, так что тебе незачем чувствовать вину. Мы встретились уже после того, как ты закончил свою историю с Фиби. Ты так и не рассказал, что именно тебя побудило это сделать. Я удивленно заглядываю в глаза Айви, не понимая, к чему весь этот разговор. Конечно, женский интерес — довольно сомнительная вещь, что зачастую приводит к огромному количеству проблем из-за вылитой на свет правды, однако сейчас… Догадка не сразу доходит до воспалённого вопросами мозга. Внутри зарождается новое, теплящееся чувство, от которого начиная с кончиков волос и заканчивая кончиками палец, струится жар — недалеко и до того, что начнется настоящий пожар. Дело в страхе, что кружится не только над её головой, но и моей. Вот только я отметаю его в сторону, все еще веря в благоразумие собственной судьбы — уж слишком хочется увидеть, что будет дальше. А она не может, потому что слишком привыкла, привязалась к тому, к кому не следовало. — Я никогда не любил Фиби, — признаюсь я, прямо смотря на Айви. — Держать её подле себя после того, как мы разъехались было бы глупо. Расстояние, её попытки спасти эти давным-давно умершие отношения… они ведь с самого начала казались мне обреченными, вот только признаться себе в этом я боялся до последнего. А когда уехал, понял, что незачем за это держаться. Хотя бы потому что Фиби была лучше меня, не боясь выразить то, о чем думает и что чувствует на самом деле. Я замолкаю. Говорить о Фиби не хочется, хотя бы потому что сожаления и так время от времени сжирают меня изнутри. Но это не самая главная причина, по которой возвращаться к прошлым отношениям нет никакого желания. Передо мной сейчас именно Айви — та, кто с легкостью заполняет все, что было до моей смерти. Абсурдно, конечно, встретить первую любовь после смерти, но… Не могу поверить, что и в самом деле признался в этом. Первая любовь. Лю-бо-вь — я растягиваю это слово на языке, провожу им же по губам, пытаясь осознать всю серьезность собственных чувств. Неужели я и правда… — Думаю, она тоже это понимала, — Айви резко врывается в мои раздумья, отгоняя лишнее в сторону. — Но хотела держаться рядом, чтобы дать тебе возможность почувствовать. Знаешь, женщины довольно сердобольные существа, которым важно знать, что их любят и самим проявлять любовь, заботу, опекать того, кто важен. Нами движет не только сочувствие в той или иной ситуации, это похоже на материнский инстинкт, когда хочешь сделать человеку хорошо, чтобы он позабыл о всевозможных тяготах жизни рядом с нами. Я и сама испытывала это чувство не единожды, но в моем случае человек этого мало заслуживал. Он брал, давил на жалость, прикрывался проблемами и заставлял меня проникаться ими, двигая ситуацию так, как ему того хотелось. Так что не думаю, что ты был таким, Лео. Ты просто искал того, кто может подарить тепло, как делала это мама, когда становилось плохо. И Фиби стала таким человеком. В том, что ты не смог до конца проникнуться к ней теми же чувствами — не твоя вина. Человеческое сердце сложная штука, невозможно объяснить, почему и за что именно оно способно полюбить человека. Сожаления, тяжкий груз которых сдавливал плечи, резко рухнул куда-то за спину. Все те мысли, все попытки извиниться перед Фиби в моей голове выглядели жалко, но были по-настоящему искренними: я хотел, чтобы эта ноша перестала наконец давить на меня, вызывая огромное количество ненависти к самому себе. Все, до сказанных Айви слов, напоминало мне об этом, вгрызаясь в совесть раз за разом. Даже после смерти я продолжал испытывать стыд и боль за то, что так и не сумел ответить Фиби тем же, чем она отвечала мне. И пускай мне порой было тепло от того, что я помнил о наших с ней моментах, после этого снова наступала боль — моральная, истощающая, разрывающая на части. Я корил себя за поступки, за мысли, за то, что не относился к ней должным образом, позволяя себя холодность и односторонность. Все до сегодняшнего момента кровоточило во мне, как одна сплошная пробитая до ребер рана. И только благодаря Айви она стала потихоньку затягиваться, будто кто-то с легкостью сшивал края, чтобы исцеление началось как можно быстрее. Я обессиленно киваю, ощущая, как внутри все начинает содрогаться. Если твой отец когда-то говорил тебе, что мальчики не плачут, то он был не прав, — вспоминаются слова бабушки. Перед глазами, помимо её возникшего образа, собираются слезы — я ощущаю себя снова тем самым мальчиком на кладбище, что вжимался в объятия единственного живого родственника, что тоже нашел правильные слова в нужный момент. Вместе с ними из меня снова вырываются чувства, что хранились под замком слишком долго, и я даю им волю, веря, что должно полегчать. Айви тихонько двигается ближе, обнимая меня так, как тогда в гостиной — я слышу, как быстро бьется её сердце и как сбивается дыхание. Это второй раз, когда я снова даю слезам волю в её присутствии. Второй раз, когда я нахожу спасение в её объятиях, что шелковым платком укутывают меня в тепло. Нет, правильней сказать, что я нахожу спасение в ней. И только погружение в собственную боль и осознание отнимает все силы, чтобы признаться в самом сокровенном. В самом настоящем и в самом уверенном ощущении, что никогда раньше не разрывало сердце на части. Я её люблю. По-настоящему.* * *
Теперь воспоминания о Фиби не отдаются настолько горько, как бывало прежде. Видимо, вся боль в отношении неё наконец-таки ушла. Лицо Айви рядом, и мне кажется, что сейчас мои чувства — самое живое, что я когда-либо чувствовал. Раньше прикосновения казались такими простыми, легкими, обыденными для жизни. Сейчас же — мечта, желание, исполнения которого ждешь больше всего на свете. Нет, это не сравнится с тем, чего я желал до всего этого, но оно крутится в голове, как мантра. Хочу дотронуться. Хочу почувствовать мягкость её кожи. Хочу обнять. Ощущать её руки, теплое дыхание, то, как вздымается грудь. Она проводит пальцами по воздуху, почти рядом со мной, в попытке обмануть нас обоих. И пускай её пальцы проходят через меня, пускай мы никогда не сможем почувствовать друг друга так, как могли бы до всего этого — когда я был еще жив, — не важно. Я вижу её, говорю с ней, люблю её. Действительно люблю — по-другому это чувство просто не объяснить. Кажется, будто весь мой мир сузился до одного человека, в котором открывается больше, чем когда-либо. Стоит мне только подумать о том, как сильно я хочу быть рядом с ней, как желаю просто взять за руку и больше не отпускать — душа, вывернутая наизнанку, начинает жарить похлеще любого крепкого пойла. Я горю этими мыслями, но понимаю все безысходность своего положения, продолжая лишь смотреть — таково, видимо, мое наказание за то, каким мудаком я был раньше. Уж лучше так, чем не иметь ничего вообще. Господи, до чего же Айви сейчас прекрасна. Как рассвет, за которым наблюдаешь, потому что не хочешь спать. Как осевшая на траву роса, до которой дотрагиваешься пальцами. Как сахарная вата, что пробуешь впервые в жизни. Целый спектр ощущений, непередаваемых эмоций, от которых трепещет сердце. Если бы мое могло трепетать, то уже давно бы забилось, как при жизни — выскочило бы из груди, прямиком ей в ладони. Все бы на свете отдал, лишь бы просто задержаться в этом чувстве как можно дольше. На потолке играют тени в догонялки, за окном — расплывающийся по улицам вечер. Кажется, скоро Рождество, и это первое Рождество после смерти, когда я буду не один — Айви уже заказала елку и игрушки, чтобы наконец украсить дом. Море все также шумит, и его шум сливается с мерным стуком её сердца. Я прикрываю глаза. Так хорошо, как сейчас, мне еще не было. Никогда. В голове только: «Я люблю тебя». Горит красной табличкой, светится. Люблю. Люблю. Люблю. Хочу растворится в этом мгновении. Застрять в нем навеки. Слишком хорошо, чтобы быть правдой. — Я тут недавно поняла, — Айви посильнее укутывается в одеяло, — что ты единственный, кого я принимаю таким, какой он есть. И кому мне действительно хочется открываться, невзирая на свои страхи. Раньше это было сложно. Даже с Мириам нам не удалось добиться того же эффекта. Но я безмерно благодарна ей за все, несмотря на свою закрытость. Наверное, думаешь, что я ей не доверяю, да? Она вздергивает бровь и смотрит на меня так, что промолчать невозможно. — Ты просто такая. Любишь вариться в собственных мыслях, думая, что так легче. Давно заметил. Может, и не раскрываешь мне всей правды и того, что гложет, но я тоже весьма наблюдательный, — усмехаюсь. — И я не считаю это плохой стороной, однако… нельзя тянуть все в одиночку. Рано или поздно станет невмоготу — превратишься в бомбу замедленного действия. Из-за этого станут страдать окружающие, помимо тебя самой. Айви вздыхает. Минуту молчит, обдумывая мои слова, а затем снова заглядывает в глаза — осознанно и серьезно. — Не одна я умею подбирать нужные слова. Кажется, ты многому научился, Лео. — У меня хороший учитель, — парирую я. Она пропускает смешок, пряча улыбку в ткани одеяла. До чего же милая. — С чего это вдруг тебе захотелось высказаться? На секунду — в темноте комнаты, в которую врывается лунный свет, я замечаю, как щеки Айви становятся слегка розовыми. Она ничего не отвечает, но судя по всему, связано это непосредственно со мной. Я пододвигаюсь чуть ближе — так, что еще немного, и носом смогу коснуться ткани одеяла, за которым спрятана часть её лица. — Потому что… ох, в этом так сложно признаться. А мне ведь далеко не пятнадцать, пубертатный период уже давно закончился. Чувствую себя дурой, когда начинаю думать об этом. Знаешь, Лео, все это время я много о чем помышляла. И о хорошем, и не совсем, но сейчас сознаться в этом так тяжело, что я просто не могу найти подходящих слов. Я недоуменно гляжу на нее. Хватает и пяти секунд, чтобы додумать все сказанное и представить, что могло прийти в голову довольно взрослой девушке, которой хочется не просто целовать воздух. Так что вспыхиваю теперь и я сам, вновь удивляясь — как это вообще возможно. Но задумываться об этом дольше не приходится, ведь подобные мысли перебивают совершенно другие — и характер у них далеко не ангельский. Сразу же вспоминается тот день, когда я застал её в ванной, как пена скрывала от меня интимные участки тела, какими красными были её щеки и каким тогда казался взгляд серых глаз. Не такой, как сейчас — живой, блестящий, влюбленный. Тогда она показалась мне… потерянной, запутавшейся, уставшей. Наверняка, так оно и было: вместо того, чтобы думать, Айви всячески загружала себя работой. Переезд, перестановка, пятиминутный перерыв и то для того, чтобы созвониться с Мириам или почитать новости в смартфоне. Не было ни единой минуты, чтобы Айви позволила себе задуматься о том, что на самом деле терзало голову. Но тогда, в жаре от горячей воды, в пене, что покрывала большую часть её тела, в том, какой она казалась мне тонкой и белоснежной — как та самая пена — Айви была прекрасна. И я даже позволил себе представить, как касаюсь её лица, в попытке ощутить всю ту мягкость, капельки воды и ловя её недоумение. Живая, красивая, изящная, желанная — тогда она казалась мне именно такой, будоража разные противоречивые чувства. Я резко дергаюсь в сторону, закрыв лицо руками. От мыслей о том времени становится неловко. Лео, ты — призрак, так что перестань верить в то, чего не произойдет, как бы сильно ты того не хотел. — Лео… — тихое, слегка хриплое, взволнованное — до того, что горле у меня запросто бы пересохло, услышь я это еще будучи живым. — Я вижу сны. С тобой. И когда я говорила про прикосновение — я не соврала, но… они такие реальные. Будоражат кровь, что даже рядом находиться становится сложно. Оттого и делиться этим тоже, будто пытаюсь представить то, чего никогда не будет. Но я хочу. И не только делиться… Это смущает. До того, что кажется, словно лицо горит, как неоновая вывеска над магазином. — Я должна была все объяснить раньше, но боялась. Потому срывалась на других. На Мириам, в каких-то моментах на тебя. И это паршиво, ведь я всегда так делала. А сейчас поняла, что это глупо и так… по-детски, что ли. Уф. — То есть… ты уже давно видишь что-то… эм… такое? — задаю вопрос, находя наконец смелость посмотреть на Айви. Она осторожно кивает. — Но в тот момент… — Уже нравился. Просто я не могла себе в этом признаться. Слишком быстро, странно, неправильно. Для меня это стало тяжкой ношей, из-за которой страдали мы оба. Но сейчас все по-другому. Я твердо в этом уверена, поэтому… — Не говори, — тихо прошу я. — Дай мне возможность сказать это первым. В глазах Айви застывает удивление. Через мгновение я оказываюсь сверху — так, что наши лица почти касаются друг друга. — О чем? — Я тебя люблю. Её лицо вспыхивает, замирая. В глубине глаз кружится что-то волнительное, щекочущее меня изнутри. Я оглаживаю её лицо, всматриваясь в него так, будто пытаюсь отпечатать на корке собственного сознания. Айви делает первый выдох и вместе с тем я вижу, как уголки её губ начинают дрожать. Первые слезинки осторожно катятся по коже, оставляя после себя влажные дорожки. Сентиментальная. От этого кажется еще милее, чем есть на самом деле. Утирает их краем одеяла, смеется от неловкости, дышит глубоко и часто. А затем тянется ко мне, осторожно касаясь моих губ своими — словно боится, что я отпряну в сторону. Но я отвечаю. Со всей теплотой, со всей гаммой чувств, что имею. — Это странно, — немного охрипшим голосом шепчет Айви, стоит ей оторваться. — Из-за тепла я будто и правда ощутила это мимолетное прикосновение к своим губам. И внутри — так непривычно и… — Волнительно? — Меня обжигает. Хочется большего. — Прости, — извиняюсь я, усмехаясь, — что не могу дать этого. Она снова тянется ко мне, обхватывая лицо ладонями. — Твоего присутствия рядом достаточно, Лео. Просто не уходи. — Даже если бы я мог покинуть пределы дома, то не стал бы уходить, — улыбаюсь, дотрагиваясь до её волос, что разметались по подушке. — Уж точно не теперь. Потому что я тебя люблю. Знаешь, как сложно сказать об этом вслух? Кажется, Айви нравится моя попытка отшутиться. Она пропускает смешок, но глядит так, как не смотрела еще никогда. Этот взгляд не идет ни в какое сравнение с тем, как смотрела на меня Фиби — ведь там, в прошлом, мы были еще детьми. Взрослые люди смотрят на друг друга совершенно по-другому. Я отчетливо понимаю это, невольно сравнивая подобное с тем, как делали это мои родители. Те же искорки, та же нежность и нужность. — Я тоже тебя люблю. Поэтому не уходи. Потому что этого я боюсь больше всего. Знала бы она, как сложно обещать то, в чем уверенным быть не можешь — с призраками все работает иначе. Нельзя сказать, что будет дальше: то ли спокойная жизнь, то ли забвение. Но в одном я уверен точно — я не уйду от нее до тех пор, пока не настанет мое время. А уж сколько мне осталось… это страшит, но и приносит в сердце покой. Как бы сильно я не хотел покидать Айви, сделать это все-таки придется — я больше не человек, а значит, что мое место уже давным-давно не здесь. Просто есть что-то, что все еще держит. Знать бы только — что. Вместо ответа я только касаюсь её губ, заставляя просьбу повиснуть во воздухе. Пустое обещание — не то, чего Айви заслуживает, возможно поэтому я стараюсь обойти это все стороной, чтобы только не задумываться об этом всерьез.