Диссонанс разума и чувств неизбежен. ©Дмитрий Семенихин
Фрейл встречал меня теплым летним ветром и знойным солнцем посреди плывучего безоблачного неба. Помню, что футболка липла к спине, а ремешок тяжелой дорожной сумки давил на плечо. Но я вдыхал этот неимоверно свежий и сладкий на вкус воздух, стараясь побороть мандраж — часть меня боялась ступить и шагу, а другая, несмотря на все страхи и предрассудки, пыталась подтолкнуть к дверям кампуса. Я упорно медлил. Знал, что должен, но останавливал себя каждый раз, когда малейшая уверенность зарождалась в сердце — думал, что стоит вернуться обратно, не теша себя надеждой на будущее. Смятение, в котором я находился, стало разрастаться, подобно метастазам. Вместе с тем зарождались и мысли о том, что там, откуда я бежал — в какой-то степени это действительно было бегством — меня ничего не ждало. Некому было ждать, ведь вся моя семья погребена под землю, а единственное, что осталось — родной дом, в который пришлось бы однажды вернуться. Именно поэтому переступить через себя было сложно, равно, как и порог кампуса — носящиеся рядом со мной студенты наперевес с вещами, сумками и с дурацкими улыбками на лицах тягали коробки. Им, как и положено, помогали родители: кто-то выгружал из багажников пакеты, кто-то просто болтал со своими детьми. Я смотрел на все это и думал, что у меня, наверное, могло бы быть также: мама помогала бы мне обустраиваться в комнате, а отец с улыбкой трепал бы по волосам, приговаривая слова ободрения и прося звонить, как только начнет что-либо тревожить. Бабуля стояла бы поодаль, с трубкой в руке и в своей излюбленной шляпе, молча улыбаясь мне теплой улыбкой. Если бы только иллюзия сумела принять реальные очертания. Стало невыносимо тоскливо, отчего пальцы сильнее впились в ремень сумки. Перестать поглядывать на счастливых студентов и их родителей у меня не получалось — до боли хотелось того же. Но отвести взгляд было необходимо: задержись я еще в этих чувствах на секунду дольше, бросил бы все и уехал обратно, наплевав и на будущее, и на себя самого. — Твои тоже не приехали? — послышалось откуда-то сбоку. Взгляд зацепился за светлые короткие волосы, а затем переместился на лицо стоявшего рядом. — Погано, наверное. Моя мама, даже заплати ей сотню баксов, навряд ли бы согласилась проводить меня в колледж. Тень грустной улыбки мелькнула на достаточно красивом лице, которое освещали ломаные лучи солнца — стояли мы около дерева, но отбрасываемая листами тень нисколько не спасала от жары. Парень, держащий в руках коробку, осторожно поставил ту на траву, а затем смахнул со лба пот, достав из-за уха сигарету — в точности так, как любит делать это Айви. — Не лучшая информация для первого знакомства, — хмыкнул я, когда незнакомец подкурил сигарету, устремив взгляд на возящихся с вещами студентов. На одной из рук я заметил татуировку, а в ухе — кольцо, что поблескивало в свете солнца. Мелкие черты лица, вкупе со светлыми волосами смотрелись довольно симпатично, чего нельзя сказать о глазах — в тот момент, когда нам удалось пересечься взглядами, я увидел одно единственное сходство между нами, не заметить которое было сложно — такой же потухший и неживой взгляд, в котором не было ничего, кроме какой-то вселенской усталости, скрывающейся за темно-зеленой радужкой. — Но ты прав. Поганое чувство. Уголки его губ заметно дрогнули в улыбке. Прежде, чем я успел опомниться, он выставил ладонь вперед, словно после моих слов нашел своего единомышленника. — Я Арчи, но многим нравится звать меня Бальт. — Лео, — не сомневаясь ни секунды, я пожал прохладную ладонь, отмечая, какой шершавой она казалась наощупь. Еще тогда я не знал, что мать Арчи любила прикладываться к бутылке, а к поступлению сына в колледж отнеслась весьма негативно — теперь, как оказалось, ей придется искать деньги на выпивку самой. Трудно представить, каково было Арчи все это время, справляясь не только с моральной тяжестью из-за матери, но и зарабатывая на жизнь самому. Поэтому боль, что пряталась глубоко внутри него, показалась мне близкой и… понятной даже без слов, несмотря на то, что истории наши были непохожи между собой. Я ощущал все будто на интуитивном уровне, понимая, что не стану затрагивать эту тему до тех пор, пока он сам не решит ею поделиться — слишком сложно раскрыть свое сердце, когда прячешься от накопившегося груза за маской извечного весельчака, коим и казался всегда Арчи. Его улыбка, казалось, никогда не исчезала с лица — подколы, глупые насмешки, не вызывающие обиды, попытки внести в разговор долю юмора. Порой он напоминал мне Сида, с которым было так же легко и просто, словно прожил с этим человеком всю жизнь бок о бок. Но в глазах Сида всегда бурлила жизнь, а вот в глазах Арчи… В отличие от меня, потерявшего всех близких, у него оставался отец, общение с которым было весьма теплым, пускай и отстранённым: новая семья, новые возможности, забытое старое, в котором существовал его сын. И, наверное, чтобы загладить свою вину он без слов оплатил обучение Арчи, не задавая вопросов о том, почему именно этот колледж, находящийся вдали от родного дома. Так, наверное, было легче — быть на внушительном расстоянии, чтобы не сорваться обратно. Думаю, по этой причине Арчи и подошел ко мне первым. Мы оба чувствовали себя одинаково паршиво, обоим не хотелось обнажать эти ощущения, оба знали, что не станем расспрашивать о причине такого поведения — в этом не было никакого смысла. Лезть к человеку в душу — последнее, чего хочешь, когда у самого внутри пустота, заполнить которую по сути нечем. Вроде и сменил обстановку, надеясь, что станет легче, но остался таким же — разбитым, с кучей волнений о том, что будет и как теперь жить дальше. Этот поступок стал негласной благодарностью, с которой началась наша весьма необычная дружба: пара брошенных фраз и рукопожатие, стоя посреди зелени и радующихся новой жизни студентов. До боли просто, без лишних помыслов и ожиданий, как мне и хотелось. И ему, безусловно, хотелось того же — я видел это в отражении его глаз, слышал в его голосе и чувствовал кожей, что обдувал теплый ветер Фрейла. Когда я возвращаюсь мыслями к этому событию, думается, что это был своеобразный знак от судьбы. Что-то вроде послания, которого в упор не видишь, но после случившегося начинаешь о нем задумываться. Если бы тогда Арчи не сделал шаг и не заговорил со мной, я действительно сорвался бы домой, и плевать, что было бы дальше. Вернулся бы к своей скучной жизни, нашел подработку, чтобы сводить концы с концами, погряз в своих мыслях и страхах окончательно. Жизнь стала бы похожа на день сурка, закончившись однажды в петле или, думаю, в алкоголе. Такой исход стал бы правильным, реши я бежать. Но что-то в тот момент во мне сломалось, рухнуло вниз, оставив только уверенность в том, что сбегать — неправильно. В том, что у меня должно получиться. Не так, как я представлял или ожидал, уповая на свою неспособность проявить смелость, ведь все оказалось куда проще — опасения канули в лету. И смотря на свою жизнь теперь — можно сказать, трезвым взглядом — я понимаю, что ощущение, будто я переполнен горечью и тоской, стало каким-то далеким — появившийся так вовремя Арчи отмел его в сторону, не подозревая о том, что оказал мне услугу. Осталось лишь ожидание в предвкушении разворачивающегося перед глазами действа. Живые, наполненные чувствами, эмоциями, счастьем студенты, новая ступень, чтобы найти себя. Пожалуй, это и стало тем, что помогало не сворачивать назад — попытка отыскать смысл для того, чтобы двигаться дальше. Я ждал, вот только чего именно — сложно сказать. Наверное, когда однажды жизнь покажется мне действительно легкой и беззаботной — той, о которой с восторгом рассказывал каждый, кто побывал в стенах колледжа и кто сумел насладиться ею сполна. И она стала такой, вот только оценить этот момент сполна я так и не успел, привыкнув к тому, что все так и должно быть. Дурак.* * *
— Ты не отвечаешь на мои звонки, — усталый голос Фиби сквозь динамик телефона слышался хорошо, но навеивал стыд. Последние несколько недель пребывания в кампусе оказались чересчур насыщенными: помимо учебы, что отнимала множество сил и внимания, появились и другие дела. Например, вечерняя пробежка вместе с Арчи и Патриком, с которым нам приходилось делить комнату. Но знать об этом Фиби не могла, ведь с момента нашей последней встречи я так и не нашел смелости написать ей хотя бы одно смс. — У тебя все в порядке, Лео? Я вздохнул, оперевшись лбом о прохладное стекло в коридоре. Знал, что предстоит непростой разговор и только поэтому выскользнул из комнаты, когда игнорировать третий звонок подряд не позволила совесть. Чувства смешались меж собой: все тот же стыд, вина, что разрывала на части, и гнев. Вот только гневался я сам на себя, не находя смелости поступить как стоило бы, вместо того, чтобы снова убегать в сторону. — Я ничего не понимаю, — протянула она. — Порой это так сложно — забраться к тебе в голову, чтобы понять, что происходит. — Прости, — все, что удалось выдавить из себя мне. На том конце провода повисла тишина, нарушаемая редкими женскими репликами на фоне. Похоже, Фиби тоже хорошо устроилась на новом месте, а я снова вел себя, как самый последний дурак, заставлявший её волноваться. Когда я представляю, что она испытывала все это время, невольно хочется хорошенько себе вмазать. Терпеть подобные выходки было просто милосердно или глупо, но так и работает любовь — мы прощаем все, что делает любимый человек, уповая на то, что потом станет по-другому. И Фиби в это искренне верила, наверняка до последнего борясь с желанием уйти самой. Вот только боли от утраты боялась больше, чем переступить через свои чувства. До сих пор это жалило меня, как стая ос, вызывая боль и опухоль, что начинала зудеть. Я расчёсывал её ногтями до крови, окунаясь в это ощущение с головой. Теперь же, несмотря на то, какую вину я испытывал по отношению к Фиби, это кажется не настолько больным. Саднит, конечно, но разорвать грудную клетку до внутренностей больше не хочется. Скорее, просто обнять её — хотя бы в своих мыслях — и услышать, что она не держит зла на содеянное мною. — Ты всегда так делаешь. Думаешь, что будет лучше, если отстранишься, — тихо сказала Фиби, и я ясно услышал дрожь в её голосе. Ногти больно впились в ладонь, пытаясь привести в чувство, но не вышло — позорно хотелось бросить трубку, чтобы снова избежать правды. — Но это не так, Лео. Чем больше ты стараешься бежать, тем сильнее мне хочется догнать тебя. Наверное, я дура, да? Я закрыл глаза, втягивая через нос спертый воздух, который гулко заскользил по носоглотке. Казалось, что тело стало каким-то тяжелым, а разум — мутным, пустым. Подходящих слов не находилось и навряд ли я сумел бы сказать Фиби что-то, что сумело бы успокоить её, ведь слова о любви были бы фальшью, а «прошу, успокойся» возымели бы обратный эффект. Вопрос «почему я не люблю её?» не раз приходил мне в голову даже после того, как я умер — это было частью моего ежедневного ритуала воспоминаний, когда дом оставался пустым. Я смотрел сквозь окно на волны, на рассвет или закат, что расплывался по небу, предаваясь размышлениям и попыткам отыскать ответ. Однако это казалось бесполезным, словно бродишь по лабиринту и пытаешься найти выход, вот только каждый раз упираешься в тупик. Мне было тепло, когда я снова погружался в те ощущения. Улыбка расплывалась по губам, стоило представить её веселое лицо и звонкий смех. Или надутые губы, когда мне не удавалось развеселить её. Запах костра, шепот листьев, её горячие пальцы, переплетенные с моими, жар дыхания, биение сердца, которое слышал, лежа на её груди. Это было хорошо, реально и согревало меня посреди холодных и серых стен дома, в которых приходилось оставаться узником. Но кроме желания просто вернуться в то ощущение себя самого ничего не было. Мне не хотелось снова проснуться рядом с ней, не хотелось слушать болтовню, чувствовать, что Фиби слишком много для нас двоих. Порой думалось, будто это больные и помешанные чувства. Любовь казалась правильной, какой и должна была быть, вот только я в ней был… словно лишним. Не на своем месте, когда порыв делать её счастливой — это моя прерогатива. Любви Фиби хватало для обоих с лихвой, а значит, я мог просто смотреть и находиться рядом, вместо того, чтобы тоже попытаться что-то почувствовать. Я корил себя за это. Ненавидел, желал никогда не встречать её, чтобы не прийти в конце к такому раскладу. Но вернуться обратно не предоставлялось никакой возможности, а мое бездействие завело нас обоих в своеобразную ловушку, где страдали мы оба. Она — из-за меня и моей холодности, а я — потому что не хотел, чтобы все закончилось именно так. На расстоянии, без возможности посмотреть в ей глаза и наконец-таки признаться себе в том, что больше это не спасает. В том, что чувства Фиби стали для меня обузой, из-за которой боль казалась просто невыносимой. — Фибс… — хрипло произнес я, пытаясь собрать всю волю в кулак, — я думал, что ты давно уже поняла… Еще тогда, когда собиралась уезжать. — Поняла что? — Что это больше не наша история. Слова давались тяжело, будто язык прочно прилип к нёбу, а сухость во рту раздирала горло. Ветви деревьев качались из стороны в сторону, отбрасывая тень, а яркие фонарные отблески расплывались по стенам коридора. Вечер безмятежно окрашивал небо в темноту, заставляя прогуливающихся по аллее студентов покидать улицу — ветер усилился и пытался ворваться внутрь, периодически стуча по стеклу. Мне хотелось исчезнуть, перестать чувствовать себя виноватым во всем, что случилось и, в конце концов, избавиться от шума в ушах, что звенел вместе с тишиной на том конце провода. Фиби тихонько всхлипнула. — Почему? — один единственный вопрос, выбивший из легких весь воздух. Сердце застучало как бешеное, пытаясь пробить грудную клетку — с каждой секундой становилось все тяжелее слышать, как она плачет. — Почему ты всегда решаешь за меня? Думаешь, у меня нет своей головы, Лео? Это просто несправедливо! Ты оставляешь меня бороться с этими чувствами одной! — Фиби… — Это наша история, Лео! Она всегда была нашей, вот только я всегда была в ней той, кто хотел взаимной любви. Ты любил меня? Я сжал челюсть настолько сильно, что казалось, будто зубы сломаются друг об друга. — Я… Слова застряли в горле. Ком не давал возможности восстановить дыхание, а боль — привести биение сердца в норму. Я отчаянно хотел, чтобы это прекратилось, поэтому, не выдержав напряжения, сбросил звонок как самый настоящий трус. Знал, что поступаю неправильно и снова оставляю Фиби одну, без желаемых ответов, но в тот момент произнести крутящиеся в голове слова было чертовски сложно. Сигареты, купленные недалеко от кампуса, горчили. Я выкурил две в попытке успокоиться — помню, что на улице было свежо, но прохладно — холодные потоки воздуха так и норовили забраться за шиворот кофты, считая позвонки. Не было никакого желания возвращаться обратно, разговаривать и делать вид, что все хорошо, ведь хорошо не было. Я чувствовал себя разбитым, виноватым, злым — не только за то, что позволил себе поступить так с Фиби и её чувствами. Я злился на свое ежедневное бегство, на трусость и страх сделать шаг первым, не доводя ситуацию до абсурда. Ощущения были сравнимы лишь с грязью, облепившей все внутри. Хотелось помыться, вымыть всю черноту, чтобы вместе с ней в слив ушли и плохие мысли. Я просидел на лавке до тех пор, пока не понял, что продрог до костей. Начавшийся дождь более-менее отрезвил мысли, но уверенности и легкости не придал — силы, казалось, покинули меня у самого порога комнаты. В тот момент я понял, что, видимо, любовь — это то, что обуздать у меня никогда не получится. Слишком тяжело и неправильно пытаться играть ту роль, которая мне совершенно не подходит. Это стало единственной мыслью, с которой я засыпал и просыпался, не видя больше никакого смысла в том, чтобы пытаться ощутить себя действительно полноценным. Или счастливым, ведь счастье каждый раз обходило меня стороной, словно и не собиралось случаться. Я смирился, не питая никаких иллюзий на этот счет, потому что знал, что любая иллюзия рассыпается, подобно карточному домику. Впрочем, моя жизнь тоже казалась похожей на это хлипкое строение из карт, сколько бы я ни пытался убедить себя в обратном.* * *
Теперь ты смотришь на вещи иначе, под другим и совершенно незнакомым тебе углом, — шепот схож с шепотом матери. Я вздрагиваю, понимая, что неосознанно заменил свой голос на её. — Лео? — Айви, что собирает волосы в хвост, заглядывает в мои глаза. — Ты сегодня какой-то молчаливый. Я пытаюсь улыбнуться, надеясь, что не придется признаваться в том, что снова окунулся с головой в воспоминания, но, кажется, выходит довольно скверно. От внимания Айви это не укрывается, но она не решается продолжать тему дальше, вновь возвращаясь к бумаге, что разложена на паркете — видимо, рисовать на полу намного удобнее, чем делать это за столом или мольбертом, который стоит где-то в её комнате. К тому же свет в гостиной отлично передает волшебство, творящееся за окнами — ветер, едва касающийся стекол и утопающий в облаках закат, выгоревший до корки. Айви сидит спиной к окну. Лучи рыжего солнца падают прямо на меня, делая её фигуру еще меньше. Сегодня она до боли живая, вызывающая неистовое желание прижаться всем телом, ощущая тепло и беспокойное биение сердца — будь это хотя бы миг, я бы без раздумий кинулся к ней в объятия. Но вместо того, чтобы осуществить желаемое я только смотрю на нее, пытаясь отыскать в глазах что-то еще. Может, сомнение или желание наконец сдаться. Но горящие искорки, что пляшут под серой радужкой и зрачком нисколько на это не похожи. Решимость, уверенность, счастье — все, что я вижу там помимо отражения гостиной, утопающей в солнечных закатных лучах. Снова начинает саднить, снова возвращаются плохие мысли и противный шепот, от которого я так долго пытался избавиться. Убежать, — подсказывает подсознание и не согласиться с ним будет глупо. Я мотаю головой, а затем заглядываю в лист, вновь видя свой портрет. Какой по счету, сказать сложно, ведь рисует Айви часто, а еще красиво — невольно думается, что я и при жизни действительно был таким красавчиком. От подобной мысли усмешка невольно расплывается по губам, отдавая горечью. Был. Нельзя забывать об этом — говорить о себе в прошедшем времени. Будущее, увы, теперь мне не принадлежит. — Лео, — тихонько зовет Айви, вновь привлекая мое внимание. Я поднимаю голову, встречаясь с её смущенным взглядом и легким румянцем на щеках. — Тот наш разговор о моих снах… мы уже давненько не касались этой темы, так что я подумала… Кажется, будто кровь, что раньше текла по венам, застаивается где-то возле висков, начиная отбивать бешеный ритм. Картинки перед глазами начинают мелькать, подобно карусели, что разгоняется с каждой секундой все быстрее, и я неосознанно устремляю взгляд вниз, пытаясь отыскать в трещинах на паркете какой-то смысл. —… что если мы не поговорим об этом сейчас, то неловкости станет куда больше. И… Она замолкает, а у меня в горле будто бы застревает ком, не дающий возможности ни собрать воедино мысли, ни шевельнуться, ни набраться храбрости, чтобы посмотреть ей в глаза и что-либо ответить. Невообразимое количество вопросов крутиться в голове, что слетели бы с языка, позволь я себе заговорить. Вместо этого хочется провалиться сквозь землю и закрыть руками лицо — наверняка снова залилось краской. Невольно представляется её лицо, раскрытые губы, пальцы, оглаживающие кожу. То, как сбито дыхание, жар, выжигающий на коже желание, сплетение наших языков в попытке побороть друг друга. Слишком реальная картинка, от которой кружится голова. Резко жмурюсь, пытаясь отогнать от себя подобного рода мысли. — Так сильно хочется? — тихо произношу я, представляя, как бы осип голос, будь я живым. Взгляд вскользь поднимается к лицу Айви, что закусывает губу и кивает. — Гмх… ты же знаешь… — Да, знаю. Но мы можем попробовать… может, в этот раз… — Не выйдет, — я качаю головой, прикрыв лицо. — До этого все наши попытки заканчивались одинаково плачевно, Айви. В этот раз тоже ничего не изменится. Снова придет разочарование, а за ним боль и дурацкое осознание того, что я — призрак. — Почему? Нельзя же оставить все так! — голос её дрожит и мне безумно хочется не слышать той самой дрожи. Слишком уж остро она отдается где-то в глубинах сознания, в груди. — Мы даже не попробовали! Нужно прекратить этот разговор как можно скорее, пока не стало хуже для нас обоих. Однако Айви, несмотря на все мои попытки прислушаться к здравому смыслу и переубедить её, упорно игнорирует сей факт, что вызывает горечь. Нет, не просто горечь — возвращает к самому началу, к мыслям о том, что я слишком сильно хочу стать живым мужчиной, способным делать все те вещи, что ему присущи. — Айви… — растеряно начинаю я, пытаясь успокоиться, — чем больше мы говорим о своих желаниях, чем больше пытаемся, тем сильнее я понимаю, что хочу иметь настоящее тело. Хочу чувствовать тебя, касаться, ощущать то, как ты реагируешь на все, что со мной связано. Однако мы не в том положении, чтобы выбирать. Я слышу, как она всхлипывает — отголосок проносится по гостиной, разбиваясь об бетонные стены. Кулаки непроизвольно сжимаются, не принося того самого желаемого дискомфорта, способного отрезвить. — Я думала, что если откроюсь тебе — это не станет обременять и делать больно, но похоже, что все мои мысли были обманчивы. Я не знаю, что делать… хочется только говорить о том, как разрывает сердце любовь к тебе, как эта любовь вдыхает в меня жизнь и убивает. Что мне делать с этим, Лео? Это так больно… Мы встречаемся взглядами. По раскрасневшимся щекам текут слезы, собираются на подбородке и падают вниз — прямиком на листы, на которых изображено мое лицо. Абсурдно. Невыносимо настолько, что меня выворачивает наизнанку. Я хочу смахнуть их, притянуть Айви к себе, попытаться, таким образом, забрать весь этот тяжкий груз, а затем воплотить все её желания в жизнь. Но я не могу, сколько бы ни пытался убедить себя поверить в то, что однажды должно получиться. Есть только два выхода, и один из них не самый благоприятный. Неприемлемый — так будет правильней. Я не могу позволить ей совершить дурость, но проблема в том, что единственное, что я имею — возможность переубедить, вместо того, чтобы встряхнуть её за плечи и вжать в свое тело. — Ты не виновата, — двигаюсь ближе, пытаясь улыбнуться как можно теплее. — Никто в этом не виноват. Минуту мы молчим, переваривая сказанное. Взгляд Айви кажется каким-то пустым, слишком задумчивым, словно она планирует совершить какую-то глупость. Всеми фибрами души я стараюсь отметать эту мысль в сторону, но та упорно бьется об стены сознания, вгрызаясь в кожу. Она тебя не слышит. — Я знаю, что нам делать. В глазах Айви зажигается уверенность. Я пытаюсь ухватиться за её руку, стоит только ей подняться на ноги. В висках пульсирует страх, паника, отчаянное желание забрать все свои слова обратно, лишь бы избежать этой чертовой сцены. — Нет, — следую за ней на кухню. — Не вздумай, Айви! Послушай меня! Она не оборачивается, словно не слышит. Роется в ящике для приборов, после чего извлекает оттуда кухонный нож, рассматривая его дольше положенного. — Знаешь, я много думала об этом, — металл поблескивает на солнце, слегка дрожа в её руках. — О том, что наше расставание — неизбежно. Что я не смогу жить так — не получится, понимаешь? Время будет идти, а ты все также будешь здесь — ждать, пока я закончу свои дела, гоняясь в поисках своих «хочу». Но в чем разница — уйти сейчас или тогда, когда от прежней меня останется только имя и сморщенное подобие? Айви поворачивает голову, все так же продолжая плакать. Я чувствую, как паника на пару с дрожью, взявшейся непонятно откуда, накатывают на разум. Я боялся этого с того самого дня, когда открылась правда — убить себя ради того, чтобы отказаться от будущего. Невозможно передать словами, насколько ничтожно начинаешь себя чувствовать, когда не можешь изменить ситуацию, наивно полагая, что человек сумеет передумать. Когда им управляют чувства, а не разум. Я осторожно делаю шаг, в попытке остановить, но Айви с легкостью отступает назад, упираясь в столешницу. Заглядывает мне в глаза с такой болью, что внутри меня все разрывается на мелкие кусочки — вот-вот рассыплюсь и не смогу собрать себя воедино. — Я ненавижу то, что жива, Лео. — Положи нож, — прошу я, но Айви не реагирует. — Положи этот чертов нож на место, Айви! Она отворачивает голову, второй рукой утирая слезы. — Стоит тебе хотя бы попытаться коснуться себя, и я исчезну, клянусь! — Едва я подумаю о том, что ты уйдешь, у меня земля из-под ног уходит. Без тебя ничего не имеет смысла, а моя жизнь… — Айви, неужели моя смерть так и не дала тебе возможность задуматься о том, насколько ценным может быть все, что тебя окружает? Неужели ты настолько не любишь себя и не видишь будущего, что готова вот так просто сдаться? — не выдерживаю я. Голос, на удивление, остается ровным. — Единственный, кто не ценил её, кто искал свой смысл, но так его и не нашел, кто жил напрасно и умер напрасно — это я! И в этом нет твоей вины! Никто не виноват, что вышло так, как вышло. Я не позволю тебе впустую растрачивать свое время. Ты первая призналась в любви ко мне. Это тяжело, не спорю, и у нас нет того будущего, которого бы нам обоим хотелось, но ведь это не повод… не повод умирать! — Тогда найди мне повод для того, чтобы жить! — выпаливает она. Мне больно смотреть на нее, страшно сделать шаг, чтобы успокоить. Айви отбрасывает нож в сторону, а затем усаживается на корточки, обнимая себя за плечи. — Мириам права — нужно любить живого человека, а не призрачное подобие, — после продолжительной паузы проговариваю я, ловя недоуменный взгляд Айви, полный обиды и боли. — Что ты такое говоришь? — возникает. — Снова пытаешься решать за меня? Это и есть твоя хваленая любовь, Лео? Это и есть смысл для того, чтобы двигаться дальше, когда без тебя это будет просто пыткой? Я не смогу так! Её глаза кричат: «Прекрати говорить чепуху!», но она и сама понимает, что я прав, отказываясь принимать жестокую правду. На что мы оба надеялись, когда признавались в своих чувствах? Ничего не получится. Это же не чертова мелодрама, где все, в конечном итоге, будут счастливы. Алые бусины окрашивают белоснежную плитку, руку и часть джинс, в которые одета Айви. Я хочу сделать шаг, но не могу сдвинуться с места, словно прирос к полу. Она продолжает всхлипывать в попытке успокоиться, а все, что остается делать мне — наблюдать, не зная, что нужно сделать. Нет подходящих слов, нет никаких мыслей. Только горечь, что плавится внутри, только злость на себя и свое положение, только идиотское чувство безысходности. Айви утирает слезы, поднимаясь на ноги. Замечает порез, а затем следует в сторону ванной, не смотря в мою сторону. — Айви… — Не стоит, Лео, — остановившись прямо у порога, произносит она. — Больше я себе не наврежу. Я боюсь потерять тебя больше, чем покончить с собой. Хлопок двери отдается эхом, что набатом бьет по вискам. Звенящая тишина, наступившая после, заставляет чувствовать омерзение. От себя, от слов, что так просто слетели с губ, вызвав еще одну порцию боли для Айви, от своего существования. Я думал, что перестал ненавидеть себя и сожалеть обо всем, что сделал при жизни. Но сейчас, когда солнце почти скрылось за краем горизонта, я понимаю, что это не так. Я не перестал — теперь ненависть стала в разы сильнее. Лучше бы мне и правда исчезнуть.