Я смотрю, как муха бьется в окно моей комнаты, и думаю, что она совсем как я: между ней и действительностью — стекло. ©Фредерик Бегбедер
Если бы запахи были настолько яркими, как и при жизни, думаю, сейчас бы я описал их как-то красочнее — наверняка что-то свежее, с нотой цветов и ласковым дуновением теплого ветра. Лучи — яркие, насыщенные, переливающиеся меж пальцев золотом — тянутся от одного угла до другого. Тепло, при всем ощущении холода, при том, что тепло для меня вообще далекое и, скорее, расплывчатое воспоминание, чем по истине реальное чувство, зримое и дотрагивается кожи. Память вырисовывает знакомые, забытые и осязаемые душой воспоминания, но не затрагивает кончиков пальцев, застаиваясь легким покалыванием кожи. Как и прежде я встречаю рассвет нового дня, но, вместо привычного места в кровати, на крыльце — там, откуда вид по истине чудесный. После смерти начинаешь подмечать многие моменты, а когда близится конец всему, взгляд так и цепляется за то, что раньше казалось обыденным и простым — то, чем восхищаться просто не находилось желания. Это первый солнечный день за неделю, первый луч не надежды, но вполне принимаемого смирения и ожидания, от которых на плечи опускается тоска. Я знаю, что слишком много думаю об этом. Знаю, что во многом смотрю на мир больше с негативной стороны, но так намного проще принять реальность со всеми её недостатками и несправедливостью. А еще — как бы прозаично это ни звучало, — зная, что Айви в любом случае не обнаружит — или обнаружит, я честно не знаю, как это работает — моего появления или — что куда хуже — исчезновения, я снова позволяю себе оказаться где-то, но только не рядом с ней. Наверное, именно по этой причине я и стараюсь сбегать, ведь слабости моего больного разума начинают брать верх над сознанием. Это сложно. Сложнее, чем примириться с собой, сложнее, чем признаться в очевидном. И я совру, если скажу, что ничего не чувствую. Во мне чувств гораздо больше, но своеобразный барьер — а может реакция все того же больного разума, черт его знает — не позволяет выпустить все наружу. Но так даже лучше — не хочу, чтобы Айви грустила еще больше, чем это вообще возможно. Она просыпается ближе к восьми, что уже не удивляет — Айви снова начала страдать бессонницей; стрелка настенных часов едва достигает середины своего хода. Дверь балкона издает легкий скрип, половицы под тонким слоем влаги неприятно трещат, но её это не волнует — она садиться на ступени и, придерживая в руках пачку, смотрит на волны, что продолжают жить своей жизнью — неизменная картина наших общих будней. Им — свободным, живым, поднимающимся над песком — все нипочем. Они в своей реальности, темпе, в том, от чего перехватывает дыхание от открывающейся перед глазами красоты. Я улыбаюсь. Рука все так же тянется к руке Айви, оглаживая тонкую кожу на запястье. Она делает глубокий вдох. — Это будет выглядеть странно, знаю, но разговаривать с собой легче, чем думать, что тебя здесь нет. Мне тяжело — просыпаться каждый день, зная, что в один прекрасный момент ты уйдешь, а я, возможно, даже этого не замечу. Страшно, что придется пережить этот момент в одиночку, когда я только-только отвыкла быть одна, страшно отпускать, понимая, что после всего, что между нами было, останется пустота. И мне так много хочется сказать. Столько всего, что навязчиво крутится в мыслях, столько того, о чем не могла рассказать никому, кроме тебя. Я не знаю — здесь ли ты, Лео. Не знаю, что будет завтра, не знаю, что мне делать, не знаю, как… как взять себя в руки. Я больше не хочу быть сильной. Я так… так устала делать вид, что справляюсь со всем, а на деле просто… стою на месте и не могу решиться сделать шаг. Айви опускает взгляд, ежась под новым потоком ветра. Накинутая на плечи кофта вряд ли спасает от холода; дрожащие пальцы наспех натягивают спадающий край, задерживаясь на мягкой ткани. Я осторожно оглаживаю худое и маленькое плечо, чувствуя вину за то, что не могу появиться рядом и утешить. Не могу соврать во благо, зная, что это навряд ли поможет. Ничего не могу. Я не больше, чем пыль, не меньше, чем те же лучи огненного диска, которые в отличие от меня дарят настоящее тепло, а не надуманное эфемерное ощущение. Но принятие сего факта уже не отзывается горечью, злостью, обидой на несправедливость судьбы, сейчас все… проще. Восходящее в небе солнце разгорается еще ярче, заставляя Айви все же подцепить сигарету из пачки и поднести фильтр к краю губ. Молчание иголками покалывает трахею, теряется меж едва слышимого шума ветра и все же заставляет меня всего на секунду накрыть ладонь её своею. Тихий смешок, щелчок от зажигалки — мир становится на паузу. — Я так скучала, — теплота её голоса обнимает сердце, — Лео. Я встречаюсь с её глазами — грустными, усталыми, но искрящимися радостью только от одного того, что мы снова можем видеть друг друга. — Кажется, я начинаю становится жадной. — Почему? — изгибаю бровь, слегка наклоняя голову. Айви закусывает край губы и двигается ближе — так, что вальсирующие по коже веснушки становятся еще ярче. — Перерывы становятся все длиннее, а моя тяга — все сильнее. Так мало времени и столько сожалений… — Айви, — перехватываю ее лицо, желая пальцами зацепиться за пушистые волосы, — сожалениями ведь ничего не изменишь. Я знаю, что сейчас непросто, что наши встречи с каждым разом становятся все короче, а чувства — все сильнее давят и затуманивают принятие, но тебе нужно принять действительность и постараться жить дальше без мыслей о том, что дорога в будущее без меня — это одна лишь боль. Ты обязательно справишься с этим, потому что я буду жить не только здесь, — осторожно касаюсь ее виска, — но и здесь, — а затем и груди. Я вижу, как дрожащая меж пальцев сигарета выскальзывает из рук; серые глаза, несмотря на просыпающееся ото сна светлое небо, теряют блеск и вновь смотрят куда угодно, но только не на меня. Ей тяжело, мне — не меньше. Мы еще не говорили о том, что она узнала от медиума, но я точно знаю, что откладывать этот разговор в дальний ящик просто неправильно: правда освободит нас обоих. Я понимаю исход, чувствую, как он буквально дышит мне в затылок, и произнести его вслух необходимо также сильно, как и принять факт своего существования. Но Айви не спешит. Возможно, ей действительно трудно собраться с мыслями, а может… может все дело в том, что она боится произносить это вслух. Страх ведь оправдан, думаю, на её месте я бы тоже не решался рассказать дорогому человеку о том, что его может не стать, но и хранить это в тайне — не выход. И потому Айви медлит. Крутит сигарету, заламывает при этом пальцы, молча вдыхает морской воздух и пытается взглядом найти границу горизонта, чтобы подольше побыть в своих размышлениях. Я не мешаю. Молчание не кажется неловким, молчание сейчас… нужное. — Что бы ты сделал, не будь все так, как оказалось сейчас? Помню, этот же вопрос задала мне Элли, потягивающая американо и заглядывающая в мои глаза слишком прямо — так, что становилось слегка неудобно за то, что я не мог посмотреть на нее так же. Тогда мне показалось это несерьезным: уголки губ расплылись в едва различимой улыбке, которая скрывала под собой куда больше, чем я смел показать. Удивительно, но играть роль ничего не чувствующего дурака было намного проще, чем казалось — вот тебе улыбка вместо ответа, и все вроде бы разрешилось само собой. Но она мне не поверила — об этом говорили её глаза, в которых отражался свет включившихся люминесцентных ламп. Наверняка догадывалась, что мне проще уйти от ответа, чем честно — хотя бы себе — в чем-то признаться. Я ответил банальное «Не знаю», хотя прекрасно знал ответ на этот вопрос. Я бы сделал все, что было в моих силах, чтобы сохранить жизнь матери, не потерять отца и перестать быть эгоистом с бабушкой. Я бы себя перекроил, и это было бы куда лучше, чем то, чем я жил все эти годы. И это было правдой — горькой, удручающей, душащей, подобно змее. Я не имел возможности вернуться в прошлое, не имел шанса изменить произошедшее, но мысли об этом крутились день за днем, наводили беспорядок, поднимали во мне ураган горьких сожалений о том, чего я так и не успел сделать. Это было больно — задыхаться в ощущении жалости к самому себе, всегопоглощающей ненависти, в том, что делало меня живым и одновременно убивало. Я себя ненавидел, но тогда это ощущалось иначе. Так, словно вставая каждый день с кровати, принимаешь это должным образом. Так, словно ненавидеть себя — это нормально. Но это было не нормально. Во мне не было уверенности, не было необходимости стараться, ничего, что должно было заставлять двигаться дальше. И это забавно, ведь несмотря на то, что я хотел исчезнуть, продолжал жить. Дышал, принимал должным образом все, что со мной происходило, растрачивал время впустую, не беспокоясь о том, что может быть дальше. Дальше — всего лишь слово без представления завтрашнего дня. Потому что я не видел себя в будущем. Я не видел себя нигде. И жизнь по этой причине не имела для меня никакой-либо ценности, походя больше на проигрывание неудач — отдаленные чувства, доносимые словно через тяжелую подушку. И осознание этого выламывает изнутри. Секунда за секундой, смешиваясь с тиком часов и шумящим ветром, который бьется об стекло. Окружающий мир тогда воспринимался пустым — таким же, каким я был внутри, и так было намного легче принимать действительность. Самого себя в неизбежности бегущего вперед времени. Рефлексия становилась панацеей, и я находил этот факт весьма занимательным — жить, просто потому что боишься умереть. Прошлое и настоящее — разные части, соединяющиеся в одну. И оглядываясь назад с болью в сердце и трезвостью ума, я понимаю, что жалость к себе была сильнее, чем жажда изменить хотя бы что-то во благо самого себя — я считал, что не заслуживаю другого. И что бремя, упавшее мне на плечи, скорее, возмездие за скверный характер и попытки делать вид, что все действительно налаживается. Но это непохоже на то чувство, на того меня, кем я был до смерти. И во взгляде Айви куда больше, чем во взгляде Элли — в ней все еще остро проглядывается сожаление, боль, малая часть веры, умирающей так же быстро, как и пролетевшее в этом году лето. — Ничего. — Лео? — Я оставил бы все так, как есть, — пожимаю плечами, все еще ловя взглядом немой вопрос, что никак не рискнет сорваться с её пухлых губ. — Ведь если бы я переиграл хотя бы одно свое действие, то не встретил бы тебя. Не было бы этого всего: твоего смеха, разговоров, взглядов, переполняющей радости, когда я просто смотрю на тебя. Знаешь, в этом на самом деле есть свое очарование, несмотря на горечь утраты жизни. Рядом с тобой я изменился. Рядом с тобой ощутил себя настолько живым, каким даже при жизни никогда себя не чувствовал. Потому если бы судьба дала мне выбор: изменить что-нибудь, я бы ни секунды не изменил. Потому что все это — дороже того, что было. Новая сигарета вновь оказывается меж её пальцев. Нервный щелчок; ветер медленно рассеивает дымку, теряясь меж блестящих волн. Слеза дрожаще скатывается по коже, достигает подбородка и падает вниз — тихий всхлип Айви будто ядром пробивает во мне дыру. — Я так и не сказала тебе, — она утирает лицо, вновь затягиваясь, — о той поездке. Никак не могла набраться смелости. Прокручивала в мыслях, представляла, как станет легче, когда правда наконец выплывет наружу. Но до сих пор не могу заставить себя в нее поверить. Цепляюсь, цепляюсь, цепляюсь за ускользающую надежду, которую сама же и выдумала, чтобы спасаться от принятия, но… это так подло с моей стороны. Нечестно держать тебя в неведении. Походит на то, что я просто закрыла глаза, уши и ору на весь мир о том, что все хорошо, все наладится, что мы обязательно найдем способ быть вместе. Найдем решение, ведь не бывает так, что нельзя не найти лазейку даже в самом хитроумном плане. Только жизнь — это не дурацкая партия в шахматы, и мат способна ставить только она. Боже… я просто… я… — Все в порядке, Айви. — Нет, Лео, — качает головой, — не в порядке. Я не в порядке. Я только-только обрела смысл, только начала двигаться, чувствовать себя действительно живой, любимой, любить сама — без остатка, до того, что даже тактильность стала не важной — и вот я снова должна потерять, отпустить, научиться двигаться дальше, чтобы через время заставить себя увидеть тебя в ком-то другом. Это несправедливо! Почему мы просто не могли встретить друг друга при жизни? Почему мы должны прощаться, когда наконец обрели покой? Мне плевать на баланс! Плевать на природу, на миры, на всю эту чепуху про проводников! Я не готова, Лео! Слышишь? Не готова принимать все это! Ты только посмотри на меня сейчас! Я в отчаянии! Она сказала, что если просить с умом, то меня услышат. Так разве я много прошу — дать нам шанс быть вместе? — Я ничего не понимаю… — Потому что не знаешь.* * *
Дождь бил по щекам, заставляя ткань капюшона липнуть к мокрой голове. Небо было темное, беспросветное, а воздух настолько тяжелый и удушающий, что каждый вдох глухо падал вниз, не давая выдоху своевременно покинуть пределы легких. Порог ветхого дома на окраине я переступала с крайне тревожным чувством, не в силах успокоиться — навязчивые мысли боролись за первенство, как в самых красочных боях без правил. Ни тяжелее, ни легче. Скрип двери неприятно коснулся слуха, взгляд же зацепился за весьма бледное лицо женщины, украшенное косметикой. Её глаза — чернеющая бездна, что сливалась со зрачком и будто не имела края, вглядывались в меня в течении нескольких долгих секунд, за которые я успела даже пожалеть о спонтанном решении посетить чужой дом. Сидящая поодаль фигура старика издала хриплый смех, что перешел в широкую и беззубую ухмылку на покрытом морщинами лице. — Тата, такая ты невежда. Хозяйка проигнорировала реплику, все еще смотря на меня так, будто я представляла угрозу, нежели искала помощи. Из-за холода, вкупе с тем, что одежда промокла насквозь, дрожь явственно лихорадила нервные окончания, и я вздрогнула, когда пухлая и горячая рука спешно схватила меня за плечо. Женщина пугливо озиралась по сторонам. — Заходи, коль пришла. Вижу, путь проделала неблизкий. Я сделала неуверенный шаг — мысли закружились в урагане переживаний. Все еще лихорадило, до того, что ноги едва ли не споткнулись на ровном полу — доски скрипнули под ступней, и звук отголоском смешался с закрывающейся дверью позади. Внутри было довольно уютно: темнота в коридоре, еле видимый свет из дальней комнаты, блики от огней скакали по фоторамкам. Благовония в воздухе создавали особую симфонию запахов, смешиваясь с древесной нотой от горящих в камине поленьев и трав, развешанных в нескольких углах дома. Я покорно последовала за хозяйкой, не зная, что и сказать для начала — так много вопросов и так сложно было произнести вслух хотя бы один. Но этого не потребовалось — как только женщина жестом пригласила меня сесть напротив широкого стола, на котором расположились разного рода флаконы, какие-то камни-обереги, ленты и свечи, на выдохе она снова слишком прямо и остро заглянула в мои глаза, не поселяя хотя бы и толику того доверия, что производила на фотографиях сайта. — Выглядишь подавленной. Чувствую, что энергия у тебя совсем истощилась, от того и происходящее наполняет душевными муками. Упрямица! Нельзя тягаться с судьбой! Я спокойно наблюдала за тем, как веер из трав бесцеремонно коснулся моей головы, и нота смеха, на секунду раздавшаяся внутри меня самой, чуть не соскользнула с губ — усилием воли я заставила себя и дальше наблюдать за сеансом непонятно чего. Происходящее напоминало по большей части сюр: я ведь никогда не питала любовь к людям, похожих на меня саму. И дело не в том, что они вызывают внутреннее отторжение, скорее, дело в том, что мне до сих пор сложно мириться с тем, что имею. — Ты хорошая: света в тебе больше, чем тьмы. Но пока пытаешься обмануть то, что обмануть нельзя, не будет тебе счастья. Баланс у природы един, каждое закономерно своему. И мальчик — не исключение, — женщина откинулась на кресло, и под пристальным взглядом захотелось вжаться в угол комнаты, нежели выдерживать его секунду дольше. Смысл сказанного дошел не сразу, и реакция вызывала в ней легкую ухмылку. Растерянность больно обожгла кончики пальцев. — П-простите? — Тот мальчик, — улыбка тонкой тенью тронула женское лицо, — ради которого ты здесь. Думала, поди, я шарлатанка? Я сразу поняла, что ты из наших — заметить Иезекииля, этого дряхлого деда с извечным занудством, может не каждый. У призраков нет возможности привлекать внимание тех, кто не обладает даром — они словно пустой звук, даже ветер имеет возможностей больше, чем те, кто стоит между миров. И какое сказание ни сыщи, все так и останется на своих местах. Ты ведь за этим здесь, милочка? Я кивнула, не в силах отлепить язык от сухого нёба. Дрожащие руки впились в жесткую ткань растянутого свитера. Слезы, собирающиеся в уголках глаз, душили, но я попыталась отогнать от себя бессилие и собрать остатки самообладания воедино, потому что плакать перед медиумом — да еще и знающей всю мою историю непонятно каким образом — последнее, что вообще хотелось делать. Сердце, что находилось в тот момент в плену надежды, с силой ударило по груди. — Вы абсолютно правы, — подняв взгляд, произнесла я. — Вы оказались единственной в этой области. Меня мучает множество вопросов, но… — Интересно, — на долю секунды женщина задумалась. — Сама же их видишь, а спрашивать про очевидные вещи собираешься меня. — Нельзя? Веер из трав снова соприкоснулся с моей головой. — В незнании есть доля твоей вины, но смысл-то в этом каков? Твой дар не силен, отторгаем даже сейчас, когда малая часть тебя его все же приняла. Я понимаю, мы все рождаемся с этим, мучаемся, учимся жить. Он еще может уйти, а может стать сильнее — только за тобой выбор. А с мальчиком, что духом бродит в стенах дома… тяжелая судьба. Вы оба на пути спасения, так что не трать силы — отпусти. Он все равно скоро покинет тебя. — Что? — ногти с силой впились сквозь свитер в кожу. — Почти три года прошло, да? — она склонила голову; в свете от свечей тени на её коже танцевали вальс. — Умер осенью, в день, когда родился. — Какое это имеет значение? — Все взаимосвязано, — взгляд женщины сместился на портреты на стене. — У каждого свой равный срок, секунда в секунду, так, как было до перехода. Ни больше, ни меньше — баланс. Думаешь, духи навечно связаны с миром, в котором имеют лишь форму и голос? Все сущее исчезает, как и несущее. Знаки подсказывают, вот только тебе упорно не хочется в них верить, да? Роль медиумов тяжела. Мы видим то, что даже зоркий глаз простых людей не может развидеть. Я тоже много раз задавалась вопросом: «Почему после смерти духи не находят покой, а тащат свое существование меж миров дальше?», но ответ неизвестен. Кому-то свыше так нужно. А нам — проводникам — остается только теряться в догадках и жить с этим, минуя людей, готовых поживиться подобным. Твоя приобретенная мудрость — не из-за возраста, деточка, ведь медиумы способны видеть не только духов, но и души чужих. Кто-то находит этому применение, кто-то мирится со своим даром и живет дальше. — А вы? Женщина впервые за весь наш разговор тепло улыбнулась. — Я совмещаю приятное с полезным. Ритуалы фарс, всего лишь отвлеченье для глаз неверующих, но фурор производят знатный. Но и он — дань утешенья для тех, кто так яро верит в упокой. Мы тесно связаны с нашими чувствами, эмоциями, равно как и с людьми. Потому и отпускать дается тяжелее, чем может показаться на первый взгляд. Но так надо. Перестань цепляться за призрачную надежду, ведь чем больше веришь, тем больнее отпускать и встречаться с действительностью. — У меня все написано на лице, да? — уголки губ задрожали. Женщина придвинулась и мягко накрыла своей шершавой ладонью тыльную сторону моей руки. — В глазах правду видеть легче. Глубокий вдох мало помог сдержать эмоции; зубы вцепились в нижнюю губу, что вызвало отчаянное желание расплакаться — слишком много в последнее время слез. Но по-другому не выходит: мысли о разлуке, о том, что это и правда конец на периферии сознания обжигали беспомощностью. Женщина задула одну из свечей, а затем, когда я поднялась на ноги, неожиданно раскрыла один из ящиков в столе и протянула расписную ленту. — Обычно я не делаю подарков тем, кто пришел в мой дом за советом, но вижу, что для тебя это слишком тяжелое бремя. Верить мне или нет — решение твое, но иногда простые вещи имеют огромную силу. Думаю, если повяжешь ленту на запястье, то со временем обязательно поймешь мою мысль. Мир слышит наши мольбы и мысли. Проси с умом. — Спасибо, — шелковая ткань приятно соприкоснулась с кожей. У порога, за которым шум дождя стал сильнее, я огляделась. Призрак маленькой девочки, прятавшийся все это время где-то в тени, наконец оказался рядом с хозяйкой. Губы непроизвольно тронула улыбка — кажется, боль от скорого прощания разделяла не только я одна.* * *
— И я все время думаю об этом. О том, с какой нежностью медиум смотрела на девочку, и ловлю себя на мысли, что смотрю на тебя точно так же. О том, что мое сердце разрывается не меньше, чем сердце матери. Различие в том, что там куда больше материнского, а во мне больше того, что я просто не могу выразить словами. И я не могу это потерять. Не хочу это терять. Айви закрывает руками лицо. Я делаю глубокий вдох. Запертые сознанием воспоминания то и дело пляшут перед глазами, как огни светомузыки. С каждой секундой они все ярче, ближе, ближе, ближе. Протяни руку и сумеешь коснуться — пронзает кончики пальцев до ощутимой дрожи, до того, что начинаешь теряться средь них, как в лабиринте. Ощущения кажутся знакомыми, позабытыми спустя всего год — непривычно. Я себя чувствую. Не так, как при жизни, не так, как с Айви. По-новому странно, необъяснимо словами. И в этом ощущении почему-то тепло. В этом ощущении пустоту вытесняет что-то другое, то, в чем получается найти покой. Осознание? Знак? Предчувствие приближающегося конца? Принятие. И его во мне сейчас просто до краев. Первое октября далеко, но при этом близко. День, когда я родился. День, когда я умер. День, когда я должен навсегда покинуть мир. Одна дата, что несет за собой столько событий и столько чувств по этому поводу — я не могу выразить ни одно. — Ты снова исчез, — Айви грустно усмехается, вновь оглядывая багровый горизонт, — но я все еще чувствую твое присутствие. Обещаю, когда ты появишься снова, я не позволю слабости взять надо мной верх, а сейчас… — она всхлипывает, — позволь мне еще немного побыть слабой. И поцелуй в висок становится моим негласным согласием.