Падение

      — Прости, завтра не могу. –говорю я таким морозным, звенящим голосом, отчего мурашки бегут по рукам.       — Блять, ты всегда не можешь, — неловкая минута молчания, и он уже старается ее заполнить. Найрас бы все так и оставил, больше никогда не звоня мне снова, — Что на этот раз? Снова братику лекарства купить надо?       — Я иду к Элине. Она переехала, с коробками помочь надо. — прикладываю руку ко лбу, чувствуя нарастающее раздражение, — И какого черта ты опять говоришь про Даниэля? Я, блять, понятным языком сказала, что ни говорить, ни видеть, ни слышать о нем ничего не хочу, — сдерживаюсь из последних сил, чтобы не завести разговор про расставание.       — Я так понимаю, и про меня тоже. — Я слышу его тяжелый вздох, и стыд скованно начинает шевелиться в груди, — Давай расстанемся, мне надоело это. Ты постоянно занята. А мы встречаемся, мы должны проводить время вместе. А ты занята всегда.       — Тогда давай расстанемся. Я слишком занятая для отношений. Найти себе девушку по-свободнее.       — Ты совсем? — говорит он в странной интонации.       Свобода, предложенная мне тобой, была слишком соблазнительна, милый. К тому же, ты со мной только из-за отца, который попросил тебя следить за мной. Хотя, скорее приказал. Он так надеется, что мы с Джеком поддерживаем общение.       — А что еще делать? Мы с тобой каждый день ссоримся. Тем более, ты же с этой… Эбигейл, вроде. Тебе она нравится. Я вижу.       — Ты точно дура. Я люблю тебя, глупышка.       Жалко тебя, Марк. Уже обесценил это слащавое выражение, но так никого и не любил.       — Я тебя тоже. Мне правда жаль, что все так получается.       Хотя, я не лучше.       Скидываю звонок, и ложусь на кровать. Порывы ветра дергают белый тюль, в комнате холодно, и серые стены становятся все бледнее, будто покрываются инеем. На коже вырисовываются сине-фиолетовые, призрачные узоры, оповещающие о замерзании конечностей.       Закрываю окно, сажусь обратно на холодные простыни, и несколько минут испытываю взглядом собственное отражение. Бледная кожа растворяется в этом зимнем холоде, только темно-рыжие волосы, еще не до конца потухнув, тлеют медным сиянием. Странно и жутко смотреть на свои обтянутые кожей кости, но делать ничего не приходиться — очередной огромный свитер скроет болезненную худобу.       Я не хочу спать после этого идиотского разговора. Мысли скачут от того, когда Марк от меня отстанет, до абстрактных образов расчлененных тел, на которые я с Найрасом насмотрелась сполна, но все они, до единой нейронной связи проходят через апостол моего самобичевания — могила Джастина.       Я до смерти хочу посмотреть на нее. Увидеть подстриженный газон, прикоснуться к могильному камню, почувствовать исходящий от него мертвый вой, полный презрения и неупокоенной жажды мести всех тех, кого Джастин и Джек убили; и, возможно, вспомнить лицо Джастина.       Пальцы мелодично постукивают по стеклянному экрану телефона, прочно зажатого в руке. Я не знаю, где даже искать его могилу. В полиции мне никто ответа не даст — я не жена ему, не сестра. Я никто. Посторонний человек с кипящими мыслями, считающий, что свидание с мертвым преступником может помочь ей. Родители Джастина — мертвы, как и у Джека; единственный, кто наверняка знает ответ — сам Джек, но видится с ним подобно самому отчаянному самоубийству.       Телефон вибрирует. Я перехватываю взглядом имя человека — Элины — и выдыхаю. Еще бы одного разговора с Марком я не пережила.       — П-привет.       Меня передернуло. Голос Элины — испуганный, на грани истерики, будто она вот-вот расплачется. В груди образовалась густая пелена плохого предчувствия.       — Что случилось? Ты в порядке? — выпаливаю я, начиная кружить по комнате, иногда нервно задерживаясь в углах.       — Д-да, все хорошо. — Я слышу, как она пытается сдержать слезы, и мне становится тревожно. Сердце так и щемит, — Ты не мо-могла бы сейчас прийти, а не завтра?       Я боюсь. Господи, я так боюсь за нее. И, в другой ситуации, не думая лишний раз, побежала бы к ней, но сейчас… Найрас. Мне страшно, что если я выйду из дома, то наткнусь на него.       — Ты же знаешь, что мои родители после трупа в школе очень…       — Пожалуйста.       Я не могла это больше выслушивать.       — Сейчас приду.       Откидываю телефон со сброшенным звонком на кресло, рывками достигаю шкафа, чтобы достать из него недр толстовку и тут же покинуть дом. Руки трясутся, движения резкие, рванные — меня слишком сильно взволновал этот звонок. Эта пелена, густой туман, тернистыми наплывами колола сердце в кошмарном воспоминании о странном поведении Найраса. Все-таки он добрался до Элины.       Девять вечера. Комендантский час уже пробил, но я все равно иду на выход. Родители меня уже никуда не выпустят (естественно, ведь самая вероятная жертва я), но всегда можно просто написать записку. Их гнев будет таким же страшным, но мне хотя бы не придется его выслушивать.       Прикрепляю бумажку на холодильник, надеясь, что они увидят, поворачиваюсь к выходу. Практически пересекаю гостиную и слышу недовольную Лили.       — Куда ты собралась? — говорит она, выплывая из комнаты брата.       Кровь бухает в ушах, в мыслях одно — послать ее, но молюсь всем известным богам, чтобы этого не сделать, иначе я никуда не выйду. Зубы впиваются в кожу губ, разрывая ту до ошметков кожи и, кое-где, мяса.       — Мне нужно уйти. Родителям не говори.       Я смотрю на эту юбку в цветочек, и меня пробирает злость — почему она так долго затягивает с ответом?       — Я не могу тебя отпустить. — Она горделиво, как курица-наседка, выпячивает грудь. Свет, падающий из комнаты брата, старит ее лицо лет на десять, и вместо двадцатилетней медсестры передо мной тридцатилетняя женщина, оставшаяся в девках и носящая эту гребаную юбку. — Я не только сиделка Даниэля, но и твоя няня. Поэтому ты остаешься дома.       Он убьёт Элину!       — Почему? Тебе же плевать.       — Не хочу, чтобы ты развлекалась, пока твой брат…       — Пошла ты.       Поворачиваю ключ в двери и выбегаю на свежий воздух. Мне нужно пройти две улицы, и спокойно дойти по третьей до дома Элины. Ничего сложного, но ноги так и подкашиваются от переизбытка эмоций.       Ледяной воздух, царивший до этого в моей комнате, теперь окутывает меня в его привычной среде. Чуть приободряюсь, иду еще быстрее по бетонным тротуарам, изредка видя проезжающие мимо машины. Дохожу до первого перекрестка — минус одна улица, порыв ветра влетает мне в лицо, разбрасывая мои волосы, я жалею, что не надела куртку — холод пронизывает мои кости.       Темнеющие сумерки провожают меня до самого дома Элины. Один из тех потрепанных временем домов, стоящих обычно в конце улицы и омрачающих своей светло-серой облупленной краской всю улицу. Перед крыльцом — костлявый куст, скорее всего пугающий Элину по ночам, слева — полуразрушенная подъездная дорожка. Странный, старый дом скрепит от бушующего ветра.       Поднимаюсь на длинное, узкое крыльцо, меблированное пластиковыми стульями (остаток вещей прошлых хозяев), такого же цвета зеленой патины, как и навес над ним. Стучу в дверь, совершенно забыв про звонок. Стекло в двери дребезжит, занавеска колышется от моих эпилептических движений.       Почему она не открывает?       Сквозь грохот двери слышу щелчок замка, а после — мягкое движение ручки. Блондинистая макушка выглядывает из-за угла, смотрит на меня красными, заплывшими глазами, и, на секунду задерживая на мне взгляд, отходит в глубь дома.       Проваливаюсь в уютную теплоту света внутри пошарпанного здания, захлопываю дверь. Элина идет на кухню — я за ней.       Дубовый паркет похрустывает под моими ботинками, а лестница, из приглушенно-оранжевой древесины («Акация», — шепчет интуиция), впивается в глаза своей роскошностью. Дом просто огромный. И, кажется, она смогла его снять за какую-то смешную цену.       — Что случилось? — говорю я, осматривая кухонный гарнитур из той же акациевой древесины.       Элина подбирает колени, усаживаясь на стуле, шмыгает носом, смотря при этом в пол, и тихо, полушепотом, говорит:       — Мы с Клодом расстались.       И все?       В груди воцарилось спокойствие. Я судорожно вздыхаю, радуясь, что она всего лишь рассталась с этим идиотом (безусловно красивым, но таким тупым). Она в недоумении поднимает на меня глаза.       — Я думала, тебя убивают. — Элина нервно улыбается, — Еще сотню таких же найдешь, я уверенна.       Она снова шмыгает носом, вытирает слезы. Мне ее до безумия жалко, я не хочу ее видеть в таких страданиях. Сажусь рядом, пододвигая стул поближе к ней, обнимаю, и она тут же начинает реветь. Сердце колит до жути.       — О-останься сегодня у меня? Мне… — Я киваю, обрывая ее на полуслове, потому что прекрасно знаю, что она хочет сказать. Отчего-то сегодня я вижу лучше, чем обычно: и синяки под ярко-голубой ситцевой тканью ее штанов, и нервные заглядывания мне за спину. Мне страшно, Дженнифер, я боюсь его.       (Это же не Клод сделал, а кое-кто другой, да, мисс Отрицаю-Реальность?)       — Это Клод тебя так избил? — она вздрагивает в моих объятьях и кивает, начиная еще больше плакать. — Тише, все хорошо. — глажу ее по спине, надеясь хоть как-то ее утешить.       Лучше бы дать ей седативное.       — Успокоительное есть? –она отрицательно помотала головой.       Начинаю шарить по собственным карманам, рука натыкается на две полупустые блистерные упаковки таблеток. С небывалой надеждой вытаскиваю их и читаю названия — глицин и       Труксал.       (Помнишь, когда Найрас перестал принимать этот чертов нейролептик? Он убил твою знакомую.)       » — Ты опять таблетки не пьешь? — спрашиваю я, и так зная ответ. Он каждый раз перестает их пить, когда мой контроль за ним ослабевает.       Он цокает языком, отводя свои черные глаза в сторону окна. Больно он активный — стопка исписанных тетрадок заданиями месячной давности, за которые под труксалом он бы никогда не взялся, так и кричит об этом— значит, он уже давно не принимает. Вот ведь придурок.       — Не хочу я сидеть на нейролептиках. — говорит он. Опять та же опера — не хочу, зачем, не буду.       — Не надо этого опять. –я сажусь напротив него. — И к психиатру ты тоже не ходишь. Господи, да ты издеваешься.       — Мне это не надо. После таблеток я вообще не соображаю, а психиатр, — он скривил губы в презрении, — идиот. Только и говорит о том, что я опасен для общества.       — Но ты опасен.       — Заткнись. — смотрит на меня, пытаясь понять, на чьей я стороне, — Нормальный я.       — У тебя диссоциальное расстройство личности. –я глубоко вздыхаю, изображая крайнюю неудовлетворенность его отказом от лечения.— Ты психопат, Джек. Ты уже чуть не убил человека. Я видела.       — И? — он решительно настроен слезть с нейролептика. И помешать я ему не могу — просто не тот уровень доверия ко мне.       — Ладно, — сдалась я, поднимая руки, — сам разберешься.       Он благодарно кивнул, и в тот же момент стало так странно рядом с ним находится — я оказалась в извечном ожидании его нарастающего приступа психопатии.»