Падение

      Будучи подверженной едкому наплыву прошлого, я и сама налегаю на глицин — две таблетки за раз. Элина выпила их получасом ранее — и, кажется, на нее седативное очень хорошо подействовало. Она уже не плачет, а просто отстраненно рассматривает паркет. Поза ее совершенно расслаблена — она полностью откинулась на спинку стула, руки свисают. Иногда она что-то бормочет — но мне, к сожалению, не удалось расслышать.       — Может, спать пойдем? –говорю я полушепотом, боясь разбить ее отреченное состояние.       — Да. Надо бы. — отвечает она и, посмотрев на меня, встает.       Мы идем по коридору, белые стены которого порылись трещинами. В полутьме дом выглядит особенно удрученно — пустой, не жилой, мертвый. Второй этаж не многим отличается от первого, вот только здесь стоны ветра, бьющегося об окна, слышны до жути ясно.       — Поспи со мной, — поворачивается она ко мне, и в темноте ее потускневшая кожа и черные мешки под глазами практически доводят меня до истеричного полушепота о том, что Клод — подонок, но я этого никогда не скажу — Элина изнеможённо его любит. Она может на меня обидеться за правдивые, но ранящие слова, — Мне страшно.       Я киваю, не располагая огромными речами. Сколько себя помню, я всегда была молчаливой, скупой на эмоции, но мне это не мешало — я никогда ни с кем активно не общалась, да и выглядела я не как человек, способный оказать поддержку. Ярко накрашенная, с короткой шевелюрой, вечно агрессивная и не имеющая понятия о морали и нравственности (что уж лгать — я и по сей день не знаю о них, иначе давно бы сдала этого несчастного психа копам), совершенно отличающаяся от меня сейчас: серая мышь, убегающая от малейшего движения в свою сторону, с завязанными волосами в пучок и абсолютно без косметики.       Она останавливается возле ванной, кладет на нее руку и тихо произносит, что там прорвало трубу и сейчас ей нельзя пользоваться, и я киваю. Возле санузла стоит тяжелый, солоноватый запах. Вроде того, что летом в безветренный, жаркий день можно почувствовать на побережье.       Он кажется знакомым. Железистый, с фруктово-цветочной ноткой… Странный аромат.       (Совсем как в том закоулке)       «Я иду домой с курсов. Солнце уже давным-давно село, на улице вместо звезды горят фонари белым светом. Лужи шлепают под подошвами, а мелкий, практический незаметный дождик моросит непокрытую кожу рук. Кто-то позади меня идет.       Чувствуя острое желание поскорее добраться домой, решаю срезать угол через подозрительные улочки между домами. Большинство из них заканчиваются тупиками — меня это совсем не останавливает. Захожу в закоулок, погруженный во тьму, и поворачиваю налево, потом еще налево… И, конечно, захожу в тупик.       Воняет кровью и гнилью. Глаза привыкли к темени и я уже могу рассмотреть, от чего исходит этот запах. И за долю секунды понимаю, что к чему. По рукам скользят мурашки, но уже не от дождя.       Узнанная мною фигура нависает над другой, лежащей в багряной луже.       Найрас убил человека.       В горле образовался комок страха, пустивший свои грязные корни в самую глубь легких. Это конец для него. Девушка лежала в красном платье, измазанном в грязи, крови и дождевой воде, а он, как стервятник, нависал над ней, над ее вскрытыми внутренностями, над этой алой водой, впитывающуюся в глухой бетон…       Кто-то схватил меня за волосы, потащив назад, в другой тупик, сердце сжалось в диком испуге (инстинкт самосохранения дал о себе знать) — но Джек сказал что-то, что отсрочило время моей смерти. Я поднялась, повернулась к неизвестному за моей спиной и поняла, что это был Джастин — такой же больной психопат, как и Джек.Его карие глаза горели безумным кровавым желанием, смотря на труп, и невероятным интересом ко мне. Найрас, бог равнодушия и жестокости, внезапно проявил толику сочувствия к бедной, нечаянно забредшей в логово к двум безобразным волкам, овечке.       Труп моей предшественницы, к сожалению, ничего не вызывал во мне. Поломанная кукла. Такая же разбитая, как и я — только у нее сломался заводной механизм.       Найрас смотрит на меня, ждет мой реакции. Его перчатки в крови, как и скальпель. Он постукивает ногтем по лезвию, будто отмеряя секунды до моей смерти.       — Что это? — голос звучит тихо, но так безразлично, что стало не по себе, зато Джек доволен — моя отсутствующая истерика являлась для него одобрением.       Он едко усмехнулся.       — Сдохшая сука, — с хрипотой от вечного курения табака отвечает он, и тут же довольно смеется. Он поднимает ее за волосы, все ее сухожилия послушно тянутся за его рукой, и в момент наивысшего натяжения он врезает скальпель в артерию — кровь потоком хлынула в водосток. Я дернулась, прижав руку к шее. Мерзко. До дрожи в руках и рвотных позывов мерзко.       — Может я уйду? — шепчу я с искаженным от отвращения лицом. Он перехватывает скальпель и резко, будто разделывает скотину, вспарывает горло. Щитовидный хрящ оказывается под ударом — его разорванная материя выпирает из раны. Я увожу взгляд на кирпичную стену тупика.       — Иди. — говорит Джек, и я действительно ухожу. Да только Джастин не доверяет мне –хватает за запястье, больно сжимая сустав.       — Ты нормальный? Она ж копам все сольет! Куда ты ее отпускаешь?!–возмущается он.       — Ничего она не расскажет, успокойся, –Найрас продолжает уродовать тело девушки, исполняя лезвием абстрактные картины на ее коже, — А ты прекращай играть испуганную шлюху. Тебе же все равно, милая.       Он снова расплывается в психопатической усмешке. Я не позволяю себе ответить ему: «Нет, это не игра, я правда боюсь,», потому что отвращение к этому мерзкому куску мяса совершенно не является страхом перед Найрасом. Оставляю их, ругающихся между собой («Ты совсем из ума выжил, псих долбаный?!», «Она молчать будет, придурок.»), абсолютно не замечая, как мысли о расчленённом трупе молодой девушки вызывают подергивания уголков губ.»       Это я виновата в смерти той девушки. Если бы я заставляла его пить эти чертовы таблетки, он бы не вышел из-под контроля; он бы не прирезал тридцать, а то и больше, человек; он бы сейчас был…       Элина что-то пробормотала во сне. Я до смерти перепугалась, что сейчас она проснется и увидит меня, садящую на краю кровати и плачущую над какими-то лекарствами. Она обязательно встревожится, а волновать ее сейчас будет сущим кощунством. И все бы хорошо, если бы я просто легла в кровать и забылась сном, но тут я вижу свой телефон, так одиноко лежащий на прикроватной тумбочке. Включаю его и вижу — о боже — одиннадцать пропущенных от мамы и пять от отца, несколько смс от Марка и, опять же, от родителей. Я выхожу из комнаты, тихо и медленно закрывая дверь, и останавливаясь около двери на балкон. Она странно расположена в конце коридора. Рядом с ней окно, с натянутой москитной сеткой. В трубке идут гудки.       — Мам, извини, что не… — мои извинения прерывает ее злой крик.       — Где тебя носит?! — вскрик раздосадованной матери вспышкой света озарил темноту этого коридора. В висках начала пульсировать боль.       — Я у Элины. — проговариваю это невнятно, сама не услышав половину слов, зато мама разобрала все отчетливо: она выдержала паузу, пытаясь взять себя в руки.       — Почему ты такая? — ее голос дрожит, совсем незаметно, практически неузнаваемо под пленкой ярости. Она боялась, что я решила встретиться с Найрасом. — Сказать было нельзя? Язык бы отвалился? Еще и Лили послала!       Я молчу. Глаза исследуют прожилки паркета, пока мать рассказывала мне о моем проступке.       — …Ты уходишь к подруге, пока брат лежит парализованный!       — Замолчи. — в горле после упоминания этого ублюдка пересохло; пальцы начали трястись.       — Ты мне рот не затыкай! — вскрикивает она, продолжая свою злобную и обиженную речь, — Я твоя мать, неблагодарная ты…       — Ты мать только тому подонку! — скидываю звонок, выбрасывая телефон резким движением, стремясь убежать от него, как от проклятия.       Руками закрываю лицо, пытаясь унять гневное клокотание нутра. В носу начинает щипать, я вот-вот заплачу, как входная дверь на первом этаже закрывается с таким грохотом, что заставляет меня подпрыгнуть от неожиданности.       Двери же все закрыты на замок. Я сама проверяла.       Я спускаюсь по лестнице и, не доходя до первого этажа, останавливаюсь. В ночной темноте силуэт издали знакомый, изменившийся, стоит, закрыв руками лицо, но в ту же минуту отрывает руки от лица, когда я наступаю на скрипучую половицу. Найрас тут же готов на меня наброситься — но останавливается, узнав меня. Несколько секунд мы молча смотрим друг на друга, мое сердце глухо бухает. Я не знаю, как мне увести это животное подальше от Элины.       — И почему ты не спишь? — громко произносит он равнодушным, полумертвым голосом.       (Интонация почти как у меня.)       — Уйди. — шепчу я, панически перебирая пальцами, — Просто уйди.       Он усмехается, а я стою, чувствуя накатывающий страх за Элину. Найрас проходит мимо меня, направляясь на второй этаж, и в этот момент меня озаряет мысль.       — Где похоронен Джастин? — неосознанно хватаю Джека за край толстовки, но тут же отдергиваю руку.       — Зачем тебе? — говорит он. Его лицо перекосилось от злости и печали, но голос все так же глух и жалок.       — Я начинаю забывать его. — он смотрит на меня пристально, изучая каждую промелькивающую эмоцию на моем лице. Потом тяжко вздыхает, уже жалея о потерянном сне, и наконец произносит:       — Пошли.       Не минуты раздумий, и мы уже выходим из дома. И уже под светом фонарей я вижу кровавые пятна на его толстовке: больше всего их на рукавах. Он действительно режет людей, будто мясник. Его руки действительно по локоть в крови.