And that and / И то, и другое...

      Пакровский деланно жмётся. Серый пиджак его до скрупулёзности отглажен, оправа очков ровно сидит на носу, а воротничок сияет белизной, как если бы его мать накрывала новую чистую скатерть перед приходом старшей линии родственников её мужа. Герань на подоконнике воняла бы так же, а с кухни доносилось бы противное и заглушенное: «Славочка, сбегай за минералкой, будь добреньким!»       И Слава бы побежал, довольно медленно собираясь, и всё ещё матеря себе под нос этих московских приезжих. Но нецензурно выражаться в их культурно-состоятельной семье было не положено. И веско бранное попусту бормоталось одними губами без звука.       Пакровский не ощущал духа родительской поддержки, зато весьма плотно был закутан навязанными рекомендациями к жизни. Институт по блату, специальность подходящая, чтобы потом устроиться, где нагретое место ему будет предоставлено вовремя спохватившимся отцом, ну а дальше... Слава и не знал, а что там. Дальше.       Да и сегодняшнее «дальше» он не особо предвидел, топчась около своего двадцать пятого дома подъезда номер три. Михаил говорил много, особенно о римском праве, в котором юный первокурсник Слава ничего пока не смыслил. Но так ли это всё было сейчас важно? Сонов стоял как-то свободно, личного пространства не соблюдал, а Пакровскому казалось, что эта самая пресловутая земля, вида достаточно слякотного, уходит из-под ног вполне осязаемо.       – Миш... – пролепетал, как содрал. И руки жмутся, да и глаза не к месту бегают, как ужаленные.       – Да, Слав?       И тут-то Пакровский рвётся с места, не боясь, что отглаженный воротник помнётся или оправа бестолковых очков съедет. Смело так вмазывается в губы Сонова, чуть правее, и на пару секунд замирает. Под фонарём тускло. Да и у подъезда, как обычно, темно, хоть глаз выколи. Трещит телевизор из открытой форточки первого, но это маловажное отвлечение. У Славы не срабатывает движок в голове, потому он намертво вцепляется в растерянного Михаила.       – Меня твоё римское право заебало, Миш.       – А?..       Кто же в такой сугубо приватный момент мог бы заподозрить совершенно случайную слежку? Скрипнула старая парковая скамейка, где-то заорала кошка, взгретая за неумышленное попадание под ногу, фонарь перед натоптанной тропинкой, что сворачивала за угол, всё-таки перегорел... Неприятность мелочная. Да будет со всех...

***

      Ёня как-то чувствами высокого и прекрасного не задавался. В школе, конечно, внимания к нему обращали девочки из параллельного, но Ёня от этого тушевался больше, чем хвастался перед мальчишками девятого «Б». Голос мягкий, волосы не торчат смешно, как у Гриши, двоечника-соседа, да и нос ни разу не сломан. В общем, хвастаться даже толком и нечем. А вот внимания всё равно, хоть отбавляй.       Младший Чонгуев, кажется, только и делает в этой жизни, что за братом бегает по пятам. Юрочка – пример достойный. Родительская гордость. Светлая упёртая голова. Да и не только голова в нём упёртая. Весь такой. В отца Чонгуева.       Ёня и сам старается, чтобы перед братом не сплоховать, да только спортсмен из него самого́, прямо как из его брата поэт. Юра не любит это всё. Так сказать, "по-эти-чес-кое" и "ме-та-фо-ри-чес-кое". Стишками себя забивать не старается, а вот полки свои, напротив одноярусной кровати, уже все заместил грамотами да медалями по спортивным соревнованиям. У Ёни их всего-то штук пять. Да и те по литературе и русскому... Сравнивать, конечно, здесь и нечего.       Юра тоже бегать привык, только по стадиону старому кругов так двадцать, а не от девушек. Отвлекаться на постороннее наш спортсмен не любит, потому и даёт зайца. Кто ж его знает, как там правильно-то всё говорить хлопающим ресницам. Это лучше к Ёне, с его поэтическим. Девчонки стихи любят, а не гантели. В этом старший Чонгуев только и разбирается.       А вот младший разбираться ни с кем ни за что не привык. Научен, правда, самим Юрочкой, как надо сдачи сдавать, а в остальном полагаться на своё честное слово. Ёня к пацанской жизни их не самого спокойного района относился как-то с опаской. Всегда привычная сигарета за ухом под кепкой, отличительная небрежность в подтянутых на белую майку штанах. Белой она была лишь по мнению этих самых подозрительных и зарывистых элементов неблагополучной среды воспитания. А на деле Ёня вообще не знал, догадывались ли они сами об этом. Но говорить такого, конечно, не стоило...       Младший Чонгуев не раз наблюдал из окон их пятого, что творилось во дворе по первой весне на оттаявших скамейках и старой детской площадке. Около соседнего неизменно шпыняли за отжатые в углу карманные. Юра стабильно висел на турнике, к его брату стабильно подруливал спустя какое-то время один из местных гопарей, а старший Чонгуев стабильно раздувался, как наполненный пузырь, и поглядывал свирепыми глазами на белобрысого лохмача. Ёня эту районную классику уже выучил до назойливых программ по их четырём каналам, да делу это не помогало.       – Юр, да пусть ходят к нам... Лишь бы тебя не трог... – деликатность прямо нашёптывалась из-под опущенных глаз, только брата своего Ёня знал хорошо.       – Ещё чего, Ёнь! Пускай в своём дворе бухают. Нечего потыкать этим отбросам!       Нечего, так нечего... На том разговор и заканчивался, пока Юра, оголодавший с отступающего мороза улиц, уплетал горячее пюре с подостывшей котлетой.