And that and / И то, и другое...

      Физиономия у Саныча самая безобидная, как тому кажется. Базар спокойный. Это даже можно обозвать, как "рас-су-ди-тель-ный". И Хваров искренне не понимает, чего этот модно-ряженый так при нём ссытся рот открыть. Странные дела...       Саныч в общем-то не говорит о таком с братанами. Это тема хуёвая со всех обоссанных углов, как ни пристраивайся на чистое. Хварову давно так ссыкотно и до сблёву от самого себя противно не было. Это, конечно, всё поправимо. С той же Людкой из восемнадцатой, на этаж ниже. Но Саныч эту идею как-то передерживает у себя в короткостриженой, словно забродивший компот. Нет, Людка, конечно, сама по себе девка видная. Халатик вечно полураспахнутый до середины ляжек. Вроде и тянет на эротичное, да не дотягивает до вкусов самого Саныча. Да и какие там вкусы. Извращения больного...       Хваров картаны все просидел, а потом и жопу на этой неудобной насиженной. Скрипит, падла деревянная, с облупленной краской. Но мучения слов пацана были оправданы к часам шести по апрельскому вечеру, когда глаза прищуренно высматривали похожую на шкета Чонгуева фигуру. С утреца в их двор гонял сам Жека, да только того и не видал в глаза – ни выходящим, ни обратным. Хваров и подумал, что мелкий спортсменского атлета либо шляется, хуй пойми где, либо дома ныкается у телика. А чего ещё там школьные огурцы в выходные мудрят? Судя по железному воспитанию старшего надзорного, вариантов, как говорится, нема́. Хваров и просиживаться уже устал, допивая вторую охотскую. Дело катилось в пизду, ну или нах...       – Опа, здарова, малой! – Саныч чуть не давится пивом, когда глазами мажет по появившемуся у подъезда Евгению.       – Здр... Здравствуйте, – Хваров на серьёзе считал самым приятным звуком за всю свою пацанскую жизнь лишь один – пшиканье отщёлкиваемой крышки пиваса. Невъебически расслабляющая музыка, заливаемая в уши... Да и не только туда. А сейчас это даже как-то сравнить позорно. С голосом этим. Заедающе-мягким, далеко не девчачьим, но каким-то обво-лаки-ваю-щим.       Ёня глазами часто-нервно хлопает, руки в свою сине-жёлтую курточку пряча по самые локти. Замёрз что ли?..       – Давай без офецоза, – младший Чонгуев переваривает последнее слово, что правильнее было бы произнести совершенно не так, секунд пять. А потом усиленно давится улыбкой в ответ на немного прибухнутого Хварова.       У Саныча всё ещё ломит одно колено от вынужденной присядки на шухере, но он этого не чувствует, или вернее "не чухает", вовсе. Хваровская лапища нелепо обтирается о его штаны, а затем протягивается ещё более заступоренному, как после домашней рябиновой тёть Нины, Евгению. Тот её пожимать совершенно не спешит, на что Саныч немного хмурится, а это ведёт за собой более усу-губ-лён-ную обстановку намеренно-случайной встречи.       – Да не ссы, я ж с добром, мелкий, – смягчающая фраза никакого видимого "смягчения" в эту односторонне-голосящую беседу не привносит. Хваров делает шаг вперёд на два чонгуевых шустрых назад.       – С чем?..       – Перетереть пришёл... Ну поговорить. С тобой. Вот, – глупо как-то и не к месту Саныч вспоминает ту первую летнюю передрягу, испуганные глазные пятаки этого мелкого и свирепенные Юрины прищуры, готовые не то, что порешать на скорую, а замуровать так основательно в старом подполье на даче его покойного деда.       – А-а...       – Ты это, чё делаешь сёдня? – вопрос внушает самое настороженное копошение в карманах ёнькиной курточки. Хваров не уверен, что этот шкет не носит при себе чего-нибудь остроколющего. Но кто ж знает этих тихарей...       – Нич...го, – немного заикаясь, лепечет Евгений.       Ёня искренне не понимает, когда он успел в чём-то провиниться за этот короткий и не насыщенный чем-то особо важным день. Да и Юрка вроде не бесился с утренней разминки, пока увлечённо уплетал мамкины сырники. Значит, стабильность их районного порядка всё ещё держалась на ровном месте. Но в данный момент что-то ровное под собой младший Чонгуев ощущает слабо. Трусить, как его брат заверял, это дело последнее. И Ёня старательно не показывает перед этим пошатывающимся в примятой позе Хваровым, что ему на самом деле, как это выражаются в кругах для младшего Чонгуева "узко просвещённых", ссыкотно.       – Тогда по райончику прошвырнёмся? Я угощаю, – Саныч знатно отхлёбывает своего тёмного из правой, чтоб голос не подвёл, только закашливается при этом громко и припадочно. Ёня глядит на него достаточно пристально, оценивая шансы на удрать поскорее. – Ну?.. Чего заглох?       – Я не пью... – Евгений считает до десяти. На всякий. Кажется, это успокаивает.       – Бля... Ты ж ещё шкет совсем, – Саныч усмехается как-то рас-по-ла-гаю-ще. По крайне мере, ему так хочется думать.       – Я...Ёня, – расположение тает в этой тихой растерянности, когда младший Чонгуев зачем-то представляется этому на самом деле не такому уж и страшному гопнику. Открытие невероятное, больше для самого Евгения, – субъект напротив, тоже растерянно, перетекает на позади обступанную им же скамейку.       – Ёня... – бестолково повторяется Хваровым после.       – Да. А...тебя? – удрать бы по-хорошему, пока не отхвачено за что-нибудь, о чём Ёня и не подозревает, до сих пор не понимая намерений этого...       – Саныч. Буим знакомы.       ...Уже и не "этого", а представившегося Санычем, короткостриженого парня с очень худым, но, как показалось в свете тускло светящего уличного фонаря, симпатично-юношеским лицом...