And that and / И то, и другое...

      Падик смутно выбран наугад, дом "забит" на шухере. Хоныч втягивает под максимальный объём лёгких едко-вонючий смольный и ожидает ключевого момента. Этот самый момент поздно по району не шатается, как думает Кимов, а потому приковылять свои косточки пришлось ровно по пяти вечера программы убийств и расследований его мамки. Фуфловая передача, зато нефуфловая миссия взамен.       Предыдущее косвенно-удирательное знакомство пришлось на время позднее. В такое шатаются лишь отбитые прихвостни Чжеки да сам Хоныч. Варианты немногочисленные. А потому кимовская выжидательная тактика была направлена на бла-го-ра-зум-ность. Чего там у студентов бывает по вечерам, как не допы*. Хоныч о таком знает от левых ушей, которые сам же и надирал. Потому строжайшая уверенность в своей нехуёвой миссии пока оправдывает разве что отмороженные пальцы на клешнях, что загребают отросшую волосню. Надо бы к Митяю заглянуть, раз уж почти побратались. Только Чжеке не пропиздеться. Срань какая, эта ревность Лигача...       К семи долгоебучим часам, что успел пересчитать сам Кимов, отвечая на сообщения Жеки, у которого одна беда на всё горе района – неотжатая спортплощадка в соседнем, от самого дальнего подъезда приближалась знакомо-тощая фигура. Ну как фигура, задротный чехол для линейки в его пережитом девятом. У таких умных щёголей обычно очки на носу смешно скатываются, а у этого сидят намертво, как без смягчающего или досрочки, пока он вышагивает плавномерно до без десяти шагов к Кимову. Ну с подъездом налажал всего на один.       – Здарова, пацан, – вообще-то Хоныч не совсем уверен, что склад базара толкуется верно. Пацаны с пацанами не сосутся. Это факт. Но исключения всё-таки выскакивают, как пробка на переболтанном. Но Хоныч здесь не на исключения попялиться пришёл, а на толковый разговор.       – Добрый вечер, – и этот самый «толковый» как-то уже не пошёл, судя по форме речи ин-тел-ли-гент-но-го. Хоныч немного подбирается, оценивая обстановку.       – Ну какой ж он добрый, я тут два часа жопу морозил, – шутки не стреляются умело, как хотелось бы самому Кимову, а плюются харчой под ноги. Если заметишь, то будь добр, обойди.       – А при чём здесь, собственно, я? – Пакровский не чурается этого диалога с откровенно хамоватым типом. А судя по его физиономии – криминальным на одну треть от подзажившего фингала.       – Так я ж к тебе, – абсолютно очевидная вещь сплёвом налево. Слава от этого уже сам немного подбирается, поглядывая на родную подъездную. – Чё, как твой пидор поживает?       Хоныч замечает, как один вопросительный даётся по лицу этого задрота точным хуком. Тот немного бледнеет, хотя по его высохшему выражению этого не поймёшь, но глаза начинают бегло прошаривать по сторонам, а затем резко замирают. Аккурат на физиономии Кимова.       – Не твоё блять дело, – у Пакровского загорается определённый маячок, что по голове дубасит, как по колоколу, а решимость растягивает гулким эхом. Хоныч роняет при этом челюсть и собирает в кучу глаза.       – Нихуя базар пошёл... – Кимов фильтрует поступательное и напрягается от этого ещё более, сигарета дотлевает в озябшей, на то похуй. Дистанция укорачивается намеренно, а Слава моргает ещё реже, чем до этого.       – И ты бы тоже...пошёл, – Пакровский нарывается до "бесхуя́" прилично, а Кимов на это дышит тяжело-прерывисто, но в ход пускает только словесное пояснение.       – Я-то уйду, физиономию те не попортив, а за остальных будешь ссаться по округе, пока петушиный хвост свой не прикроешь. Доходит, борзый? – вкрадчиво так, полуленивым шепотком, чтоб страху нагнать сверхдополнительного. Хоныч в лицо почти тому дышит, а сам ноздри раздувает отчего-то сильнее.       – Откуда ты вооб...       – Откуда надо бля, – статус пригвождается так с упором на мозговую доходчивость шпалы. Кимов и рад бы прописать больничное-постельное, на пару дней, но разумное в башке пока варит, чтобы не связываться с уголовкой по-серьёзному. Да и очки эти вон, сидят, суки, слишком по физиономии. Пра-а-а-авильно так.       – Я никому не мешаю, – голос сквозит не обидой, за которую Пакровский уже притерпелся, а сдерживаемым раздражением в сторону борца за натуральность взглядов.       – Пацанам мешаешь, понял? А у них разговор простой, – Хоныч заебался втирать до языково-преградных мозолей этой жертве окуляров, что мусолить с ним, как он это делает позорно-деликатно, никто не будет. Но Пакровский, кажется, этого не осознаёт, всё ещё пережёвывая информацию на упрощённом русском через два приличных слова на мате.       – Куда уж проще... – Слава не хотел грубить, если говорить не начистоту. Этого вороватого вида субъекта сальных волос он заметил ещё у начала пятого и беззаботно полагал, что Его Серость пронесётся мимо Курящего Величества спокойно-мимолётно, передаст от того лёгкий душок перегара, а взамен пахнёт новой туалетной Славы с ноткой дуба, да и будет с обоих. Пакровский полагать умел очень хуёво. Он это уже понял.       – Я тебя предупредил, пацан, – дышать нос к носу никто не просил. Хоныч и сам бы рад своей тактикой пренебречь, но решать проблему методом жёсткого усвоения всё-таки было надо.       Кимов только не просчитал своей реакции, пока залипательно проглядывал сквозь круглые стёкла озлобленные глаза студентского. Те без пизды были глубоко карими и бешено расширенными. С таким базар выходил почти на равных, если без самого базара, а усыпительным приёмом добивать. Но Хоныч отступился. Как-то стало не по себе... Съебаться по-английски – это дело стрёмное, но Кимов так и поступил, не оборачиваясь на Пакровского вслед. А тот отмер спустя лишь минуту, когда подъездная дверь скрипнула за вышедшей бабкой.