And that and / И то, и другое...

      У Чжеки всратая хата – однушка, полуотвалившийся на кухне в углу потолок и морозилка, забитая обычно тремя пачками пельменей. Про запас. У Чжеки худое наследие этой квартирки, доставшееся от тёмных дел его старшего братка в нулевые, давно бы пора оттяпать. Тому же двоюродному. И Лигач вполне к такому был готов ещё первые года два, когда в этот пробуханный падик переехал. А дальше завертелась тухлая жизнь, подработки в ночные смены с мужиками, фонд лучшего дешманского пиваса на простойке, ближе к утру, когда начальство можно было посылать в жопу за недоплаченные часы. Лигача это устраивало.       Устраивало Чжеку даже то, что после пропажи его брата, их общие кореши остались при нём, как ни крути. Костян только много выёбывался, но тому пенделей отвешать пару раз – пацан снова шёлковый. С молчаливым Ваньком и узкоглазым Гехой подобных проблем как-то не возникало.       У Лигача проблемы по части авторитетного наста-... надавления проскакивали лишь на пару с соседним отсосом из двадцать четвёртого. Борзый пацан, но справедливый. По понятиям наезжал, если приходилось отстаиваться. Чжека свои понятия искромсал уже о враньё бесстыжее своим же братанам. Но на то была его слабость. Слабость ту звали Митей, от которого у Лигача без пизды отсыхал весь гонор и уходили в пятки базарные пояснения. Нет здесь правды, есть здесь яма.       И эта яма пожрала самого Чжеку до истёртых кулаков с Кимовым. Единственным падлой, который был в курсе его тёмной жилки. Страха не было, кроме как бешенной злости за своё светлое. За самые добрые глаза, за улыбку белёсую в ровный ряд, за худые тёплые руки, которые в пацанской драке ничего не решают... Но это давно всё решило в самом Лигаче, что Митю от всего этого он будет зашторенно ныкать до победного. Иначе никак. Иначе яма...       Лизарова тому послала как будто сама судьба. Рот прочищать от такой ереси можно спиртухой, но глаза выжечь Чжеке не удастся даже перцовым, потому что Матвей их сам же после такого аккуратно-заботливо промоет и повязочку для подсохранности наложит. Лигач знает, что Митя слишком добрый для него достался.       В падике тогда было темно, лампа спизжена уже в ...–надцатый раз, а у Чжеки лишь одна сига, надломанная в заднем кармане. И выходя на просвет фонарного у седьмого, тот и не помышлял, что стрельнуть ему посчастливится у мимоидущего дохляка. Стрельнул... Кто кого, кому куда... Не разобраться толком. Лигач хуёво помнил свою пацанскую просьбу на гоноре, зато отчётливо запомнил до пизды краснющие заёбанные глаза. Но такие сука добрые. Зажигалка кстати у того зарёванного нашлась, а после нашлась и пачка ментоловых. Лигач курил чё попроще, но отказываться от халявы было неудобно. И не только поэтому...       У Матвея в соседнем доме жил батя. Бывший алкаш, теперешний сердечник и довольно спокойный мужик, когда уж не пьёт. Лизаров навещал того по выходным, стараясь помогать по мелочи и лекарственному, а его мать этого категорично не воспринимала, причитая лишь о том, что досталось старому хрену всё по заслугам. Митя понимал прекрасно, что где-то в глубине последовательной логики его мать и права, да только душой был сам очень отзывчив. И отца любил, какой достался.       Достался Лизарову и этот рыжий субъект вида криминально-опасного, но на самом деле очень внимательного и неуклюже заботливого. Откуда в без пяти минут взрослом мужике такая прилипучая смесь нагрелась – Матвею неизвестно. Тот как-то сам, не ожидая от себя самого, провалился следом. В эту самую яму...       Чжека умел очень громко орать в своей тесной однушке до самой кухни, когда тому надо сварить пельменей, если Лизаров пропадал у него на бессовестно долгое время, которое обговаривалось матери всегда с неохотой, упоминая в причине такого отлучения только отца. Врать приходилось больше из-за сохранности этой хрупкой неправильной идиллии, в которой второкурсник Матвей научился до сжатого автоматизма отваривать эти надоевшие самому пельмени. Но Чжека те так любил, что Лизаров был готов варить их ему вечность.       Вечность приходилось так же ждать, когда у рыжего сработает его недальновидная догадливость по части сложного прояснения их уютных отношений. Матвею это пришло в голову быстрее, чем пулевое в плечо старшему брату Лигача по рассказам того за полторашкой светлого у телика. Лизаров почти не пил, но бессовестно залипал на это неуклюжее подражание голосу родственника-бандюгана. У Чжеки получалось вполне комично, Матвею нравилось.       Ему ещё нравилось до невъебического ультразвука в своей пропадшей голове, как Чжека к нему ласково обращался. Это растянутое «Ми-и-и-ть...» проебошивало до табунных мурашек первые три месяца точно, а затем поулеглось, выуживая только довольную улыбку. И Чжеке она тоже нравилась.       – Ми-и-ить, поздно уже... – отвались на месте эта сучья реакция, чтоб руки свои протянуть смелее и до хруста пережать натруженную спину Чжеки в неотглаженной футболке. Лизарову этого как-то больше всего в последнее время хотелось. – Мамка снова натрезвонькивать будет. Шлёпай домой, – это привычное с ленцой на самом деле давалось Лигачу до пизды сложно. Примять бы уже своё на диван, в углу пошарпанной, да так и не отпускать никуда. Сучья яма...       – Я завтра зайду, Чжек... – история короткая, с обыкновенно дублируемым кивком и обнадёживающей улыбкой самого рыжего, с обыкновенно тормозящим Лизаровым у того на самом пороге с советским ковром, с обыкновенно мажущими смелыми губами по иссушенным на ветру чжековским.       Это обыкновенное стало между ними самым коротким и жутко пиздатым счастьем, за которое сам Лигач будет больно грызться. Особенно с Хонычем...