And that and / И то, и другое...

      Пакровский не жмётся. Совершенно нет. Вся спесь и деланная стать такому молодому лицу приходится к месту, поэтому Слава даже не помышляет о том, что ему придётся выбирать из двух зол меньшее. А оба зла – на одну масть. Пусть и червивую, кажется, судя по обувкам.       В лёгкой курточке, модного ярко-синего цвета, привезённой из тёплых краёв его родной тёть Светой по маминой линии, Пакровский не то, что холода не ощущает, а элементарных раздражений на теле, даже когда одной явно немытой рукой его пытаются прировнять к кирпичной стене. В воздухе пахнет какой-то гарью, откуда – да хуй его пойми, зато второй аромат пахнущих субъектов Славе знакомо ударяет в нос.       – Борзо рванул, борзо бля стопорнём тя, – голос посаженный, скорее всего, как будущая печень, глаза узенькие, а зрачки чернуще-жрущие. Дышит так размеренно, нависая неприятным амбре над Славой. Но тот не старается подавать этому вида.       – Я вам не собака, – слышится весьма уверенное. Треск новенькой спортивной раздаётся в оглушающей тишине лёгким натянутым писком. Геха давит на грудь посильнее.       – До собаки и не дорос, щенок, – зычно и с правым сплёвом между делом под одобрительное гоготание (читать как "смех") Ванькá. Тощая вытянутая шпала однородно-копировального содержания топталась рядом, но в саму заваруху не ввязывалась.       – А сам хули скулишь невнятно, – знакомый донельзя говор и кромешная темнота за углом начала двадцать пятого.       Оба виновника зажатого в кирпичную пыль Пакровского разом отскакивают, как в припадке. Иманов чертит хилую дистанцию, пальцами уверенно продолжая сжимать испорченную куртку Славы, но на слух обостряется и, кажется, слегка потеет. Но для общего благоухания носового чутья Пакровского это оказывается неразличимым. Вонь есть вонь. Хоть и угарная.       – Хоныч?..       – Ну а кто ещё блять? – говорящая тень выходит из укрытия, шоркая подошвами потрёпанных грязно-чёрных кроссовок, на лице концентрируется смесь самого настоящего пиздеца. Пиздеца для Иманова и Чехова, завернутых под завязку.       – У нас тут свои дела, Хоныч... Это...не...       – ...Не ахуел ли ты, Гех?       Кимов по чём зря наводит лишнюю обрисовку словами. Для должного ли вида или ещё для кого чего, – разобраться весьма трудно. Рукава показательно закатывает, делая это, как к место-встрече под фонарём*, коих было уже срань как много. Иманов толкует жесты по понятиям, рожу скашивает в ухмылке, а одним глазом пялится на самогó Пакровского.       – Чё, завёл себе суку, а?       – Фильтруй базар, не на стреле! – Хоныч гаркает на Геху уверенно, чем наводит лишнюю панику в глазах без пяти минут культурно-ахуевающего Славы. Где-то шепелявит тихим ручьём под ухо Ванёк, втолковывая съебаться отсюда Иманову, а где-то благим ором напрягается ночной рыжехвостый бродяга, шкрябая когтями по скамейке. Все отчего-то максимально кон-цен-три-ру-ют-ся и поджимают очко. Пакровский поджимает его тоже.       Геха руки свои отдирает от потрёпанной синей курточки Славы, деланно отряхивает того по плечам, проебóшивая пятёрней со всего маху, и отступает на два шага. Хоныч пристально изучает манеру Иманова и на всякий кулаки поджимает. Чехов, около-рядом-скользящий и глупо открывающий на это рот, тараторит неразборчиво и несвязно, что им с Лигачом перетолковать лучше лично, что этот обсос малолетний (да Пакровскому уже девятнадцать, чтоб вас всех!) слишком мутный и проблемный, что ситуация эта до пизды стрёмная. Геха на всё это вроде даже кивает, дыша паровозом и зычно выхлопывая пар изо рта.       – Перетрём ещё с тобой, – глухая подача, почти у самого носа, чтобы авторитетом не упасть и страху ложного нагнать посильней. Хоныч сверлит ответкой и улыбкой скалится.       – Чжеке привет передавай, – хлопком в плечо, без зарыва**, чисто по красоте выдержанно-выебонского прощания. Кимов глаза переводит на Славу, у которого рот разинут до самой молнии в бегунке, а та настежь. Гордость за себя растёт в геометрической, а черепушка посылы переваривает не сразу. А зачем он...это самое? Вступился?       Два прихвостня Лигача через пару секунд ретируются, а Кимов остаётся в этой подмороженной ночной тишине наедине с Пакровским. Тот начинает нервно отряхиваться, ёжиться по-залипательному, как-то даже жалостливо, и под нос себе матюкаться. А Хоныч и не сразу замечает, что это совершенно не пляшет с этим ин-тел-ли-гент-ным и до рези в зенках борзым Славой. Ну совершенно...       – Харе говно переводить, – летит несмело.       Пакровский, как варёная скорлупа, трещит от гнева, выпрямляясь около наблюдающего за ним Кимовым. Чернота бьёт по прямой и завораживает. Голова резко пустеет, и по ней можно отстреливать щелбаны без натужной боли, настолько она не-ве-со-мая. Хоныч ей мотает пару раз и смаргивает пелену сухости зрачков.       – Чего?       – Материться прекращай, стрёмно тебе, – задумчивость косится исподлобья, поправляет свои закатанные рукава и выжидательно стреляет на Пакровского. А тот, кажется, сшелушивается ещё пуще прежнего, вставляя в свой запретный лексикон кличку Кимова.       – Ты меня ещё бл...       – Я сказал, харе!       Отряхивать Славину ярко-синюю ветровку было, видимо, абсолютно бесполезным делом. Пакровский это понимает запоздало, когда к нему впритык упирается заведённый Хоныч, отталкивая его к природнившейся кирпичной кладке. Тот дышит почти так же, как Геха, угрожающе-громко и невпопад по синхрону с ним самим, но на самом деле, к величайшему удивлению Славы, приятно. «Вот же блять...» – только и успевает пронестись в голове Пакровского. А после он даёт самого быстрого дёру в свой так вовремя открывшийся подъезд. Кимов только и успевает, что прохлопать этот виртуозный трюк мимо себя растерянными шарами и прошипеть себе под нос: «Вот же блять...» – следом.