And that and / И то, и другое...

      Сто пятая – это выученная и всеми известная. Спроси любого шпану с обшарпанных лестниц до его квартиры, за что отсидел Шилов из сорок третьей, и они тебе как на духу протаранят, а затем съебутся вниз по пролётам, едва не перелетая с этажа. И сам бы Саныч съебался после такого, чего уж воду мутить, но благо жил он через два подъезда, потому с дядей Богданом и не виделся толком, зато баек наслушался до усрачки в свои позаштопанные тринадцать-четырнадцать. А теперь уж чего ссаться попусту? Двор тихий, ментов вызывают лишь разок на неделе, да и то, глядишь, теперь можно реже, когда уж Фёдорова замели обратно с условки*, что накрапывал, как пиздомелкий дождик по ночам, своими шулерскими замашками. Дорвался, наконец, и поделом.       Хваров проживал в двадцать первой, второго подъезда дома номер двадцать четыре, вместе со своей бабулей – Ирой Захаровной. Много -хар-кающего предисловия здесь вовсе бы неуместно было добавлять, но как-то в их семье не повелось обходиться без рыкающего совпадения. Да и самого Саныча величать обязано было в честь деда, даже несмотря на то, что непутёвый отец был тому тёзкой. Как был, так и сплыл. Да вместе с тогдашней шалопутной матерью. Ира Захаровна оформляла опеку на шестилетнего Сашеньку и полагалась только на своё доброе старушечье сердце, а через два года уже отправляла на тот свет покойного мужа, поговаривая, что пожил он итак предостаточно. Ира Захаровна, к слову, была очень прямолинейной.       От десятка лет, что нагрелись, как кучка голубей возле решёточной, пронеслась спокойная размеренная жизнь Саныча, который вовсе и не помышлял как-то ввязываться в среду чётких пацанов. Влепился он туда по счастливой (ну как посчитать) случайности, когда Кимов старший ещё мужиком был с недрожащими руками, а у того был родной шкет, что бойко отцу подсоблял. Шкет давно подрос, а батя спился. Ну а сам Хваров зацепом как-то привязался к Хонычу да и полагался на лучшее. Кимов пацаном рос справедливым, пиздюлей от этого получал всё равно не меньше, но в глазах Хварова не опускался. Да и в глазах Жеки тоже. А вот со своими подлыми и лгущими зенками Саныч совершенно не помышлял, что делать...       Говорят, что Шилов был из тех "самых". Где побываешь, там уж авторитет собирать придётся по крупицам. А доказывать его – с осложнениями. Хваров понимал, на чём котёл варится, и что в тюрьмах иногда с такими, как он сам, делают. Но ссаться от такого – в лес не ходить, а потому пацаном чётким не побывать и подавно. Одно мешало – ебучая тяга, что ковырялась так гниленько и с нарывами. Вскроешь – замарает, обрызжет тебя всего и протравит. А Хварову от такого не отмыться. Куда уж...       – Жек, чё по слухам, из сорок третьей надолго вышел?       Балкон у них заваленный, ещё со времен его десятилетия, когда вéлик был в необходимости использования, а сейчас мешается, сволочь, да расстаться как-то жалко. Ира Захаровна, кажется, уснула, пока ждала свою передачу по Культуре. Саныч телик едва убавил, чтоб уж не мешал.       – Твоя опять учует, пизды вставит, лучше б у падика раскурили, – Кановский через открытое выглядывает, перевешиваясь на локтях, но отсюда нихуя не разглядеть ту замудоханную площадку. Второй этаж – беспонтовый.       – Балконная закрыта. Не прочухает.       – А тебе какого ваще с Шилова? – Жека предложенную в свои загребает и затяги делает по-дурацки, не вдыхаясь. Саныч его заебался этому учить.       – Да набирай ты в лёгкие, пень, – рука фиксирует клешню и заставляет по-нормальному затянуться. Кановский закашливается дробной очередью, сухонько плюясь.       – Бля, Саныч, харош...       – А нехуй переводить мои сиги, – Хваров втягивается по привычке двойной и густо выпускает из себя дым. Учились, мол, знаем. Жека с кроткой завистью лишь на это лупится. – Ну так чего там? С Шиловым.       – А чего с ним может быть... Говорят, с бабой щас какой-то живёт. Значит залёг.       Хваров скашивается подозрительно, а Жека чёт в своём подбитом строчит, на кнопки часто попадая. А у Саныча часто попадает только болевое в грудину, отскакивая обратно. Тот затягивается даже чересчур нервно, только Кановский этого совсем не видит.       – С бабой... – мно-го-зна-чи-тель-ное увеличение, себе под нос, но без задней мысли. Хваров думает, что ведь лечится, однако, всякая опухоль, что и рвёт она, возможно, потом не чаще, чем любая другая телесная мерзость.       – Чё? – Жека и не слышит санычевский бубнёж под ухом, отвлекаясь на гашеные** эсэмэски с какой-то малолеткой.       – Та не, хуйня, сам с собой, – окурок тушится и выщёлкивается через балкон, где можно уже собирать поляну бычков. Пора бы что ль завязывать...       – Прям как бабка твоя, Саныч, – грудные смешки проталкиваются вместе с загруженным котелком Хварова и устремляются обратно в квартиру.       Где-то на фоне уже слышны охи разбуженной Иры Захаровны, у которой программа давно должна была начаться, но та её благополучно проспала. Но Саныч ей этого не говорит. Чего расстраивать... И её, и себя.