And that and / И то, и другое...

      Кухня с копеечку*, стол в углу квадратный, холодильник гудит с периодичным вырубанием на перекур. Лизаров Хоныча ведёт именно туда, но Кимов, скорее следом плетётся, да так неуверенно, будто на подставную** пришёл. Матвей его спрашивает про чай и кофе, Хоныч кивает и на то, и на другое, а Лизаров понимает, что как-то это будет не к обстановке за полночь.       – Пивас будешь? У Чжеки полторашка отложена.       Вопросительное становится автоматически утвердительным, когда Кимов удивление своё выпячивает за эту встречу уже дважды. Лизаров тихо-льюще смеётся, и, на самом деле, Хоныч без пизды здесь ответит, что пацаны так ржать не могут. Так кокетливо (тьфу, нахуй) что ли... Сам Кимов, пока слухаки́*** не заложит и глотка не отсохнет, останавливать смех не умеет. И то эти захлёбные потуги далеки от нормальных звукоизлияний на шутку. У них из братвы только Саныч на припадочного не походил в такие моменты, и на том заебись было всем.       – Ну давай чё...       – Ага, – Матвей бурчащий белый (ну это с какой стороны посмотреть) сейф открывает и светленькое "жигу" оттуда достаёт, второй рукой уже загребая кружку.       – А ты...чё? – вопрос адресуется Мите, который придвигает вторую табуретку к столу и удобнее локтем себя мнёт о подсолнечную скатерть.       – Я не пью почти.       Глаз непроизвольно скашивается на предмет наличия неуважения, стоящего в единичном наличии. Кимов в руках кружку мнёт, а затем добавляет:       – Не по-пацански конеш...       Лизаров заходится смехом, уже трижды ебая по нервно-остуженному Хонычевскому насосу. Тот кровь вроде гоняет, да перебойно как-то, с оттяжками. Грудь вздымается, напряжение от неловкости пуще некуда растёт, а фигура Матвея резко куда-то перемещается, сальтуя задравшейся майкой, а затем восседает уже со второй кружкой в руках.       – Ладно, давай за компанию, – Кимов намёк понимает, наливая обоим. Отхлёбывает с пеной и конфузится от опустившейся паузы залпа.       Лизаров в этот момент только пригубливает, что выглядит странным, но Кимовым пропускается, а затем долго и нечитаемо сканирует подрасслабившегося ночного будилу.       – Снова с Чжекой спорить пришёл? – Митин голос неожиданно крепнет, отяжеляется, как пересмотр без удо****, трещит по швам сдержанностью.       Хоныч выдыхает как-то спокойнее, анализируя бедо́вую тему, как уже решённую и далеко не первостепенную сейчас. Сейчас бы порешать совсем другой вопрос следовало...       – Мы уж перетёрли это, Митяй, – прямо-простое обращение по имени было добавлено Хонычем ближе к расположению, чем к реальному товариществу. Хотя Лизаров по виду доверие вроде внушал, но Кимову почему-то казался слишком мягким и сыпуче-приторным, как сахар, не способным на втяг в пацанство. Оно, может, и к лучшему.       – Это хорошо... А то я подумал, что ты снова будешь его учить, как жить.       – Не учил я его...       – Но влез, – Матвей по краю словами всё пляшет, опасно разговор перетягивая, но подливать Хонычу не забывает. Тактика, что ни на есть, самая приемлемая.       – Так это ж блять!..       – Чего "блять"? Не "блять" это совсем, а отношения! И такие же, как у всех...просто... – Лизаров вдохновение почти истрачивает, пока настойчивой тирадой того прибивает к стулу, зато Кимов ни слова больше поперёк не вставляет, чего-то вдобавок от Матвея ждёт. – Просто это немного другое. И всё.       Молчание зависает дурацкое. Лизаров даже умудряется полкружки в себя влить, глотая наскорую, давится резко в конце, но, кажется, его немного за этим отпускает. Хоныч ебашит до дна, отрыжкой тихой пуляя, а затем вдыхает поглубже и выдыхает, чтобы всё это ещё раз переварить.       – И как это? Ну...другое, – Кимов по лбу́ бы себе прописал в косяк сразу, чтоб на волне кухонной распивки язык не расплетался. Но сказанного не воротишь, потому уже поздно включать тормозную.       – Не могу тебе о таком, Хоныч. Тебе не понравится, наверное...       – Да не ссы, чё уж, – Кимов спиной прирастает к кухонной стенке позади него, врасшеперку ноги протягивая, а Лизаров так и сидит в три погибели на табуретке, подбородком на коленку свою опираясь.       – У тебя когда-нибудь перехватывало дыхание просто оттого, что приятный тебе человек находится слишком близко? – Матвей это скороговоркой лепечет, а Хоныч на последних словах за-ми-ра-ет. Пивас стекает по уголку на губе, тот, кажись, этого не замечает. – Смотришь вот на него и думаешь, а почему его так много вокруг? И дышит, и разговаривает, и ведёт себя, м-м...по-особенному. Для него – это просто привычка. А вот для тебя уже – по-особенному... Ерунда вроде, а цепляет.       Лизаров и не замечает за собой, как растекается лицевой лужей при одной только мысли о Лигаче в его мятой белой (далеко не всегда) майке и серой трикошке с босыми ногами. Пол у Чжеки в хате до пизды скрипучий и холодный, а тому всегда на это бывало похуй. Странно. И необъяснимо. И ещё до жути страшно, что слишком это всё до идеалистических размеров само по себе убого. Ведь поделиться этим "другим" невозможно без последствий, а Матвею до невъебизма бы хотелось...       Кимов повторную им двоим наливает, засматриваясь на отъехавшего куда-то из реальности Матвея, носом зашмыгивает, руку протирает о спортивные, потому что вспотела отчего-то. В голове эти слова так и вертятся, переслаиваясь мазками краски на гаражах за двадцать четвёртым, где всегда можно узреть из намалеванных надписей только два популярных выражения: «Мочить пидоров» и «Иди нахуй». И кажется, что из них двоих Хонычу выбирать свою сторону придётся именно сегодня, под размякшего, как в заварочном чае упавший хлеб, Лизарова, который на самом деле всё-таки по-пацански свой, но немного из другого теста...