And that and / И то, и другое...

– У тебя когда-нибудь перехватывало дыхание просто от того, что приятный тебе человек находится слишком близко?       Митяй был всё-таки, тощая сука (не говорить такого при Лигаче), прав. Образное становилось каким-то до пизды не "образным", а пря-мо-на-гляд-ным. Здесь стои́т. Перед тобой. Жмётся во что-то спизженное с чужого плеча, по всей Хонычевской чуйке, – с батиного. Тапки в клеточку, шароварные штаны и немного того самого уютного, что никак не вязалось в уме Кимова, который привык разуваться в бедламе скинутых ботинок у порога, кричащего о беспробудном отцовском запое под конец каждой недели. Ничего не вязалось, зато об-вя-зы-ва-лось. Вокруг так, по-тихому, отработанным удушающим со спины.       – Ну? – Пакровский оглядывается на лестничный пролёт, убеждаясь лишь в своей нервозности, которая излишне набралась за время тихо-скорого вприпрыжку, чтобы родителей по случайности не поднять следом.       – Пивас будешь? – захлопнуть бы варежку и выхлопать бы голову дурную, чтоб чёткость обрисовать по-нормальному, а не со второго наводящего. Но Хонычу кажется, что он предельно ясно сейчас, с перекошенным от напряжённости лицом, ведёт этот пацанский диалог.       У Славы отвисает что-то вниз, по чуть-чуть, но всё разом. В подъезде снова темно, в пальто холодно и неприятно, а упираться позади себя о засранную зелень стены Пакровскому кажется несущественно добавочным. Хуже уже некуда, а если бы и было куда, то вот оно – доказательство стоящего перед ним выбора. Абсурдность настолько смешна, что Слава начинает тихонько подрагивать своими отяжелёнными утеплённым подкладом отцовского пальто плечами. Хоныч напрягается ещё на пару затягов вкось, а это выглядит куда провокационно-комичнее, чем даже сам вопрос. Пакровский пытается сдерживать свои колкость, упрямство и что-то там ещё в реквизите, внимательно всматриваясь в притихшего гопаря.       – Сейчас? – голос даёт петуха, отчего зрачки непроизвольно расширяются. Слава жмётся по-дебильному у стены, не понимая, как ему удаётся дышать напротив поддатого Кимова без левых опасений.       – Не... – долгая секунда на осмысление. – Не-не-не... – долгие три в ответ Славиных. – Вечерком чё, в батином гараже. Я тя с пацанами собратаю...       – ...чтобы и они меня отпиздить захотели? – Пакровский слов своих "лишних" не замечает, как те резво льются по штрафным рюмкам, а вот Хоныч бровь-то нахмуривает после сказанного.       – Я ж просил...       – А я ничего не просил! И приходить сюда не просил! Чего припёрся тогда? – Слава шёпоток свой закипающий повышает до всех сорока градусов, для чего-то отряхивается напоследок и с разворотом к лестничной начинает подниматься.       И тут Кимова неосознанно встряхивает, невесомым пинком поддавая взад. Хоныч с места приколоченного дёргается, хватается за Славкин подол и, не рассчитав ко-ор-ди-на-цию свою полупьяную глухо пропадает на первых трёх ступеньках подъёма, мягко так прослюнявливая это самое пальто. Пакровский, по всей красоте данного сценарием случая, запинается следом, падает вперёд на коленки и звонко орёт: «Отпусти меня блять!»       – Не пущу... Эт...сначала...слово...дай, – Хонычу удобно так, не напрягаясь ни на грамм с беспардонностью, разлёживаться по Славкиному одеянию, головой слегка отрываясь и бормоча несуразицу себе под нос. Хонычу в этот самый меж-ду-строч-ный мать его момент приятно. И кто ж его в этом сможет упрекнуть, когда честное пацанское просто меркнет по сравнению с этим жалобным и неразборчивым Кимовским нытьём.       Пакровский на карачках разворачивается, одну руку из пальто высовывая для удобства, и не особо понимает, что с этим криминальным дебоширом произошло.       – Ты чего?.. Хон...ныч? – Славка запомнил как-то, переварил. Зачем? Да кто ж его знает. Странное обращение, кинутое тогда теми отмороженными у его подъезда стало чем-то вроде па-мят-ным. Вертелось на языке ещё недолго, а в голове – и срок не отмотать.       – Заебало всё... Разобраться...надо, – юркает наверх растрёпанная Хонычевская башка, Славу на мгновение пугая, а затем обратно ударяется о смягчённую ступень.       – Надо.       Пакровский руку протянуть не решается. Долго пальцами ковыряется рядом, примеряясь, как правильней было бы его задеть. Кимов в сторону куда-то паровозно дышит, пальто всё рефлекторно мнёт (Славка попал так попал, отцу хуй такое объяснишь) и с места по всей видимости даже не помышляет сдвигаться.       – Может...потом разберёмся? Мне скоро на пары собираться.       Пакровский спесь свою куда-то спускает, как только дотрагивается холодными пальцами до прикимáрившего у его ног Хоныча, распластавшегося прямо на грязном бетоне подъездной площадки, беззащитного такого, немного вонючего, весьма жалкого. Но жалость эта Славина вылезла не из тех низших побуждений, которые противно всем вынимать из души своей бывает. Жалость была другая. Житейская...       – И что же мне с тобой делать?..       – А?.. – голова от внезапной отключки снова начинает шевелиться и подавать признаки деятельности. Пакровский вздрагивает.       – Вставай, говорю! Разлёгся тут, – Слава подпинывает Кимова и пальто из-под него с горем пополам выдирает.       – Ща-ща... – гудит по вискам, нервы запрягая. У Хоныча "терпительный" пузырь боли где-то по затылку лопается, а оттуда кашей перетекает в глаза, что разом слепнут от вспышки давления.       – До дома хоть дойдёшь? – Пакровский не понимает, зачем интересуется таким фактом. Но внутренне всё-таки подковыривает, что его интерес отстранённого толка едва ли может таким являться. Тут и вправду бы ра-зо-бра-ться...       – Та хуйня, – Кимов поднимает, наконец, прозревшие зенки и долго-долго разглядывает Пакровского. Такого Пакровского. Удивительное междустрочие. Чи-та-е-мо-е. Понятное. И до пизды приятное.       – Чего пялишься так? – у Славы снова накапливается эта нервная жуть, что не даёт нормально мыслить. Да и не получается этого сейчас, как бы ни хотелось.       – А ты чё? – на автомате Кимовского недопонимания.       – Иди домой, Хоныч...       – Ага... – и снова на заплывшем реагировании, – понял, – мотанием пару раз, чтобы себя убедить, что пора-пора.       Шаткость уже не выветрится, она соберётся из неоткуда в Кимове, потому что необъяснимая обратная тяга ей перечит и не даёт ступить и шагу. Но Хоныч старательно будет отковыривать тяжёлые ноги с места, держась за перила, под внимательный и сосредоточенный взгляд Пакровского. А Слава будет смотреть. Так смотреть, как если бы напоследок прощаясь со старым добрым другом, которого ещё долго перед собой не узреешь, безумно пытаться в голове своей отложить горсть ярких сентиментальных воспоминаний. Отчётливых и живых. И всегда малость неприятных... Какое же глупое сравнение, если представить. Если бы представить. Если бы только...разобраться.       Пакровский очухивается поздно, застывшей лужей собираясь с насиженных ступеней, а Кимов уже выковыливает из тугих скрипучих дверей подъезда, когда Слава его окрикивает.       – Стой!       Долгие секунды стывшего чая никуда бы в расчёт не ушли. Да и никто бы тут не ушёл. Даже Кимов. Даже так просто.       – Ну стою... – Хоныч подпирается об угол, голову перекручивая назад. Холодит зараза по шее из-за сквозняка. Но это мелочи. Это хуйня.       – Я принимаю твоё предложение. Я вечером свободен, – Славе тоже холодно сидеть по ветру из-за открытой. Ноги дубеют, а пальто сильнее на себе запахивается.       – Чё не зассышь? – Хоныч с ленцой так языком сонным ворочает, а сам грудью воздух стократ сильнее вышибает наружу. Сейчас бы как закурить!       – Нет.       – Бывай тогда, – ватная нога перекидывается за выступ, и здесь бы, главное, не наебнуться.       – Хоныч?       – А? – шея проверяется на хрусты-выхрусты за сегодняшнее утро слишком уж часто-больнюче.       – Меня Славой зовут...       Для такого междустрочия Кимов оказывается совсем не готов. Чтоб в пизду побрались эти подъездные выступы!