And that and / И то, и другое...

      Митя для себя решил всё просто. Главное, в данном противостоянии жрущего чувства любовных колебаний – терпение. И только оно, ебучее заговорщическое, поможет, наконец, дать тот самый "зелёный" их с Чжекой от-но-ше-ни-ям. Лигач в то злополучное раннее утро пришёл совсем вымотавшимся, с запахом трёхдневного пота, который проявляется у самых стойких мужиков их стройки, когда шлёпнуться после смены да встать на следующую затемно, являлось делом плёво-отработанным. Лизаров гонял после отсыпки Чжеку в душ, варил его настопиздевшие* пельмени в это время и ждал своего тахикардического приступа вновь, когда мокрый и сонный Лигач выплывет на кухню, почёсывая спутанную медно-рыжую волосню. И это позднее недоутро-недовечер становилось до пизды самым приятным временем, о котором Матвей не мог и предположить за всю свою глупо-прожитую юность.       Таскаться к Чжеке всё чаще и чаще стало чем-то сродни принятым. Пары отсиживались с нескрываемой ленью и ожиданием свободы от занудных лекций, в которых Лизаров всё больше и больше летал в облаках, выводя докторским почерком каракули конспектов. Прочесть это потом было хуй-выколи-глаз, но Митя не серчал. Митя собирался впопыхах и шпарил со всех ног к привычному седьмому подъезду, соседнего дома с его батиным, к привычной тесной однушке, в которой запах старости делился с запахом его выученного едкого одеколона. Лизаров обещался купить Чжеке нормальный парфюм, но сам Лигач такого слова и не слыхивал, кивая просто на отъебись... Идиллия мелочей и привычек. Матвею ахуенно-простительна его забывчивость, а Чжеке, пожалуй, – его тормознутая недальновидность.       – С мазиком тебе, Чжек? – голос сахарится, как подтаявшая сгущёнка на первом блине, а сам Лизаров плывёт куда-то мимо холодильника, когда оборачивается на невыспавшегося Лигача в прилипшей на чисто вымытое тело майке.       – Ага... Давай, – глаза в кучу, тарелка перед собой видится с трудом, а руки, натруженные за ночную в перетаскиваниях, мёртвыми палками свисают под столом.       – Попроси выходной... Тебе отоспаться нужно, Чжек... – Лизаров с пачкой холодного майонеза садится напротив квадратных подсолнухов на скатерти и жалостливой гримасой облизывает сонную рожу Лигача. Говно-план, стандартные уговоры и обычное отмахивание рыжего на это.       – На том свете чё отосплюсь, – вилка по тарелке шкрябает невесело, Чжека мнёт физиономию и старается на переживающего за него Матвея не смотреть.       – Чжека!       – Ну чево?.. – вялый взгляд и какое-то нервное дёргание правого глаза.       – Я тебе говорил о смерти не шутить... Дурак, – масло так и плавится по губам, голос так и мажется на кусок белого. Лизаров снова бессовестно пропадает в этом рыжем чуде имени самого бестолкового и неотёсанного мужика двадцати уже с больши́м.       – Сам на такого подписался, – гыкает повеселевший Чжека, уплетая третий пельмень в белой жиже.       – Такого и полюбил... – вилка ёбается о стол, а тишина замирает неловким закипанием чайника на маленькой электрической плитке. Лизаров понимает суть происходящего казуса, он его заваривает ещё крепче вместе с чёрным пакетиком чая в кружке, отставленной для Лигача на потом. – Ну чего ты опять...Чжек?       – Ничё... – в рот запихивается последний пельмень.       – Ты на полу долго спать собираешься, пока я у тебя ночую?       – Мне и так удобно.       – Пиздишь.       – Ми-и-ить... – пониженный хрип от пересушенного горла, Чжека захлёбывает его сладким чаем, для которого три ложки с горкой всегда насыпаны заботливыми Митиными руками.       – Боишься, что полезу?       У Лигача тут же выплёвывается содержимое изо рта, краснеет от натуги лицо и прокашливается из груди всё чайно-чефирное** удушье. Лизаров тихонько подрагивает плечами, осознавая степень неловкого подъёба сáмого стойкого и неприкасаемого рабочего мужика, которого всё ещё трудно было подмять под свои руки.       – Чжек... Я просто хочу, чтобы ты высыпался. По-нормальному, – голос повышается родительски-противным тоном, – а не как ты делаешь.       – А чё я...       – Я перестану у тебя ночевать...       – ...Да с хуя?!       – Во-о-о-т, – довольная белёсая лыба, подпирающаяся кулаком о статичность их неизменности кухонного бытия. Век бы так на него глядеть, удивляясь своей юношеской влюбчивости скороспела. – Об этом я и говорю...дурак.       – Да чё ты всё дурак...       – Перестанешь им быть, тогда и прекращу, – Митя по-хозяйски собирает всё со стола, относя в мойку, а Лигач так и сидит весь в пузырьковом ступоре.       Лопни-ка остренькой – как брызнет по полу липкими кругами, освобождая все намоченные предрассудки и ссыкотное чувство подлянки со стороны. Ну кому какое дело, как устроена их каморочная жизнь? Чжеке вон наплевать, но своим-то пацанам вряд ли такой ветерок будет дуть в рыло с приятной прохладцей. Яма роется всё глубже, а туда попадать вроде тяжелее, чем чуялось...       – Мить... Я завтра перестелю...на кровати чтоб... – в башке прочёсываются выдуманные вши, настолько нервная клешня дерёт рыжие космы, пока сам Лигач лепечет себе под нос самую важную Митину просьбу. Тот довольно загорается спизженной сижкой от макушки до самых пят, не поворачиваясь к Чжеке лицом, намывая уже пять минут одну злоебучую тарелку. Выдержка, как пить дать, ос-но-ва-тель-ная...       – Снова наебёшь?       – Слово пацана!       – Дура-а-а-ак! – чистая кружка звонко ёбается об пол, когда Лигач подкрадывается сзади к разомлевшему Матвею, облепляя своими руками худощавое тело. – Но на этот раз поверю...