And that and / И то, и другое...

      Хоныч давно так не гонял борзой, мордой проезжаясь по углам двадцать пятого на развороте. Кеды в кашу, слякоть причмокивающая, а в башке выхлопами гундит приятное до пизды, выветривающееся дымком: «Меня Славой зовут...» Хоныч давно так не задвигал на тормоз. Он даже по понятиям так не шнуровался наспех, а тут лишь бы по съёбам да на скорую от позорного визгливого воя обмасленного со всех тощих боков пса, коим он сам являлся в это распрекрасное утро. Но Хоныч зубы-то стиснет, взгляд скосит в щурки, а ноги заставит упорно криво-прямо доволочить до своего родного, где шлёпнется ещё пару раз у падика, а потом уже гра-ци-оз-но завалится в свой третий...       Время петухов прошло-пролетело, голова заватнилась, а глаза раздуло до красноты. Хоныч откупорился от кровати ближе к вечерку, слетел ласточкой вниз на четыре пролёта, а затем зычно сплюнул около своего родненького да так и замер. О-соз-на-ни-е накрыло пеной холодненького, когда засидевшийся около его падика Саныч ему сальтанул правой.       – Ну бля, восстал не помер, – охрипшим басом отлетело с насиженной скамейки.       – Саныч?       – Дак я... А кто ж, – харчок отлетает после. И по классике аккурат мимо урны.       – С хуя пришоркал?       – Оп, базар пошёл, чё по памяти?       – Не врубаю... Саныч, пиздец я делов намутил, – Хоныч зад пристраивает на удобненькой, а сам сдувается в три погибели, на коленки острые облокачиваясь.       – Эт ты мне понастрочил с утра самого, потом заглох. Я ведь принёс, чё просил, сходка общая – по понятиям вложимся.       – Гаси налево, Саныч, какая сходка? – взгляд ошалелый, рука в кармане мелко трясётся, свою пачку так и не вытряхнув.       – Ну бля-я-я... Хон, ты чё бухал?       – Не помню... У Лигача хлестал с Митяем.       – Эт кто такой?       Хоныч зависает, как телик в батином гараже, выпуклой грушей продавливая сбитый деревянный ящик. Тарахтит временами, жужжит вхолостую после трёх переключений, а, в целом, ещё бодрячком. От него пользы не больше, чем от Хоныча в эту самую минуту разинутой хлебальни. И что бы тут такого ответить, чтоб не намутить воды с проржавленный чан? Ткни-ка посильнее: ошпарит кипятком и сожжёт до косточек, отбитых за то, что усвоено по понятиям, а не по толкованиям сугубо житейским, до сих пор непереваренным, как следует. У Хоныча проезжаются две складки меж бровей, губы хлопаются друг об друга, а слов наружу не выдают.       – Братан его... – кисло сжимается в глотке, прошибая убедительным пиздежом.       – Чёт погоняло не на слуху, из новеньких шоль?       «Из особых...» – про себя выводило на подлую Хонычевское нутро. У самого́ спирало горловые, и давило наружу противный сплёв. Из-за них самых, особых, по сегодняшнему утру бегали две худые шатающиеся ноги до двадцать пятого, а о чём пьяный хозяин заливал в уши, что те аж свистели, знавать не пришлось. Никому, кроме самого Хоныча. И, кажется, тощая смазливая Митина рожа, что странно порывалась вместе с датым гопарём подышать апрельской подъездной вонью в соседском доме, что-то да усвоила себе на ум. Лизаров был хоть и из особых, как мысленно его зашифровал Хоныч, но не из "недоструганных"*. Котелок варил хитро, до-гад-ли-вость шустрила схемы, а Хоныч руки заламывал насиженным горбом на табуретке около подсолнухов, лишь бы лишнего не пропиздеть, куда нелёгкая того понесла в это утро. Матвей, к слову, был парнем по-ни-ма-ющ-им, а ещё, как подвыпьет чуть крепкого, немногословным. На том и выдохнули.       – А ты бля сгонзай** и спроси, – харчком влево и косым на Хварова.       – А ты хули гонял?       – Те въебать, Саныч? Доебался... – последнее съедается вместе с прикусанной щекой, отчего вид Хоныча становится болезненным.       – Та нахуй тя, мути дальше, – взор скупо-подозрительный, два глубоких затяга до выжига.       – Фильтруй базар, бессмертный, – упор на авторитет делается нечасто, потому Хоныч гонора не врубает, а чутка повышает пацанскую давку. – Надо было обтереть у Лигача, без левых.       – А сёдня чё обтирать будем? – Саныч с расспросами отъёбывается, перекидывая тему на более приятно-понятную.       – Походу новенького... – ухмылка неровной резьбой, хмурость задумчивой физиономии. – Он это...пока не по понятиям, так что не наезжать с Борзым.       – Нахуя? Нам чё шкетов ма...       – Он не шкет, Саныч. Он... – особый, – задрот. Ему пацанский настрой не мешало б ввинтить.       – А чё за мудло? – впалое лицо Хварова выражает крайнюю степень "невъезда" в странные мутки Хоныча.       – Мудло – это ты, Саныч, – кидается в ответ без злобы, – пиздуй давай за Жекой...