And that and / И то, и другое...

      Официальной даты под забором угловой* поставлено не было. Сколотили из того, что припрятано да спизжено не так давненько, как с недельку ранее у тех же кривых досок за гаражами. Отшибали вместе с Жекой у потрёпанного пса Лигача – Костяна. А не́хуя с таким баблом шароёбиться** по "тер-тории" Хоныча. Сказано – отжато. А остальное выскребанили*** из своих дырявых по копеечке да завалились аккурат без пяти в ларёк за два дома, раззадоренные и накуренные. Саныч, как обычно, по две за раз потягами, а Кановский просто – "как обычно".       Хоныч в это тёмное, как его пер-спек-тив-ность плана муток «за знакомство», времечко подбитой в бок собакой тащился до двадцать пятого, пока пацаны раскручивали поляну. Там раскручивать-то толком было бы и нечего, если бы не Санычевское в общак**** с пенсии Иры Захаровны, получаемой той по десятым числам, вкладываемой внуку сухими руками со строгостью усталого старушечьего взгляда тратить на путёвое. Саныч хуёво разбирался в отменном вранье, но головой мотал исправно.       Хоныч растягивался борзой и ссутуливался обратно у скамьи, поглядывая периодически на подъездную дверь, из которой за последние минут двадцать выходила только баба с орущим пиздюком за шкирку. Продувало по загривку, отмораживало левую, зато как-то по-особенному отщёлкивало в грудной. Хоныч бы это о-ха-рак-те-ри-зо-вал как по-приятному, а потом бы сплюнул с матом под ноги, прямо на облупившуюся. Но время – вечер, зад – не вечен, чтоб отсиживаться здесь глухарём, потому юный обветренный ум решается проораться, на дорожку.       – Пакро-о-о-овски-и-и-й! – во всю охрипшую разом глотку, со всего маха запасливых лёгких и жуткой пост-отдышкой раза так с третьего.       Хоныч замирает, прислушиваясь на одно ухо. Кажется, что трещат даже пятки от натужливости приседа на кортаны за пару мгновений до того, как где-то со второго летят отборненькие маты в форточку, чтоб тот захлопнулся "НАХУЙ БЛЯТЬ".       – Сла-а-а-а-а-а-ав! – это отрывается не так громко от заученных Хонычем обращений, но проходится уже мягче, сплёвываясь затем между расставленных.       Если б по чесноку и за глаза после двух неудачных попыток пиздежа с этим очкастым, то Хоныч проебался по каждой. А сейчас проёбывается в третий. Но конец апреля – вещь непостижимая, не дует в ус, а простреливает сквозной в башке. Да и конец недели обязывает какому-то лёгкому ощущению похуистичного расслабона, как после отжатых сижек у малолетнего скопища дворовых гулянок. Дать пенделя и отпустить по-хорошему. План-капкан. Да проебался...       – Всех ли распугал? – возвышенное наречие, что-то на "наглухо отшибленном" для Хонычевского восприятия. Пакровский выруливает бесшумной походкой из падика, едва ли задевая тот самый порог, о который пизданулся утром Хоныч.       – Слава...       И на этом всё. Ноги разгибаются резко и со скрипом помятой телеги, простреливая в пояснице противным покалыванием. Глаза выпячиваются, варежка отсыхает, башка пустеет.       – Запомнил всё-таки, – Пакровский сощуривается, ощущая какую-то непонятную и очень знакомую заминку.       – Ну так... Чё там...запоминать, – сглатывается по-тихому, шестеря на нервах поджатого очка.       – Я про нашу...гхм-м-м...встречу.       – А-а-а... Ак да, хули, слово пац...       – Я не думал идти, Хоныч. Идея хуё...       – ...Не козырная, – резкой вставкой из-под угрюмых зенок.       – Да похуй.       – Мне – нет.       – С чего бы? Педики на районе закончились?       – Слав... – Хоныч наседает тяжёлой глыбой, дышит паровозом, вперивается косым чуть вбок, не устанавливая прямого. – Пацаны не станут доёбываться, а я бля не трепло помойное.       – Тогда зачем?       Вопрос нехуё-... Вопрос ин-те-рес-ный, если правильно к нему пристроиться за гаражами и тихонечко струйкой... Но Хоныч мыслей не сводит, те объёбывают его со всех обоссаных углов. Пакровский нервно ждёт, переминаясь в проветриваемой из всех щелей синей олимпийке. И откуда блять отжатой? Хоныч даже не ебёт, не видавший на шпале, кроме клетчатых задротских пиджачков, нихуя приличного для того, чтоб по району прошвырнуться в люди.       – Потом перетрём, – односекундный прямой в ожидающе-горящие омуты Пакровского, – погнали...       – Пошли, – занудство вылезает из побочного вопроса, уведённого Хонычем из-под Славкиного носа в игнор.       – Та похуй... – оборотом головы назад и зычным сплёвом. План-капкан, как говорится, да? А нахуй бы его...