And that and / И то, и другое...

      Слава ног под собой не чувствует, несётся гончей с привязи, олимпийкой своей размахивая по ветру вечернего холода. За ним трусцой морозится Кимов, держа расстояние то ли для проверки, то ли для страху своего пенделя по расчётам нескромным и вполне ожидаемым. Пакровский его замечает от самого начала гаражей, но намеренно не оборачивается, внушительно ускоряясь до пробежки.       – Да Слав! Спусти блять! – летит эхом по поздней весенней темени, отлетая от кирпичных и проносясь по каждому глухому фонарю у подъезда. Ответа не следует. – Пакро-о-о-о-овский!       – Не ори, на дворе ночь!       Хоныч гулко пыхтит и роется по тропе огиба, за которой выглядывает почти родной и совсем нетронутый...двадцать пятый. А у самого угла светится синяя спина, светлые причёсанные патлы и худющие палки, перебирающие кроссовками до пизды интересную скамеечную пыль. Слава не рыпается с этого места, стоит вкопанной лопатой, взгляд с дорожки не поднимает.       – Сла-а-ав!.. Бля, погодь... – отдышка отхаркивается в кусты, Кимов подлетает вплотную к спокойно созерцающему его Пакровскому. – Ну ты чё?       – Догнал – поздравляю. А теперь уходи.       – Слав...       – ...И чтобы я тебя больше не видел, – напор Славкиного голоса крепчал без тормозов, а подход плотняком накренялся до Кимовского носа тютелька в тютельку. Хоныч даже успел, кажется, нервно сглотнуть.       – Не пори горячку, Слав. Да пацаны не зна...       – Чего они там не знают? Кто такие педики?! Что вы их травить только и умеете?       Слова рвались с цепи, выплёвывались на подобранного до хруста Кимова, что сглатывал тихо и бесшумно мешавшую слюну. Желваки перебирались ходуном, кулаки вдавливались обгрызанными ногтями, правый глаз дёргался, как припадочный, но Хоныч пре-тен-зии по существу выдерживал стойко.       – Они к этому привыкли... А я врать зае... – заминка Пакровского на долю секунды, тут же косой от Кимова, – ...бался уже, Хоныч. Ты меня не исправишь, понимаешь? И их – тоже.       – Как тогда я исправился, а?       – Чего?..       – Чёткого пацана ведь из себя состряпал, – беглым глазом от носков до самой макушки Славкиного вида, – но нахуя, а? – закурить хорошенько бы щас «Бонда», въебать один крепкий стаканчик и погрузиться в раз-мыш-ле-ния потерянного шкетства, у которого значилась одна дорожка, немного кривая и куцая, ну а кто блять виноват...       Кимов жопой падает на грязную скрипучую позади, локтями съезжая с колен. Слава выпучивает строгий и задумчивый взгляд, а затем присаживается рядом. Холодит пиздец, но терпится как-то само собой.       – Я тут с одним знаком, из...ваших. Давно с ним зубы точим, по-ебанутому короч... – голос маслится на улыбке, Пакровский её ухватывает для себя, как больной. – Не пойму я этого, хоть убей, Слав. А чё бля сделаю? – Славе резко не хватает воздуха. Зрачки распираются чернотой, а во рту гадко сушит. – Зарубил себе – не встревать, дак и в остальном, не суюсь. Не моё нахуй дело... Он с одним тощим спелся, смазливым. Смотрю вродь на него, и... – Кимов оборачивается на притихшего Славу, у которого глаза отчего-то начинают слезиться, но в темноте хуй заметишь, добавляя, – ...ничё блять не вижу... Не мерзко мне, – выдох из пережатой грудины, – даж ровно. Вот как щас...       У Пакровского бухает вниз всё, что характеризуется понятием надежда. Кимов не поймёт этого разочарования собственных накрученных мыслей в юной голове, где хламу больше, чем полезного усвоения. Лопнула нервная дрожь в мышцах, лёгкие выдохлись фильтровать столько влажного апрельского воздуха, а руки устали мять на себе старые спортивные треники, откуда не пойми взявшиеся из старого мешка в шкафу, про запас.       – А мне совсем нет, Хоныч.       – А?..       – Мне не ровно...       Славу ещё придерживал левой за шкирку инстинкт самосохранения в той сомнительной компании малоизвестных ему личностей антисоциального кроя, и мало того, весьма убедительно. Но вот куда подевалось это здравое зерно "пришоркать домой живым" теперь – свищи по ветру озяблых от пересушки холодом губ, когда те притягиваются к ахуевшему с пол-оборота лицу Хоныча. Так слабо-слабо, так мягко-мягко, так по-другому...

***

      Чжека сегодня до полуночи, смена в нулёвку, как сказали бы мужики бывалого заплывшего вида, коих Матвей не наблюдал у седьмого подъезда по пятницам на разогреве хрипучих горловых матов с пару недель. Упились что ли...       Пельмени отварены, мазик куплен, чайник поставить всегда успеется, а вот Лигач чёт опаздывал. Лизаров даже начал нервничать, пока вилкой скатёрку ковырял минут двадцать, ожидая привычного шебуршания усталых ног в коридоре вперемешку с: «Ми-и-и-ть, есть чё пожрать?»       Митина улыбка в такие трогательно-прозаичные моменты достигала своего апогея, тянулась за кошачью шкирку до ушей, наматывалась узлом и не опускалась. Лигач заползал через порожек на квадратную кухню, хлебал залпом воды из-под крана в гороховой красной кружке, со сколом на ручке (Митя по правде давно собирался её выкинуть, да Чжека супился, что это от бабки перетащилось), и тоже пиздастически устало ему улыбался. Дурак...       – Вон стоит у плиты, недавно сварил, – Лизаров головой машет, чтоб не вставать, и сам же по привычке вскакивает, суетясь у тумбочек. – Иди садись пока.       – Ми-и-ить...       – Чего?       – Я тут подум...       – Нечего тебе на ночь думать. Сейчас поешь, вымоешься да спать. Понял?       Лигач варежку свою захлопывает, не успевая вставить и «схуяли», наворачивает со злостью полный рот теста и молча жуёт, пока Матвей орудует кипятком с тряпкой. Ебучую руку при этом слегка потряхивает, но Чжека и глазом не ведёт. А Лизаров опускается взглядом в выцветшие уродливые подсолнухи, сгорбившись в три погибели на табуретке, стараясь на Чжеку лишний раз тоже не лупозреть.       – Я тебе постелил там...на кровати, – и вот тут-то главное не дать худого петуха, удавливая красноречивыми прожекторами застывшего с открытым ртом Чжеку, до пизды уставшего рабочего мужика, у которого сейчас в голове происходил архисложный процесс "пищеварения".       – Лан чё... – выхлопывается притихшим Лигачом и под Митины выкаты до лба как-то глухо-неразборчиво.       – Стащишься ночью на пол – выкину все твои пельмени в форточку! – только и успевает долететь тому до ушей, когда Лизаровская физиономия скрывается с кухни ошпаренной ногой вприпрыжку.       – Да ебаный ж пиздец... – только и слышится в тишине скупой однушки, разбавленной этой апрельской ночью мелодичными звуками равномерного отхлёбывания подостывшего сладкого чая в сколотой кружке, про который Лигач по обыкновению всегда забывает, шуруя усталой псиной отмываться в ванную...