And that and / И то, и другое...

      Это было, как ребром потненькой по хребтине, как плевком в глаз с расстояния чёткого прицела, как первой стопкой спирта, опрокинутой за зря в шкетстве под столом. Одним словом, это было не-пред-ви-ден-но. Хоныч до такого не догадался бы и в жизнь. Орбиты запотели, их защипало до рези в зрачках, но Кимов так боялся моргнуть...       Славу отшугнуло стремительно через ту же секунду, а затем гончей хромой скинуло со скамейки на голую слякоть битого асфальта. Про функцию моргания забыли сразу оба. Пакровский нащупывал вокруг себя что-то предохранительное, а Хоныч просто пытался фильтровать лёгкие от спёртой дыхалки. Это походило на комедийное варево второсортного сценария. Тупят двое, тормозуют все.       – Не бей...       Слава осторожно и мягонько надавливает первым. Глаза бешеные, вид забитый, но боевой, коленки поджаты.       – Кого?       Кимова отшибает конкретно. Он начинает усиленно отмаргиваться и щурить зенки в солёной плёнке.       – Меня. Кого же ещё...       Хоныча парализует по щелчку, рот открыт, слова застряли, ноздри выдуваются. Взгляд уходит куда-то в сторону. Там Слава топтался без пяти минут у этой облупленной, пока сам Кимов до него летел подстрелянным. Вот же время какая штука. Перевернёт, падаль, об-стоя-тель-ства, ёбнет под дых, пересчитает по дороге зубы. Такое не даётся с первой попытки. Такое не проходят в школе дворового пацанства. Такое блять не случается... Просто не происходит. Просто не с такими, как Хоныч. Просто не у этой покошенной скамейки с сидящим на грязи Славой. Просто не в этой жизни.       – Слав... – просто так не произносят. – Не валяйся по земле, отморозишься, – просто так не уходят.       Кимов не ебёт в душе, как глотка к нему не присохла, как мозг не закипел от удара в лёгкие этого мягкого имени, как слова слетели с ошпаренного языка и не прогорели. Тот мельком успел взглянуть на растерянного и размягшего Славу, как весенняя хлябь со снегом, и отвернуться, когда собирал себя покачивающегося на двух прямых. Пакровский молчал и не шевелился, как отбитый, мазал взглядом по заторможенному Кимову, что ковылял до обхода за двадцать пятый, и впервые в своей короткой жизни жалел, что так глупо не сумел попрощаться. Хоныч больше к нему не притащится, чтобы орать под форточками его гордую фамилию. Один уж точно нет...

***

      Скрипучая, старая, узкая. Постельное благоухает порошком и немного впитавшимся запахом самого Чжеки, проелозившим по подушке битые два часа. Лизаров укутан до ушей, вооружён до зубов, дышит через раз. На него ожидаемо внимания "старательно" стараются не обращать. Ребяческое волнение, подумать не обоссать. Куда ж подевалась прежняя распальцовка? Матвей на бок переворачивается, всматриваясь в чёрную спину, и едва-едва придвигается ближе. У Лигача поднимается поджимается всё, что только имеет возможность к данной функции телосложения. Здесь, главное, делать об-стоя-тель-ный вид, что ты дрыхнешь.       – Чжек...       – М-м...       – Можно я тебя обниму?       Вырубай с левой, добивай под дых. На остатке свистни, куда корешей подогнать забрать тушку. И ведь даже такой бля расклад прикидывался чётче, чем теперешнее густое и де-зо-ри-ен-ти-ро-ван-ное смущение. Признаться в этом – опуститься на месте. Лигачу не к масти.       Матвей не слышит от того ни единого звука после робких слов, расценивая их как добро к действию. Аккуратненько и невесомо, как по минному, рукой ближе, за край влажной майки Чжеки, пальцами цепляя бок, как блохастого за шкирку. В темноте тесной однушки слышны два тяжёлых вздоха, а затем таких же выдоха. Лигач, к великому Митиному удивлению, продолжает косить под парализованного, пару раз особо тяжело выдыхая. Лизарову это до хруста в межпозвонках нравится, хоть ты тресни. Тому зарыться хочется в лохматую рыжину, утонуть в ментоловом запахе до сих пор ненастопиздевшего геля, почувствовать себя, наконец, раскованным и в меру счастливым. Матвей часто о таком мечтал. Не всем достаётся широкий выбор, но всем достаются дохлые варианты. Забирай подходящий и уёбывай. Несправедливо? Да кого вообще ебёт? С такой философией приходилось не то чтобы мириться, но мотать на ус и тот не проёбывать.       – Я ведь тебя не заставлял, Чжек?.. –вопрос до пизды насущный и простой. И дело вовсе не в старой лежанке со свежевыстиранным бельём, не в двух жмущихся друг к другу дураках, не в усталости собачьей и волнению какому-то глупому. Дело глубже, дело в самó‎й пресловутой яме, где ты один. Или уже...       – Нет.       Лигач после этого хряхтит недолго, пока переворачивается лицом к Матвею, но успевает заметить, как у того текут отчего-то крупные слёзы.       – Это хорошо...       – Спи давай, завтра ты до бати пиздовать хотел.       – А-а, точно... Чжек?       – Ну чево?       – Поговори потом с Хонычем. У пацана, кажется, проблемы.       – Лан, заскочу на район.       – Чжек?       – Ми-и-ить... – один точный чмок по носу, – спи уже.       И вот теперь можно смело размазывать по щекам свою предательскую благодарность за ласково услышанное, ставшее особенным, обращение, кутаться по-родному в него, дыша паровозом, потому что пиздастически приятно, и чувствовать в ответ то же самое. То же самое и совершенно другое.