And that and / И то, и другое...

      Незаметно и совершенно по-крысиному подобрался ласковый май, сновали туда-сюда грозовые потные тучи, и желание бухать до беспробудного утра было дос-то-при-ме-ча-тель-ным явлением, пока высиженные яйца на верхушке кривой-косой скамейки у своего родненького подъезда дома номер двадцать пять не отморозятся. Хоныч в общем-то именно тем и занимался, что регулярно прикладывался и осточертело вхлёбывал в себя пенное и нефильтрованное, а затем устало изматывался прочёсывать по району свою жопу и старые абибасы, измокшие от сырости вечерних луж. Всё это казалось каким-то сука обязательным, как по условке. Заебало бошку ломать от сомнительных по-доз-ре-ний: всех вокруг, самого себя, даже старухи, исправно выгуливающей свои сухие ржавые кости в соседнем падике на лавке. Кимов определённо копался, как вшивая помойная псина, на одном злосчастном месте, за углом ебучего Славкиного дома, но не смел суваться и запашок свой разносить ближе, чем на десять метров.       Пацанам Хоныч позанавешивал уши, что хуйня это – йен-те-лэ-гент-ных в свою свору брать, хуль ещё говна не оберёшься понятия вдалбывать. Жека вроде бы догнал базар, усвоенный наполовину, гмыкнул утвердительно, что в принципе похуй, а вот Саныч долго потрошил своими прищуренными зенками кислую рожу Кимова, но так нихуя и не вякнул. Ссаться не пришлось, пояснять за базар следом тоже.       Жизнь вольная да сердобольная продолжала свои ущербные деньки, Хоныч продолжал своё отбитое мозгоёбство, иногда перекуривая, иногда пропивая его в попытках перекрутить снова и снова этот тьфу-нахуй-бля-забудь пидорский поцелуй Пакровского. Но вот в чём падаль была зарыта: уебать за такое эту растерянную и смазливую донельзя физиономию очкастого вовсе не хотелось. А вот отгрызть себе тощие ноги, вырвать все жёлтые зубы да прочистить нутро от предательского и тошного зуда из грудной хорчальни, чтобы нахуй не метаться так больше, Кимову бы не мешало. Ой, как не мешало бы совсем...       И Хоныч снова не ебёт в душе, как такое могло не-ги-по-те-ти-чес-ки с ним произойти, как одна слюнявая порча, наведённая по дурости в отмороженной наглухо башке, перекромсала все его косточки и выплюнула ошмётками наружу. Как теперь себе в глаза-то смотреть, когда они, предатели крысиные, мечутся в ту проклятущую сторону! В понятиях такого не водится, у пацанов такого не спрашивается, а в себе такого и подавно блять не ищется. Но Кимов патлы дерёт из своей сальной башки неспроста, заливается балтикой с неделю не из-за праздников майских, паровозом пыхтит до зелёной рожи не в порыве угарном. Всё это слазит с бедолаги чумного, как с подстреленного пса шкура. Либо в конце издохнет, либо оклемается. Дай уж бог на светлое, переживём и тёмное...

***

      Хваров очка своего не поджимал уж больно долго, пока гнилые петухи ему пели за здравие и упокой каждую мать его ночь, образ младшего Чонгуева рисуя в красках. И блевалось поначалу в раковину перед треснувшим зеркалом от хлебальника своего вспотевшего и высушенного добротно, да только Иру Захаровну эти поздние побегушки внука совсем не тревожили из-за старческой глухоты и глубокого сна, за что Саныч ебать как бога-то благодарил, от коего и отступился в своём раннем шкетстве.       И вот теперь, промасленными пальцами ковыряясь в обжаренной в карманах шелухе, подкуривая вторую стрельнутую у Кимова со вчера, тугим выхлопом уничтожая потихоньку лёгкие, Хваров ожидал никого иного, как самого Ёню, дабы хуй-его-знает-зачем перетереть словами. Хуй его (г-хм...) вроде как раз-таки и должен был бы знать, раз у Кимова вон чутьё на пидорасов вконец отшибло, но Саныч того не то, что бы обвинять удумал, а так – выводы накромсать себе в несчастной башке, припоминая люто-ненавистный взгляд того йен-те-лэ-гент-но-го. К слову, Хваров смекнул, что Хоныч того привёл совсем не по делу, да поздно шнуроваться было, тому б не отсвечиваться вовсе, чтоб шкурка целее хранилась. Санычу бы самому совет такой себе на ус смотать, пока своя непорчена, но он уже того...подстрелен.       Дым выпускается нервно, жопа насижена по самое не балуй, солнце краснеет за углом в полоске, прямо как рожа Хварова, когда тот фигуру-то Ёнькину замечает. Чешет, огурец, с рюкзачком на плече, в рубашке под ветровочку, чешет так весело, словно забот нихуя в этой жизни не нюхивал. Саныч кислит мордой, и его попытка улыбнуться выглядит донельзя комично, но радостно порхающий к нему младший Чонгуев её пока вовсе не замечает. Тот, кажется, ослеп от вечернего майского заката в душноте черёмухи, лёгкой походкой приближаясь к крайнему подъезду, у которого как раз зычно сплёвывает сам Хваров.       – Здаров, мелкий!       И Ёня резко тормозит, теряясь от неожиданного приветствия. Глаза округляются, ладошки потеют, а сам младший Чонгуев шоркает всё ближе, но уже как-то трусливо.       – При-вет...       – Чё как жизнь? – Саныч успехов в их базаре не чует. Тот зашуганный и нервный, как Жека на первой стрелке, мнётся около него, глаз чёт не поднимает, а всё равно до пизды сука счастливый.       – Хор...хорошо, а у тебя?       – Не ссым против ветра... А-а, бля, – Хваров ёбает себе по лбу, – тож.       – Ты меня тут ждал? – У Ёни, кажется, где-то лопается сберегательный пузырёк с волнением. Оно всё куда-то улетучивается, а дышать разом становится легче, когда взгляд поднимается напротив сидящего Саныча. Тот весь тужится, чтобы образ свой держать да не сдуваться, а младшему Чонгуеву так расхохотаться от души хочется, потому что пустое это всё...лишнее.       – Ну...нет, – выхлопом с обветренных.       – Врёшь ведь. По глазам вижу.       – Чево-о...       – ...Того-о-о, – и Ёня, правда, старается не смеяться так открыто и по-ребячески, но разве такое можно контролировать, когда приятно и, как добавки, хочется ещё.       – Ну бля шкет, – и Хваров по-доброму так усмехается, так не-на-иг-ран-но, что у младшего Чонгуева табун мурашек пляшет по спине, а руки начинает потряхивать.       – Ёня... – слетает мягким таким шёпотом.       – А? – до раскисшего в этой мелодии ангельских отзвуков Саныча догоняется не сразу.       – Обращайся ко мне по имени, а я буду к тебе. Санычевскую рожу перепахивает трактор, в одночасье избавляя от прошлой лёгкой ущербности потёкшего бочка, но сам Ёня этого не замечает, он носком кроссовка своего ковыряет камушек, не особо глядя на предмет уязвлённой пацанской гордости.       – Мне тебя Санычем называть?       – Ну дык да...       – Смешное прозвище, – младший Чонгуев уже до пыли исковырялся в этой земле, но глаз так и не поднял, – мне нравится...       «Мне нравится...» до Хварова летит торпедой со скоростью муравьиной возни – резко и как-то за-мед-лен-но, из зубов выпадает давно истлевший окурок, сыпется пеплом на спортивки, но да похуй, не жжётся. Жечься здесь выходит совсем по-другому, совсем не так, как Саныч себе это представлял. Да и представлял ли вообще?       – Заебись чё...       – Мне вот Юрка запрещает материться. Но я не умею.       – Те и не надо, я могу за двоих, – Ёня снова широко и открыто смеётся, уже не замечая той неловкости, которая давила по дёрганым плечам. Хваров её тоже не чует, обдолбанно зависая на нём своими зенками.       – Ты завтра придёшь?       – Ак чё эт...могу.       – Может...вечером?       Саныч затупливает кочерыжкой, отстукивая клешнёй по затылку. А младший Чонгуев весь в нетерпении искрится, того гляди перегорит от ожидания.       – Заскочу чё, свисну. Будь на шухере... – Ёня долго пытается переварить услышанное, – бля кароч готовься там, шнурки вяжи.       – А-а-а, хорошо.       – Ну чеши чё домой, – Хваров неуклюже отряхивается, делая из себя важнецкий вид, – уроки дрючить.       – Пока, Саныч... – младший Чонгуев ковыряется на месте пару секунд, словно ожидая чего-то, а затем шоркает в сторону своего подъезда.       – И те не хворать...Ёнь. В дверь быстро так влетают, чуть не собирая коленками все ссадины по ржавому выступу, та хлопает гулко и со скрипом старой клячи, что Ёню и спасает. Тот не может сдержать своего нервного смеха и широкой мечтательной улыбки...