And that and / И то, и другое...

      Погода нараспашку, черёмухой дышать, не облеваться. Жека кроссовки впервые переобувает с весны, более по лужам в них не хлябая. Красная олимпийка висит на плечах, схуднул костями, аж не заметил, майка по привычке наизнанку, да и хуй с ней. Кановский спешил на соседнюю площадку, чтобы метить территорию по обыкновению своему аккурат на шесть утра. Юрочка подтягивался, пыхтя паровозом, весь мокрый, как прилизанная псина. Жека ему свистел по-пацански, открывая рот для извлечения всё тех же пре-тен-зий.       – Э-э, здаров!       – Здоровее тебя, Жека, буду.       – Эт чё посмотрим, – левым кривя, правым глазея. Выдаётся хуёвая им-про-ви-за-ция на подмигнуть, которая может сойти за нервный тик, как два пальца.       – Ты пока смотришь, я уже три подхода сделаю.       – Ак чё я-то! Сам тут красуешься до пизды.       – Не перед кем красоваться мне, – Чонгуев смотрит раздражённо, отвлекаясь всякий раз на эту перебранку по столу, как за мухой из супа. Толку определённого в этом нет, но есть никудышная компания, которую спровадить бы уже подобру-поздорову. Та и не чухает беды, ковыряясь бессовестно ногой, бычок от сижки ныкая в песочек.       – А ну поднял и живо в мусорку!       – Те-то чё? Не видно вон, – Кановский победно выпячивается костями наружу, что пересчитать поштучно под майкой можно, подтягивая сползшую на один привалившийся бок штанину.       Юра этого энтузиазма босых улиц не одобряет совершенно. Мусорить нельзя – ведь учили со шкетства. Субботников школьных перехожено во всех дворах, Чонгуев ни одного не пропускал. А тут глядите-ка, окурки разбрасываем!       – Я тебе повторять десять раз не стану, Жека.       – Ну да бля тя, ща откопаю, погодь, – Кановский тушуется от низкого и до пизды строгого голоса Юрки, волосню потроша пятёрней своей. Благодарствует, что семки не догадался здесь полузгать, ковырялся бы, как бомжара подзаборная. Саныч бы его застремал, если б только узрел. Но тот где-то проёбывался уже пару деньков...

***

      Потрясся по сто одиннадцатой, перекочевал в сто пятую*, ещё бы списочек собрать по мелочи за махинации да грабежи, вот только повязали надолго, не отнекаться. На воле слаще, да на воле жрать нечего. Однако, квартиру-однушку оттяпать у дядь Серёжи не успели. На брата записана, брату причитается. А там всё шито-крыто, документы оформлены, хуй не проберётся.       Пролетели восемь годков, молва пошла по району, что у Лигача брат объявиться должен, да тому в уши ссали. Отягчающих нет, чтобы вещички паковать так скоро. Чжека пересрался малость, не подавая вида, но затем дела поулеглись. Можно было шныряться спокойно, Матвея дома ждать, пельмени уплетать за обе щеки, не вспоминая проклятую яму.       С братом у Лигача свои понятия. Не лезь, пока не попросят. Тот и не лез, пока Серёгу не заграбастали. Костян вот соскочить успел вовремя. На мокрую причастен, а на деле – не доказан. Слово дал дядь Серёже, что за Чжекой вертеться будет, мало ли чево... Сам Чжека нихуя был не в курсах. Не словил пули, не марал рук – считай, что годен для проживания.       Юхова мало кто переваривал вовсе. Геха с ним два раза пиздился, тот выкручивался ужом, в драке проигрывая. Ванёк подначивал отогреть да плевался, забота что ль великая крыс давить. Лигач Костяна не обвинял насухую. Тем более пахан** за него ручался. Чжеке волей-неволей того держать-то при себе полагалось, пока дядь Серёжа не откинется***. А дальше дело дрянь.       Геха с Ваньком прострелянные, знают толк в отсидке, потому на воле хвоста не задирают, коль не придётся. Оба не доросли до серьёзных статей, административка – потолок. За неё и держатся. Юхов же отбитый на бошку. Знавали пацаны за ним всякое. Чжека откровенно его недолюбливал, как тёплый кисель, да того некуда было гнать, пока весточки от брата ползли через гниду тощую. Той бы самой восвояси ползти, пока не прибили. Костян нарывался по всем фронтам, да только тараканы живучие, хуй вытравишь, пока не спалишь... Сколько ж ещё дядь Серёже срок мотать? Меньше знаешь, крепче спишь. А Лигач пиздец, как щас не высыпается. И не брат пока тому виной.