And that and / И то, и другое...

      Свеженькая течёт из ноздрей, кулаки потасканы в мясо, грудь вздымается загнанно, но общая картина двух прихвостней Лигача выставляется в выигрышном для бедолаг свете. Ванёк выглядит чутка пре-зен-та-бель-нее, а потому рот открывает первее рвущегося на показуху Гехи.       – Костяна падаль кто-т крышует*. Он трётся с левыми пацанами, пасутся суки на нашем районе, Чжек.       – А он сам чем отмазался?       – Напиздел хуль: Чжека в курсах, братаны, я ему половину отстёгиваю.       Лигач нервно прикуривает, сплёвывая в старую жестянку. Лампочка надрывно жужжит под потолком, холодильник тарахтит с перебоями, а вытащенная пачка пельменей уже изрядно подтаяла. Митяй обещался заскочить вечерком, только текущая обстановка к тому уже не располагала.       – Снова за старое взялся, тощая гнида...       – Чё приглядывать за ним?       – Только не спугните. Если брат объявится, с Костяна первым стрясут.       – Усёк.       – Подкрасить его разок пойди?       – А щас чё такие нарядные? Уже подкрасили, вижу.       Геха лыбу окровавленную давит, пока Ванёк его пихает в бок. Оба трутся по-шкетски, словно сиги впервые за углом отжали. Лигач ебало натужно скашивает, оценивая ситуацию, как изрядно пиздецовую.       Юхов сидел в печёнках у каждого встречного-поперечного, мутил подставные, по-чёрному вытряхивал долги в наёмку**, иногда прибирал отжатого барахла к своей бабе, на которую ни у кого б из пацанов не встал. И всё ещё не отхватил последнего пенделя перед небом в клеточку к корешам в полосочку. Везучая падаль, как пить дать.       – Нарвётся ещё раз – тащите ко мне. С ним лясы не сточишь.       – Ясен.       – Ну пиздуйте, поляну вам не накрою. Мне завтра на смену ещё.       ... Башка кипела, как чайник, руки потели рекой, а преспокойный и напевающий себе под нос Лизаров спустя часок уже наваривал Лигачу пельмени, попутно пиздя о здоровье своего бати, алкаша-сердечника из соседнего. Чжека морду кирпичом держал, кивал через раз, а затем и вовсе отлетел на без пяти закурить.       – Чже-е-е-к... Ты чего?       – А-а?       – С хлебом, говорю, будешь?       – Ага, давай.       Матвей физиономию строит донельзя подозрительную, тарелкой о стол звякает, вилку тыкает в ползущий пельмень, а глазами так внимательно Лигача изучает, что едва тут съюлишь.       – Ну чево?       – Опять твои хулиганы таскались, сигаретами на всю кухню воняет.       – Они по делу.       – По какому это?       Лизаров рукой щеку подпирает, как бабуля у телевизора, ожидая всех остросюжетных сплетен из кустов. Только вот Чжеке не нассать в уши Матвею без совести грызущей. Тот враньё почует, за те ж уши вытянет и узелком перевяжет.       – Да там...по-нашему, с пацанами. Не лезь в это, Мить.       – С братом твоим опять связано? – голос Лизарова струной натягивается, еле слышно.       – Хуй пойми, но пахнуло жареным. И...Мить, тебе б пока не отсвечивать у меня. Не обижа...       – ...вот, значит, как заговорил!       – Ми-и-и-ть...       – Пацанов своих так зови, а не меня. А я заебался, Чжек.       – Ак я ж за тебя переживаю!       – А за меня не надо переживать, я не трус, как ты.       Лизаров громко собирается, дверью чуть коридор не вышибая, пока Лигач за ним по пятам крутится, нервы на кулак свой наматывая. Всё-таки ебучая это яма, как ни крути. Аппетит упёрся в горле, пельмени стынут на опустелой кухне, а на дворе поздний майский вечер, за который Чжеке до боли тошно. Матвей всё-таки обиделся. Эх, дурак...

***

      Младший Чонгуев слишком палевно крутился около своего окна этим чудным вечерком. Юрочка был по уши занят в подготовке к экзаменам, пыхтел и тужился над задачами, а Ёня рассеянно ковырялся в шкафу, выуживая что поприличнее. Выражаясь откровенно, на фоне вечно снующего в сомнительных видов майке и синих спортивках Саныча, младший Чонгуев мог быть за себя более чем спокоен. Но мать учила, что всё должно выглядеть чистым и опрятным. Ёня и не спорил. Куда уж тут...       Протяжный свист раздаётся дважды, следом летят маты из открытых форточек, проклятия всех мастей и убойных фраз, от которых у младшего Чонгуева краснеют уши. Юра на шум отвлекается нехотя, бубнит себе под нос что-то тяжело произносимое, но из комнаты не высовывается на облегчённый выдох самого Ёни. Не запалил – слава богу. Можно и шнуроваться, дыша через раз, копошась у старой тумбочки в прихожей, запинаясь о злосчастный коврик. Поправить успеется...       Подъездная скрипит отрывисто, следом захлопываясь со всего маху. Младший Чонгуев замирает на месте, не силясь выдавить и слова. Саныч тоже приоделся. Но расценивать это выходит довольно тяжко: замызганная майка не красуется пятнами, а вполне добротно лепится по костлявости Хваровской, как тряпка на заборе. Штаны подтянуты шнурком, крепко так, что не выдохнуть. Зато с полосками, как положено. Не придерёшься. Видно, новые...       – Здаров, мелкий...ой-бля...Ёня!       – Привет...       – Оп, чё заныкал. Буишь?       Ёня на синюю банку смотрит внимательно, ресницами хлопает, но напоминать бестолковому Санычу о порядочности юношеской не спешит.       – Бля-я, ты ж не бухаешь.       – Да, Саныч. Мне нельзя.       – Ничё, дорастёшь. Хуйня поправимая.       – Наверное.       Шляются они бесцельно, пиная пыльную дорогу, Саныч кон-спи-ри-ру-ет-ся пару раз за гаражи, о чём Ёне говорит совершенно до пизды честно, тот тушуется, копошась поблизости, пивас в руках поддерживая. Картина маслом, потёкшим со сковородки. Воздух тяжёлый, небо сыростью придавливать начинает, но младший Чонгуев не признаётся, что малость застыл.       – Тя чё трухает?       – А?       – Ну трясёт тя, как припадошного.       – Да так... Пустяки.       Саныч хлебает за один присест до дна, отшвыривая жестянку в кусты, Ёня в упор глазами сверлит того, красноречиво мол показывая, что вон она урна-то родимая, давай кабанчиком***.       – Ой, ща...забылся, пардонь-те.       – Нельзя так мусорить, Саныч.       – Дак чё я не спэцально.       – Ну а как ещё?       Пристыженный авторитет дворовых улиц несчастно ковыляет, стараясь не осекаться уж более. Голова отчего-то кружится, лёгкие пробивают воздуха в разы резче, ноги косят навернуться боком к Ёне. Пьяный блять без одной 0,5. По-доз-ри-тель-ное стечение обстоятельств, хитрющее.       Младший Чонгуев запашок учуивает, но вслух ничего не говорит. Шутки Хварова переваривает со второго подхода, смеётся так ангельски красиво и заливисто, на что Саныч подвисает с вытянутым ртом, забывая уж о том, чё спизданул секундой ранее.       – Смешной ты всё-таки, Саныч. Зря я тебя боялся.       – Боялся?..       – Опасался, вернее. Юра нехорошее про вас говорил с Жекой.       – Ну да чё, куда нам.       – Ты только не обижайся, я не со зла. Я, правда, так не думаю.       – А чё тогда?       И соврать не взять, как булки-то напряг сам Хваров, ожидая Ёниного ответа, как соловей лета. Глаза искрятся, шорканье стабильное, а руки некуда деть, заебали падлы потеть. Но во всей этой обстановке располагающей Санычу провалиться так хотелось, потому что слишком Ёня добрый. Слишком...       – Ты злость свою вымещаешь на других, а надо ведь с собой разобраться. И меньше курить... Уж много ты куришь, Сан...Саша.       Хваров отлетает, обратно сальтуя кукухой. Ноги врастают посреди улицы, задний фонарь еле мигает, а вокруг тишина такая ебучая стоит, хоть тресни. Саныч давно уж не слыхал к себе такой заботливости, что удавиться захотелось. Но вот он. Вот жмущийся от волнения Ёня. Вот вся эта сюр-реа-лис-тич-ная картина их общения, как с разных планет, и лишь одна ебучая правда-матка, за которую бы натрещать тому по-пацански. Только всё это пустое. Неразобранное. Трусливо протухшее в Хваровской башке.       – Погнали-ка до круглосутки. В горле просохло...       Младший Чонгуев немного оседает, в лице едва меняясь. Сберегательная лампочка перегорает резко, щёки даже бледнеют, а бесполезное, казалось, поучение всё-таки эффект свой возымеет, да никто о том не прочухает... Дураки ведь не трусят, а трусы то и дело, что дурачатся. Чепуха какая, правда.